Король для Виктории

В монастырь Виктория отправилась без Петра. Сказала, надо побыть одной. Купила билет в паломническую поездку. В основном ехали женщины. Почти все готовились к причастию. Исповедовал старец-монах, отец Никодим. Невысокий, борода седая до последнего волоса. Виктория с дрожью в голосе поведала о связи с женатым мужчиной.

«Вы должны решить для себя, – жёстко сказал монах, – что вам, в конце концов, дороже – спасение души или грех?»

И наложил епитимью: не только не допустил к причастию в этот день, но и запретил причащаться до Успения Пресвятой Богородицы. Виктория убито отошла от старца, глаза застилали слёзы, встала на колени перед иконой Божией Матери «Умиление». Просила помощи, поддержки.

Всю литургию душили слезы. Когда хор запел: «Тело Христово приимите, Источника бессмертнаго вкусите», – остро почувствовала себя прокажённой, отверженной. С завистью смотрела на подходящих к Чаше… Отправлялась в монастырь с надеждой – причастие даст силы побороть страсть, решиться на разрыв… Из церкви вышла сама не своя. Группа отправилась на святой источник, она отказалась, легла в гостинице на кровать, уткнулась лицом в подушку, ничего не хотелось… Несколько раз звонил Пётр, сбрасывала вызов, разговаривать не могла.

…Фамилия у Петра была звучная – Королёв. Виктория звала – мой Король. Всё произошло как-то само собой за две недели до Троицы. В ту пору Виктория только и знала о Троице, что на этот праздник церкви наряжают зеленью, специально привозят молодые берёзки. Королёв владел серьёзной фирмой. К Виктории Андреевне он зашёл под вечер. Собираясь уходить, вдруг предложил: «А что если я вас приглашу на озеро искупаться? Место чудное, за полчаса долетим, вода, я вам скажу, что-то невероятное – бодрит и не холодно, озеро прогрелось, позавчера купался – истинное блаженство».

Первая декада июня выдалось жаркой. Лето началось без раскачки. Вот и сегодня Виктория то и дело включала кондиционер в своём кабинете. «Купальные принадлежности для вас по дороге купим», – предупредил он возможные затруднения.

Предложение было, прямо скажем, неожиданным, но она согласилась. А почему, подумалось, нет? После работы два раза в неделю ходила в бассейн, поэтому заезжать никуда не понадобилось – купальник лежал в столе.

…Летели с озера в густеющих сумерках окрылённые недавней близостью. Пётр поколдовал над магнитолой, и салон наполнился голосом Николая Носкова. На песне «Я тебя люблю», Пётр начал вторить певцу: «Я тебя люблю, я тебя люблю». Было понятно, кому адресовалось его не слишком искусное пение.

Час назад на пустынном берегу Пётр достал шампанское. Гладь озера слегка морщинил лёгкий ветерок. На воде лежали краски малиново-золотого заката. Перед шампанским Пётр и Виктория долго плавали, даже устроили соревнования. Он крикнул «догоняй» и мощно поплыл от берега. Виктория приняла вызов, она в юности серьёзно занималась плаванием, поэтому, отказалась от данной себе установки не мочить волосы, опустила голову в воду и технично поплыла кролем. «Сдаюсь, – крикнул безнадёжно отставший Пётр, – против мастерства не попрёшь».

На берегу Виктория удивлённо подняла брови при появлении бутылки сухого вина: «Вы ведь за рулём». – «Спокойствие, Виктория Андреевна, главное спокойствие, как говорит незабвенный Карлсон, у меня кореш рулит в ГАИ»…

Мощная машина летела по трассе, отбрасывая назад берёзовые рощицы, красующиеся молоденькой листвой. Пел Носков «Я люблю тебя, это здорово!»

Всё было здорово!

Не совсем, если подумать: Король – женат, у него дочь ровесница дочери Виктории. Однако, решила для себя Виктория, это его личные проблемы. Она женщина свободная, развелась, когда дочери исполнилось восемь, сейчас Саше девятнадцать, а ей сорок. Всего сорок. Пётр на десять лет старше. Всё здорово!

Они чуть не каждый вечер ездили на озеро. Подолгу плавали, пили лёгкое вино, провожали вечерние зори. Солнце уходило за озеро, надолго окрашивая западную часть неба пылающими красками.

На Троицу Пётр неожиданно пригласил Викторию в церковь. Она считала, если и будет продолжаться роман, так на озере, даче, номере отеля, в театр не прочь была пойти с Петром… Вдруг – церковь… Человек верующий Пётр помогал храмам, знался с батюшками. В храм в честь первоверховных апостолов Петра и Павла позвал на праздничную литургию. Находился храм в пригороде, каким-то чудом уцелел в безбожные времена, долго стоял заброшенным, местные власти собирались не один раз снести, да, слава Богу, прособирались.

«Кому как не мне, наречённому при крещении Петром, помогать восстанавливать эту церковь, – говорил Пётр, – окна им поставил, отопление сделал».

Виктория вспоминала тот день со стыдом. Утро было жарким, солнечным. Пётр подрулил на джипе к пешеходному переходу, у которого ждала Виктория. Вида не подал, а было чему удивиться. Пришла Виктория в короткой юбке, блузке с глубоким вырезом, на лице макияж… Всё как полагается для свидания с мужчиной. Единственно, что сказал Король, окинув её взглядом: «Крестик-то забыла?» – «Ой, в шкатулке. Косынку сунула в сумку, а про крестик и не подумала». – «Не проблема, – чмокнул в щёку, – купим».

