Было воину Великой Отечественной девяносто с маленьким прицепом. И всё бы ничего. Здоровье вполне – ходил без палочки, читал без лупы, слух, конечно, не ахти, оказался самым слабым местом в организме. В остальном живи да радуйся – не каждому столько отпущено ходить по земле-матушке. Одно плохо – телевизор выводил из себя. Сын Виктор ругался: «Не смотри ты его! Не заводись! Не рви сердце!» Да как не заводиться, когда по Киеву и Львову, которые он освобождал соответственно в сорок третьем и сорок четвёртом, ходят маршами молодчики с портретами Бандеры и Шушкевича. Да с факелами. Новые власти незалежной дошли до того, что фашистские ОУН и УПА признали законными. Великую Отечественную войну упразднили, нет больше такого понятия на Украине. Четыре раза летал он в разные годы в Киев на празднование Дня Победы. Сердечно приглашали, душевно встречали, самую высокую честь оказывали ветеранам-воинам-освободителям. И снова на Крещатике фашисты. Без танков и бомбардировщиков взяли город. Как здесь не рвать сердце?
Вы здесь
Сергей Прокопьев. Рассказы
Бессонница
Этой весной Анне Андреевне часто не спалось. Могла всю ночь не сомкнуть глаз. Казалось бы, коротая время протяни руку к пульту, что лежит на тумбочке в изголовье, нажми кнопку… Не любила смотреть телевизор ночью, он подчёркивал одиночество. Бывало, включала ночничок и читала (хорошо, глаза пока не подводили), а чаще набрасывала халат и подолгу стояла у окна. Спали соседние дома, редко где горел свет, спали машины, заполнившие двор. Утром одна за другой умчатся по неотложным делам, а пока на приколе. В марте то и дело шёл обильный снег, небеса торопились наверстать упущенное за бесснежную зиму. Машины под белым пухом теряли стильные очертания, превращались в причудливые сугробы.
Пусть лучше лаять буду
Матерился я, что ни в какие ворота. Стоило попасть в мужскую компанию – через два слова на третье. Особенно после армии распустил язык. И раньше, конечно, не из наивных. Смешно сказать, первое собственноручно написанное слово к печати не годилось. Тогда, во всяком случае, подобные в книгах, газетах не проскальзывали. До школы ещё обогатил словарный запас. Ни одной буквы не знал, старшие ребята сразу трём научили и слову из них. Берёзовая палка вместо ручки, взамен тетрадки поле снега за огородами. Полуметровыми буквами вывел, нисколько ни смутившись.
Дальше – больше. В армии, что солдаты, что офицеры без матерных слов, как без штанов. У старшего прапорщика Антонюка вообще процентов на девяносто непечатная речь, что-то для связки добавлял и всё.
На фронт с именем отца
Лет двадцать не знал я, что такое митинги и демонстрации. В советское время в последний раз отправился на первомайскую демонстрацию ради сыновей, им было тогда лет по восемь-десять: «Папа, давай сходим!». В квази демократические времена, в конце девяностых, доводилось участвовать в массовых шествиях протеста. Сейчас не верится, что такое было возможно – со всех оборонных (и не только) предприятий стекались колонны к центру города. Госзаказов не было, зарплату не платили по полгода, а то и году, заводы, брошенные на произвол судьбы, выживали, как могли. Трудовой народ ещё надеялся, государство в один прекрасный момент одумается, как это жить без своих авиационных двигателей, не выпускать самолёты, ракеты, спутники, стиральные машины, холодильники, трактора и комбайны.
Клава летит
Рассказ брата во Христе Анатолия
Случай этот имел место давным-давно. Для кого-то – неправдоподобно давно. Сужу по себе, для меня, родившемуся в шестидесятые годы ХХ века, Первая мировая война настолько отдалённое историческое событие, что дух захватывает. Где царь? Где дворянство, духовное сословие, крестьянство, высокоинтеллектуальная интеллигенция? Где казачество, сочетающее в себе крестьянство и воинство, которое от востока до запада, от восхода солнца до заката скрепляло огромную страну станицами и войсками. Где всё это? Куда исчезло после революции 1917 года.
Король для Виктории
В монастырь Виктория отправилась без Петра. Сказала, надо побыть одной. Купила билет в паломническую поездку. В основном ехали женщины. Почти все готовились к причастию. Исповедовал старец-монах, отец Никодим. Невысокий, борода седая до последнего волоса. Виктория с дрожью в голосе поведала о связи с женатым мужчиной.
«Вы должны решить для себя, – жёстко сказал монах, – что вам, в конце концов, дороже – спасение души или грех?»
И наложил епитимью: не только не допустил к причастию в этот день, но и запретил причащаться до Успения Пресвятой Богородицы. Виктория убито отошла от старца, глаза застилали слёзы, встала на колени перед иконой Божией Матери «Умиление». Просила помощи, поддержки.
Часовня Семи Отроков Эфесских
Из утренних сумерек выкатился яркий студёный день. Зима не скупилась на снег. Во второй половине ноября без раскачки, на радость азартных лыжников, дня за два покрыла землю основательным слоем — катайтесь. На этом не успокоилась, весь декабрь приходилось снова и снова пробивать лыжню. Новогоднюю ночь, как в сказочном кино, украсили мириады снежинок, летящих со щедрых небес. Снежным выдалось Рождество. Чудное дело, городские ТЭЦ и другие недружественные экологии предприятия не успевали очернить городской пейзаж. Выбросы тут же бесследно забеливались щедрым слоем снежной краски.
В ту ночь снег, в который раз, обновил город… Пушистый лёгкий, по темноте опустившийся с неба, он радовался своему первому солнцу, искрился, переливался в ярких лучах. Маршрутка повернула к кладбищу. Кресты, памятники, оградки утопали в сугробах…
Утро красит нежным
УТРО КРАСИТ НЕЖНЫМ
Не осталось современников, кто мог запросто заглянуть в прошлое и воскресить в памяти картины времен Первой мировой войны... Закончило земной путь поколение моих бабушек и дедушек, пережившее смутные годы смутной революции, Гражданской войны. Воспринимаешь неким чудом, если повезёт встретиться с собеседником, который видит ясным внутренним взором тридцатые годы двадцатого века. Ты тянешься туда воображением, пытаешься представить яростное, переломное, противоречивое время, да разве воображение заменит воспоминания очевидца...
Дочки-мамочка
— Мамочка... — на пороге кухни появилась старшая дочь. В короткой, полоска загорелого живота открыта всем ветрам, маечке, бриджиках цвета кофе с молоком.
По тону обращения читалось — что-то надо. Причём, не мелочь.
— Что, лисонька? — с любовью заглянула Елизавета Петровна в глаза дочери.
— Мам, мы поживём с Женей у нас?
Небурановская тётя Надя
Прекрасно помню ощущения, испытанные много лет назад в церкви. Устремлённое высоко под купол пространство заполнял голос чтеца. Напевный, торжественный, одинокий. В левом углу от иконостаса располагался отгороженный высоким киотом закуток для клироса, слова исходили оттуда. Каждое из них, произнесённое сильным женским голосом, проживало свою короткую воздушную жизнь, продолжая ранее прозвучавшее, прокладывая дорогу следующему. Слова складывались в музыку текста. Непонятный церковнославянский язык притягивал, заставлял прислушиваться, вслушиваться. Он искал во мне, в моей памяти подспудно скрытое, искал то, что я никогда не знал, не учил, но что было. Он пробивался к струнам, которые никогда не звучали, пытался дотянуться до них, коснуться, заставить вздрогнуть, проявиться. Будоражил.