В церковной лавке он выбрал серебряные крестик и цепочку. Бабуля за прилавком была сама любезность: «Пётр Валентинович, вам лучше взять эту цепочку, прочная и красивая».

Виктория обратила внимание, большинство прихожан знакомы между собой – раскланивались, поздравляли друг друга с праздником. В церкви царил лесной дух. Перед иконостасом, а также по стенам стояли берёзки. Пол устилала подсохшая трава. Виктория поймала себя на мысли: «Вот бы снять туфли и босиком пройтись». Было радостно и счастливо. Зелень соседствовала с золотом икон, ликами святых. В окна ломилось жаркое солнце, но толстые стены держали прохладу. Началась служба. Священник вышел из алтаря с кадилом, к запаху листвы и травы добавился тонкий аромат ладана. В смешанном хоре низкие мужские голоса оттеняли чистое серебро женских.

Вторую свою оплошность Виктория поняла, когда церковь опустилась на колени. Куда с её юбчонкой земные поклоны класть? На колени встала и осторожно села на пятки.

«Вот стыдоба, – говорила Петру, когда ехали обратно, – нисколечко не подумала, одно на уме – тебе понравиться». Он счастливо смеялся: «Да ладно, всё отлично! Ну, косились бабки, не без этого, на то они и церковные бабки! Переживут, я для них не бедный родственник с паперти».

Это было радостное сумасшествие, на дню по десять раз звонили друг другу или начинали интенсивный диалог эсэмэсками. Да ещё старались поэтически импровизировать – зарифмовано написать.

На Петровский пост впервые в жизни запретила себе мясное, молочное. Перешла на салаты, постные супчики. Сходила в одно из воскресений без Петра на литургию. В доме появилась икона, молитвослов и Библия. Священное писание, роскошно изданное с иллюстрациями Густава Дорэ, подарил Пётр. «Это, наверное, дорого!» – по-девчоночьи воскликнула Виктория, принимая дар. «Не обнищаю на подарке любимой женщине».

Пётр приносил ей духовную литературу, фильмы, аудиозаписи. Под его руководством начала входить в Православие. Открывать для себя огромный, таинственный, светлый, уходящий в вечность мир. Пётр знакомил её с храмами епархии, монастырями.

В то памятное лето в день Петра и Павла вздумай кто спросить Викторию, кто они такие эти первоверховные апостолы, за какие заслуги учреждён в их честь праздник, столь почитаемый на Руси, она бы не пожимала плечами – ответила чётко и правильно. На Успение Пресвятой Богородицы, стоя на литургии рядом с Петром в Успенском храме, уверенно пела «Символ веры» и «Отче наш».

В первых числах сентября Король пригласил Викторию в Тобольск.

– На машине сгоняем, – горячо агитировал. – Ты ни разу в жизни не была в моём родном городе, значит, обязана съездить. Один кремль чего стоит – сказка. Смотришь с Нижнего посада – белое облако с золотыми куполами! Неправдоподобно красиво! Уверен – будешь в восторге. Поездим по окрестностям Тобольска.

Пётр был одержим идеей создания истории рода Королёвых.

– Надоумил дядя Федя. Старше моего отца на десять лет, и пережил отца ровно на десять годков. На войне женился на медсестре, та сманила к себе во Фрунзе. Память у дяди Феди – кладезь… Помнил всю царскую фамилию Романовых. Каждого царя со всеми его родственниками – дядями, тётями, детьми и другими родичами. Как начнёт строчить… Составил генеалогическое древо нашего рода. Без всяких архивов. С детства на ус мотал, кто чей брат, внук и зять с тёщей, знал это как таблицу умножения. С возрастом добавил информации. Жил далеко, но приезжал каждый год в отпуск в Тобольск, расспрашивал, кто из родственников, чем занимался, где служил, воевал. Сначала из любопытства, а потом воспоминания написал. За год до его смерти был я у них во Фрунзе. Дядя Федя общую тетрадь со своими записями вручил мне и взял слово, что я завершу им начатое. Напутствие дал: «На тебя одного, Петька, надежда. Моим ничего не надо, а ты мужик головастый, в отца». Надо будет заказать в Тобольском архиве материалы по нашему роду.

– Дядя знал что говорил, – заулыбалась Виктория. – Умный племяш, ничего не скажешь.

Пётр сказал Виктории, что будет представлять её своим родственникам журналисткой, которая делает книгу по Королёвым.

– Возьмём диктофон, позаписываем. Остались ещё рассказчики. Жаль, раньше идея не пришла в голову, умирают старики. Поможешь потом расшифровать записи. Видишь, как я тебя припахал?

– Научный секретарь.

– Ага, с сердечным уклоном.

***

В Тобольск приехали поздно вечером. Поселились в гостинице рядом с кремлём. Виктория проснулась среди ночи от шума дождя. Казалось, они одни с Петром на всём белом свете. Никаких посторонних звуков, только дождь нарушал тишину. В приоткрытое окно вплывали воздушные волны, остро пахнущие небесной влагой. Виктория лежала с открытыми глазами и улыбалась. Она забыла, когда вот так (пожалуй, только в студенчестве) оказывалась в совершенно незнакомом городе без служебной цели, где никто её не ждал, не знал, и она ни о ком не ведала. Можно начинать жизнь с начала. Наступит утро, любимый человек подарит ей свой город. Представляла, с каким восторгом Пётр будет рассказывать о Тобольске. «О-о-о, – не один раз говорил по дороге, – в Тобольске есть чему удивляться! Это не то, что «посмотрите направо, посмотрите налево», это – полёт!»

Утро начали не с завтрака, а с Божественной литургии в Софийско-Успенском соборе. Храм поразил Викторию объёмом, огромными колоннами, на которых покоился свод. Поразил росписью – стены, колонны, все поверхности – ровные и криволинейные – несли на себе святые образы. Синие, красные, пурпурные, голубые, светло-коричневые тона, и первый среди них – победно-золотой. Он исходил от огромного иконостаса, от нимбов святых, которые взирали на молящихся со всех сторон. Над всем этим царил мужской хор, который был под стать величию колонн, богатству росписи, объёму храма. С Петром Виктория летом побыла на Богослужениях во многих церквях и соборах, подобного хора не слышала нигде.

«Семинаристы! – шепнул Пётр. – Такое редко где услышишь!»

Молитвы, звучавшие в сердцах стоящих в храме, хор многократно усиливал и поднимал на своих крыльях в самую высь…

Они вышли из храма. Красная площадь (не только, оказывается, в Москве есть такая) была залита солнцем.

– Правда, грандиозно? – спросил Пётр.

– Слов нет!

– Представляешь, мужик в XVII веке из тайги, болот попадал в этот храм, в атмосферу этого благолепия, в фантастическое для него пространство. Роспись стен и колонн, лики икон, распевы, красота службы всё обращено к небу. Послы князя Владимира в Царьграде в храме святой Софии стояли на Божественной службе и не знали, где они – на небесах или на земле. Тут мужик, пришедший в храм из какой-нибудь лачуги, курной избы, слышал и видел практически то же, что они в Византии.

– Я не из курной избы, но когда хор запел, сердце вознеслось, как у послов князя Владимира?

После завтрака Пётр предложил:

– А рванём-ка на Чувашин мыс. Дождь не такой уж страшный шёл ночью, должны проехать.

Они миновали последнюю городскую улицу, машина полетела по трассе, а затем свернула на далеко не идеальную круто забирающую вверх дорогу, взяла подъём и выехала на кочковатую, бездорожную поляну.

– Рискнём, – сказал Пётр.

Автомобиль начало мотать из стороны в сторону, мотор натужно ревел, колёса преодолевали один ухаб за другим. Виктории казалось, сейчас машина провалится в колдобину, и придётся вызывать трактор на подмогу…

– Не боись! – успокаивал Пётр. – Конь у меня внедорожный, не подведёт!

Остановились метрах в ста от края мыса.

С кручи открывались захватывающие дух заречные дали. Берег круто уходил из-под ног. Далеко внизу катил воды Иртыш, за ним до самого горизонта простиралась покрытая зеленью лугов, лесов земля. Высокое небо, перистые облака… Безбрежно, бездонно, полётно…

Пётр, продолжая утренний разговор, произнёс:

– Тобольский мужик выходил из собора, построенного человеком во славу Божью, и попадал в храм, созданный Богом ради человека. Ты же видела, какая картина открывается от кремля на Иртыш, здесь ещё краше. Не захочешь да вспомнишь царя Давида: «Хвали, душе моя, Господа… Пою Богу моему, дондеже есмь…» Взрослым дядькой вот здесь в Тобольске я сделал для себя открытие: Ершов, сочиняя «Конька-горбунка», рисовал фантазийные картины не из холодной головы, вот эти дали, кручи сделали из него поэта. Откуда он, домосед, мог знать океан? В иные вёсны в половодье Иртыш разливается до горизонта. Безбрежное море воды насколько глаз хватает. Где, как ни здесь, плавал ершовский кит с городами и деревнями на спине. Где, как ни в этом просторе, из края земли в край летал Конёк-горбунок. Здесь нельзя не летать! С Богом данным поэтическим даром обязательно оторвёшься от земли. Не какой-то другой кремль, наш – шумный, пёстрый, с метким мужицким словом – вдохновлял Ершова, когда писал о сказочной столице. В детстве он жил в доме, что стоит у подошвы Троицкого мыса, венчаемого кремлём. Каждый день задирал Петя голову, глядя на купола Софии, что горели в небесной высоте. Он не мог не мыслить космически.

Пётр с деланной детской серьёзностью начал декламировать:

Чудо-кит зашевелился,

Словно холм поворотился,

Начал море волновать

И из челюстей бросать

Корабли за кораблями

С парусами и гребцами.

Тут поднялся шум такой,

Что проснулся царь морской:

В пушки медные палили,

В трубы кованы трубили;

Белый парус поднялся,

Флаг на мачте развился;

Поп с причетом всем служебным

Пел на палубе молебны;

А гребцов весёлый ряд

Грянул песню наподхват:

«Как по моречку, по морю,

По широкому раздолью,

Что по самый край земли,

Выбегают корабли…

На душе у Виктории было светло и празднично. Она входила в новую жизнь. На пару с любимым человеком. Умный, красивый, уверенный в себе он увлекал за собой. Совсем недавно на церковь смотрела, как на отжившее прошлое, музей древностей, но сделала самые первые шаги в православие, и сердце подсказало – впереди вселенная. Открывал её бесконечно дорогой человек. Это волновало, радовало, пугало.

В Петре многое сочеталось и умещалось. Энергичный, напористый предприниматель. Технарь по первому образованию (уйдя в бизнес, получил экономическое), он хорошо знал литературу, цитировал поэтов, цитировал Евангелие, Псалтирь, святых отцов. Был своим человеком в епархии.

Позже у Виктории возникала мысль: а не игра ли это в обрядовость? Исповедовался, причащался, но не отказывался от смертного греха. По-детски считал, Бог по-отечески простит слабость к женскому полу. Что, дескать, взять с хорошего, по большому счёту, но не совсем путного сына. Такой уж уродился. Какое-то должно быть исключение… Тем более, он столько делает для церкви… Однажды обронил: «Не скупись, давай на земле, а на небесах вернётся тебе».

***

В первый тоболький день они совершили паломничество в Абалакский Свято-Знаменский монастырь. Пролетели на машине тридцать километров, и вот она когда-то почитаемая всей Сибирью обитель. С белыми высокими стенами, новенькими маковками восстановленных церквей. Главная святыня монастыря – чудотворная икона Абалакской Божьей Матери «Знамение», почитаемая в Сибири с XVII века.

Пётр опустился на колени перед киотом Абалакской Богородицы, сделал два земных поклона, приложился к образу... Виктория последовала за ним. Безлюдный храм пронизывали столбы солнечного света… Виктория поймала себя на ощущении – время остановилось, а суетная жизнь отодвинулась далеко-далеко...

«Пресвятая Богородица, спаси нас, – повторяла про себя. – Помоги мне и моим дорогим…» Просила за себя, дочь, Петра.

– Слева и справа от Богородицы, – наклонившись к Виктории, прошептал Пётр, – Николай Чудотворец и Мария Магдалина.

Они обошли ухоженную, скромную по размерам, территорию монастыря. Виктория спросила:

– А ты бы мог постричься в монахи?

– Да ну, ты что? Я сугубо светский человек. Какой из меня монах? И вообще – куда я от тебя уйду? Разве – надоел?

– Я не о том!

– Да ладно ты философствовать, пошли лучше в церковную лавку.

Последняя располагалась в пристройке подле массивных монастырских ворот. Пётр пробежал глазами по полкам с иконами и показал рукой на образ Абалакской Божией Матери, спросив при этом:

– Не полиграфия?

– Такая цена, вы что! – стал горячо заверять монашек или послушник, стоящий за прилавком. – Живописная! Не сомневайтесь!

Икона была из самых дорогих, что стояли на полках. За воротами монастыря Пётр, улыбаясь, спросил:

– Знаешь, кому купил Абалакскую?

Виктория пожала плечами.

Он извлёк икону из пакета, протянул:

– Тебе, конечно!

– Ой, – радостно воскликнула Виктория. Порывисто прижала довольно тяжёлую икону к груди, потянулась поцеловать Петра.

– Ты сначала икону поцелуй! – расплылся он в довольной улыбке.

Виктория коснулась губами образа, потом чмокнула в щёку Петра:

– Спасибо! Спасибо!

– Всё нормально. Абалакскую хотел тебе подарить именно здесь, в монастыре.

– Дай ещё раз поцелую…

– Ладно-ладно, будет ещё время, лучше пойдём и посмотрим, какая здесь открывается лепота.

Из ворот монастыря они пошли на берег Иртыша.

– Правда, не хуже чем на Чувашином? – спросил.

Поросший травой берег был не так крут, как на Чувашином мысу, да высотой не меньше. Иртыш делал по заливным лугам широкую плавную петлю, она блестела под солнцем. К подвижному блеску добавлялись зеркала огромных прудов.

– Осетров разводят, – уточнил Пётр.

Виктория очарованно застыла с иконой в руках. Лететь бы и лететь в этом мире. Высокий берег, уходя в сторону Тобольска, резал картину на две разного уровня части – на нижней главенствовал Иртыш, верхняя – поросла лесом.

…Ночью снова уютно шумел дождь. Виктория слушала его песню. Пётр спал, мерно дыша, к ней сон не шёл. Столько эмоций за один день. В прошлую ночь Тобольск ограничивался этим номером, что за его стенами – оставалось загадкой. За какие-то сутки на сердце легла златоглавая София, иртышские дали, Абалакский монастырь.

***

Утром Пётр повёл Викторию по местам, связанным с Достоевским. Только Король мог говорить так вдохновенно о том, что вошло глубоко в душу, в чём была своя тайна и мистика.

Машину оставили у гостиницы, пошли пешком.

– По Промыслу Божиему в Тобольске Достоевский встретился с женой декабриста Натальей Фонвизиной, – рассказывал Король. – Она кому надо подмазала и исхитрилась встретиться с государственным преступником. Подарила ему Евангелие, которое писатель пронёс через всю каторгу и до самой смерти не расставался с ним. Именно из этого томика Евангелия на каторге вырос Достоевский «Братьев Карамазовых», «Преступления и наказания», «Идиота»…

Они подошли к памятнику Достоевскому. Писатель в бронзе сидел на колоде, рядом кандалы и Евангелие. Виктория коснулась пальцами книги. Металл, местами окислившийся до зелени, холодил кожу.

– А теперь пошли к «тюремному замку», – скомандовал Пётр, – так тогда называли узилище, в котором Достоевский морозным январём 1850 года провёл одиннадцать дней. Там состоялась тайная встреча писателя с жёнами декабристов – Натальей Фонвизиной, Жозефиной Муравьёвой, Полиной Анненковой.

К «тюремному замку» шла улочка деревенского типа с одноэтажными домиками. Всё как полагается в деревне – заборы, палисадники, огороды. Улочка вывела на небольшую площадь, с одной стороны ограниченную серьёзным забором, за которым в глубине высилось двухэтажное каменное здание. На замок в нашем понимании не походило. Двухэтажка и двухэтажка, но была по-прежнему тюрьмой. Всё вокруг поменялось не на один раз: бревенчатые дома ветшали, перестраивались, возводились заново, да что дома – две империи рухнули, царская и советская, а «замок» продолжал служить по первоначальному назначению. Приближаться к нему праздношатающимся запрещалось, о чём предупреждающе гласил внушительных размеров (не захочешь, да заметишь) щит при дороге.

– В студенчестве, – рассказывал Пётр, – приехал к родителям на каникулы зимой, и попался в руки «Идиот». Два дня читал запоем. Неотрывно. Пошёл в библиотеку, набрал сетку книг о Достоевском. Прямо с ней направился к этой тюрьме. Стоял, а в голове не укладывалось: вот здесь был Достоевский. В нашем Богом забытом Тобольске был великий писатель, гений всего человечества. До Тобольска Достоевский пережил ужас смертного приговора, стоял на эшафоте в ожидании казни… Тогда никакого Бога я не знал, но запало прочитанное: Достоевский говорил Владимиру Соловьёву, что на каторге себя понял, русского человека понял, Христа понял… Стою, пялюсь на тюрьму, милиционер подходит и требует документы. «Ты чё, – говорю, – какие документы?» Мент молодой, не старше меня, говорю ему: «Из библиотеки иду. Ты хоть знаешь, что здесь Достоевский сидел?» – «Авторитет?» – «Ага, – говорю, – мокрушник».

Пётр повёл Викторию от тюрьмы другой улочкой. Такой же деревенской, невзрачной.

– Года два назад скачал старый фильм «Братья Карамазовы» – Ивана Пырьева. С Михаилом Ульяновым, Лионеллой Пырьевой, Светланой Коркошко, Кириллом Лавровым, Андреем Мягковым, Марком Прудкиным, Валентином Никулиным. Смотрел и удивлялся, как советская цензура пропустила его. Ведь всё в нём на поверхности, ума много не надо понять: Пырьев вслед за Достоевским показал, как страшен человек, живущий без Бога, живущий по страстям. Великий фильм. Отец, Фёдор Карамазов, его жизнь – скопидомтво и похотливость. Холодный гордец Иван Карамазов своей идеей «человеку всё можно» толкает на отцеубийтсво Смердякова. Дмитрия Карамазова, человека чести, испепеляет страсть к женщине. И вся семья Карамазовых – эгоизм, разобщённость, одиночество… Только Алёша, как свечка на ветру…

Они вернулись к памятнику Достоевскому. Залитый солнцем город был безлюдным. Редкие машины пролетали по дороге. Виктории вдруг показалось – они в южном, приморском уютном городке в жаркий летний день. Одни жители прячутся от зноя в затемнённых комнатах под кондиционерами, другие пропадают на море. Его не видно, да оно чувствуется, оно совсем рядом, всего-то стоит миновать пару улиц, и откроется взору усыпанный людьми берег, бликующая под солнцем бескрайняя водная стихия.

– На море мы с тобой обязательно поедем, – засмеялся Пётр, выслушав морские фантазии Виктории. – Такое о Тобольске ни от кого не слышал. Оригинально мыслите, милая женщина. Разрешите поцеловать.

Он коснулся сухими губами её щеки. Сердце у Виктории зачастило.

Обедали в ресторане. Пётр заказал стерляжью уху, выпили по бокалу красного вина, отдохнули в номере и поехали под Тобольск, в родные места Петра.

Первой на их пути оказалась деревня в несколько длинных улиц. На одних огородах уже убирали картошку, на других ботва ещё стояла зелёной.

– Приличная деревня, – оценила Виктория, – большая.

– Большая то большая, а ты ничего не замечаешь?

– А что?

– Нет новых домов, нет срубов. В детстве, бывало, идёшь по улице, там сруб, здесь другой новенькими брёвнами красуется… У кого-то на дом, кто-то стайку или баню задумал. Доски в штабелях сушатся. Кипела жизнь. Мы, мальчишки, любили по срубам лазить. Прятаться в них… Сегодня не строится народ. Два года назад специально заехал к главе местной администрации, узнать, собираются ли церковь строить. Хотел реально помочь. Где как не в родных местах помогать, пусть и не осталось в этой деревне родственников, только знакомые. Нет, говорят. Несколько старушек ездят по великим праздникам в район. Никому больше не надо. Никому. Ко мне перед Пасхой обратились две бывшие учительницы из деревни под Омском, загорелись церковь строить. Денег нет. Дошли до митрополита – дайте батюшку. Подняли всех знакомых в поисках спонсоров. Чувствуют – нужна церковь и не ждут манны небесной. У кого-то прочитал: Церковь – сердце народа. Начнёт сердце сбиваться с ритма – плохо народу, остановится – погибнет. Это Церковь с большой буквы, то же самое – с маленькой. Здесь в округе много татарских деревень. Предприимчивые татары скупают земли у русских, обрабатывают, получают навар, строят мечети. А если церковь нужна двум старухам – захиреет деревня…

Остановились у дома в два этажа, когда-то принадлежавшего деду Петра по матери – Матвею Ильичу. Виктория не сразу поняла, почему дом выглядит сиротливо. Объяснялось просто: без ограды, палисадника, ворот, огорода. Голо стоял. С вывеской над крыльцом «Продукты».

– Деда раскулачили, – начал Пётр, – в доме сначала школу разместили, потом детский садик был, библиотека, сейчас вот магазин. Дом не в первую волну раскулачивания забрали. Сначала скотиной ограничились. Доставай диктофон, расскажу историю.

Виктория включила диктофон.

– Был у Матвея Ильича конь – Буланый, – начал рассказ Пётр. – Любимец семьи. В повседневную работу не впрягали – для красоты держали, для праздника. Выездной. Современному человеку подавай картины эксклюзивные, мебель модерновую, а здесь – конь гордость семьи и любимец. Кормили овсом, лучшим сеном. Буланого первым делом свели со двора при раскулачивании. Матвей Ильич не пошёл на конюшню с экспроприаторами, побоялся за себя –  соврётся и покалечит кого-нибудь. Могучий был человек. Сами, мол, узду накидывайте, выводите.

Буланого и в колхозе не бросили на сельхозработы, оставили для представительских поездок и абы кто не ездил на нём, исключительно для нужд начальства запрягали. Недолго оно с шиком ездило. Буланый упрямо сворачивал к родным воротам, оказываясь рядом с домом бывшего хозяина. И никаким кнутом нельзя было его сдержать. Призывно ржал: открывайте ворота, вот он я, сколько можно под чужой уздой ходить? Матвей Ильич, если оказывался свидетелем такой картины, весь день потом ходит больным. Однажды Буланый вот также, невзирая на окрики и кнут возницы, свернул к дому, громко заржал и вдруг упал замертво, как пулей срезанный.

– Не выдержало сердце, – сказала Виктория.

– Посчитал, предали его. Вскоре и деда с семьёй из дома выселили. Слава Богу, никуда не выслали. Кстати, ни разу потом Матвей Ильич не зашёл в бывший свой дом. Не мог. Мама не знаю, а дед, рассказывали, не заходил. Дом строил отец Матвея Ильича, мой прадед – Илья Николаевич. Легендарная личность. Во-первых, хозяин был из первых, две мельницы держал, во-вторых, деспотичный до крайности. Вот кого бес гордыни крутил… Подъедет к своему дому, ночь-полночь – ни за что не сойдёт с телеги. Ждёт, когда кто-то выскочит, откроет ворота. Если прозевают явление хозяина, вовремя не выйдут навстречу, в гневе мог кнутовищем окна побить.

Этот случай Пётр слышал не один раз от своих родственников. Илья Николаевич с компанией мужиков отправился шишковать. Хорошее легко не даётся. Кедрач богатый, да за болотом, на телеге с комфортом не проедешь. Шишкуют мужички, орех в тот год хороший уродился. Илья Николаевич возьми и надумай подшутить. Да не горсть сухой хвои за шиворот напарнику бросить. Прикинулся, что ему в одночасье плохо сделалось, смертельно нехорошо. Вышел из избушки и на виду у всей честной компании, которая шишки лущила, орех веяла, повалился наземь.

Вместе с Ильёй Николаевичем шишковал младший его брат – Иосиф Николаевич. Тот заметался, что делать – брат при смерти! Мужики подбежали, кто-то возьми и скажи: да он умер. Оторопь всех взяла, человек, который минуту назад был живее всех живых – в одночасье скончался. Илья Николаевич так искусно прикинулся мёртвым, один сказал «умер», другие без проверки согласились с диагнозом.

Илья Николаевич и не хотел так далеко заходить в шутке, но видит, все клюнули на его удочку. Почему бы, решил, не подурачиться ещё. Посмотреть, что будут дальше делать мужики?

Лежит «бездыханный труп», ситуация такая, что второго не дано –складывай руки крестом на груди и неси на кладбище. Но до деревни двенадцать километров бездорожья.

Кто-то догадался, рядом озеро было, взять долблёнку, положить Илью Николаевича в лодку и нести до деревни на руках. Так и сделали. И опять никто не почувствовал, что живого человека ногами вперёд понесли.

Илье Николаевичу и хотелось захохотать над незадачливыми односельчанами, когда бережно укладывали его в лодку, но сдержался, играть так играть – до победного.

Места болотистые, комарьё. Хоть и лето закончилось, но погода стояла на удивление жаркая, кровососы ещё не угомонились, облепили лицо «умершего». Хорошо, борода густая, отчасти спасала. Илья Николаевич крепился, терпел, и за всю дорогу бровью не повёл на укусы. Гениально играл.

Иосиф Николаевич всю дорогу слёзы вытирал. Как же не плакать – старший брат, шестеро детей, самым младшим, двойня была, всего-то по годику, ходить ещё парнишки не начали…

«Чё я Насте скажу? – повторял. – Чё?»

Зашли с «новопреставленным» в деревню. Новость тут же облетела все улицы. Народ сбежался. Целая похоронная процессия в мгновение ока выстроилась за несущими лодку.

Опустили долблёнку с «упокоившимся» перед воротами Ильи Николаевича – выходи хозяйка, встречай хозяина.

Настя увидела в окно картину похоронного возвращения мужа, выскочила на крыльцо с истошным криком… Муж, хозяин, кормилец уходил из дома своими ногами, принесли ногами вперёд. Открывай ворота, встречай благоверного…

Рванула Настя на себя калитку, выбежала из ограды, готовая упасть супругу на грудь, зайтись в плаче от горя, заголосить на всю округу…

Тут-то Илья Николаевич и решил, что действо с его внезапной смертью, доставкой «бездыханного тела» из тайги в деревню, достигло апогея, пора ставить жирный восклицательный знак, завершать всеобщим хохотом на все сто удавшуюся шутку.

Настя бросилась к скоропостижно скончавшемуся мужу, а безвременно скончавшийся встаёт ей навстречу с громким хохотом. Большой, в плечах широкий, грудь богатырская, борода ни одного седого волоса. В самой силе мужик. И хохочет. Как, мол, я вас, други-товарищи-братья-жена, развёл на микинке.

Немая сцена недолго длилась. Иосиф Николаевич вместо того, чтобы обрадоваться чудесному воскрешению мёртвого, посмеяться над собой и остальными легковерами, кинулся на брата с кулаками в желании проучить шутника самым нешуточным образом. Поднести ему со всего плеча раз да другой, да третий, чтобы неповадно было в следующий раз так издеваться над братскими чувствами. Один раз даже сумел вскользь задеть по скуле Илье Николаевичу, больше не дали, повисли на руках.

Не разделил Иосиф Николаевич оригинальной шутки брата, не хватило чувства юмора. Год после этого не ходил к Илье Николаевичу, не мог простить.

– Иосиф Николаевич погиб в Первую мировую, в Галиции, – сказал Пётр, – а Илья Николаевич прожил восемьдесят с лишним лет. Умер по сценарию своего розыгрыша. Только что не в кедраче. Попарился в бане, оделся, вышел, сделал два шага и упал…

***

– Ты действуешь по принципу деда, – сказала Виктория, когда они выехали из деревни. – Не стал заходить в дом, магазин-то был открыт.

– Зачем? В детстве бывал, а сейчас нет.

День был серый. Солнце закрыли низкие облака. Они минут двадцать ехали по трассе, затем Пётр сбросил скорость у свёртка и съехал на просёлочную дорогу, которая минут через пять вывела к дому с голубыми наличниками. Перед домом рос в гордом одиночестве высокий тополь, и сам дом, в шесть окон по фасаду, стоял один одинёшенек.

– Знакомься – дом деда по отцу, – представил строение Пётр. – Григорий Архипович строил.

На высоких массивных серых от дождей и времени, опасно покосившихся воротах красовалась голубая табличка с гордой единицей, выведенной белой краской.

– Даже номер имеется, – сказала Виктория.

– Ага, чтобы не заблудиться в деревне, она такая огромная, что есть ещё один дом. В километре отсюда.

По состоянию двора было видно, хозяин не утруждал себя вопросами эстетики. На траве валялись ведро, штыковая лопата с поломанным черенком, трёхлитровая серая от пыли банка лежала на боку подле поленницы дров. Косо висела распахнутая дверь сарая. Никакой живности, даже собаки.

– Толя здесь живёт. Дядя мой, на пять лет старше меня. У деда с бабушкой было семеро детей, он последний. Младший есть младший. Поскрёбыш. В институт или хотя бы техникум после армии не захотел, хотя братья и сёстры готовы были помогать, все уже встали на ноги. Головастый был. Учился в школе хорошо, но с ленцой, как говорили учителя. Женился, года два пожил, разошёлся, и всю жизнь бобылём. Не осуждаю, нравится – ну и пусть. В полукилометре отсюда геологи стоят – пять или шесть вагончиков. Постоянно у Толи пасутся. У них сухой закон, за пьянку выгоняют со свистом. Приноровились к нему нырять. Попьют водочки, проспятся. Весёлая жизнь. Они по очереди ходят, а Толя-то один всех привечает…

Добрую часть кухни занимала русская печь. Сор на полу, давно не белёные стены. На столе полбуханки хлеба, какие-то консервы, наполовину пустая бутылка пива. У стены неубранная кровать. В углу на тумбочке красовался большой плоский новенький телевизор. Неуместно смотрелся он в этом бедламе.

– Петруха, – вскочил с табуретки мужчина с клокастой бородой! – Ты че не предупредил? Я бы стерлядочки наловил.

– Ладно, я проездом. Всё хорошо, Толя?

– Нормалёк! А чё нам сделается! – мужчина был подшофе.

– В честь чего гуляем-празднуем? – весело спросил Пётр.

– Вчера у Витьки геолога день рожденья стукнуло. Чуток отметили. Садитесь, чё как не родные?

– Не, мы до дяди Васи проскочим.

– Может чайку заварганить, геологи мне какой-то английский подогнали в жестяной баночке.

– Не суетись, Толя. Всё путём. Икону не нашёл?

– Не, – отвёл глаза Толя, – как провалилась. Всё перерыл.

Пётр показал Виктории на угол за телевизором:

– Видишь полки, здесь у бабушки Таси божница была.

– Мама всегда молилась, – закивал головой Толя, – каждый день. Я перед смертью попа ей из района привозил.

– Этим, Толя, по гроб жизни тебе обязан, – серьёзно сказал Пётр. – В детстве ничего не понимал, но раза два слышал от бабушки: не умереть бы без покаяния. Может, Толя, это была твоя миссия на земле.

– Ага, – невпопад захохотал Толя, – трансмиссия. Чё мне в облом. Мама попросила, я на мотоцикл и скачками в район. Поп в люльке не захотел с ветерком. На своей машине… Заплатил ему, делов-то на одну закрутку. Мама через день умерла.

– Толя, ты откуда словечек нахватался, прямо как юноша городской, – «в облом», «подогнали».

– Дак геологи. Парняги весёлые. Не соскучишься. Гитару притащат, как начнут бацать…

Пётр с Викторией вышли за ворота.

– Домов пятьдесят не меньше стояло во времена моего детства, – сказал Пётр. – Жизнь била ключом. На сегодняшний день остались Толя и дядя Вася, отца двоюродный брат, с сыновьями Вовкой и Славкой. Парни не женились вовремя да так и остались… Но если Толя как птичка Божья на белом свете, день прошёл и ладно, грядочки лука по весне не посадит, дядя Вася с сыновьями хозяйнуют, огород у них, ну и охотятся, рыбачат – таёжники. Гуляют редко. Тётя Лида, дяди Васина жена, лет десять как умерла. Дяде Васе восемьдесят три, а ещё зверя бьёт, по урману шастает.

Объезжая лужи подъехали к речушке с хлипким пешеходным мостиком. Представлял он из себя несколько разномастных половых плах. Домá, в которых они лежали по прямому назначению, давно приказали долго жить, зато плахи продолжали служить во благо последних жителей деревни. От мостика, забирая вверх, бежала тропинка к одинокому дому. Рублёный под шиферной крышей он доживал свой век на юру. Подворье в сравнении с Толиным выглядело вполне сносно. И всё же не по ниточке были набиты доски забора, вихлясто висела калитка, всё это говорило: здесь тоже не были озабочены внешним видом. Возможно, по простой причине, не перед кем красоту блюсти, никто не оценит. Пусть жили не по принципу «не валится и ладно», но движение в этом направлении набирало силу.

Дядя Вася даже слезу смахнул, увидев Петра.

– Спасибо, Петя, не забываешь старика. Я тут чё-то приболел. Хожу, а будто кто водит меня.

– Давление, наверное.

– Да кто знат, кака холера.

Голова у дяди Васи была круглая, размером со средний арбуз, с седыми коротко под машинку остриженными волосами. В теле ещё чувствовалась сила.

– В тайгу надо, – сказал он. – Тама всяка хворь уходит.

Дом на две большие половины – кухня и комната. Женский глаз Виктории сразу отметил: занавески на окнах забыли, когда стирались. Кровати в комнате кое-как заправлены. Узрела паутину в углу.

Пётр подал дяде Васе пакет, который прихватил из машины:

– У тебя ведь день рождения недавно был. Подарок. Бритва!

– Электро? Ну, уважил, племяшь. Моя совсем плохо берёт. И помнишь ведь про дядьку! Мои парни забыли, а ты… Всего неделю отмечал ныне. Не те силы. Бывало, по месяцу гулял. Два праздника в году – день рожденья да ещё Пасха. Это моё. Больше ни-ни. Пасху, хоть и в церкву не хожу, а праздную.

– Неделю гулять тоже силы надо.

– Нет, всё, племяшь, вышел весь Василий Андреевич. Не знаю, как зимой на охоту. В прошлом году лося взял, две козы, зайчишек, само собой.

– Вовка со Славкой где?

– По шишки пошли.

– Это Виктория Андреевна, – представил дяде спутницу Пётр, – журналистка, пишет о нашем роде. Расскажи, как дом моего прадеда, Павла Егоровича, сгорел.

Дядя Вася внимательно посмотрел на Викторию. Раз племянник представил, значит, можно и полюбоваться гостьей. Виктория достала диктофон, положила на стол.

– О, домина был двухэтажный! – начал дядя Вася. – Второго такого не было в деревне. Пал Егорыч крепкий хозяин. И семья работящая. Спуску не давал. На покос только первыми должны. Не дай Бог, кто-то опередит. В работе – не угнаться за ними, и на гулянке – вся семья пела. Как запоют поголосьем. Один зачинат, второй подхватыват, третий, четвёртый… Ладно получалось. Пал Егорыч мясо скупал по деревням и в Тобольске продавал. Домину построил. Под сельсовет при раскулачивании забрали. В сорок третьем году дом свечкой сгорел. Каких-то полчаса – и одни головёшки. От лампы керосиновой вспыхнул. Мама первой увидела, вскричала: «Тятя горит!» А ветрина... Шторм, право слово. Наш дом в ста метрах от Пал Егорыча. Ветер на нас прёт стеной. Конец октября, снег ещё не лёг, полный сеновал сена, дров в дровянике под завязку, амбар, завозня… Одной искры хватит. Дом Пал Егорыча полыхат, сплошь дерево – никакими вёдрами не зальёшь. Крыша, само собой, тесовая. Потолок засыпали так, что сначала выстилали берестой, а поверх её отсыпку делали. Брали пыль с дороги, чтобы мелкая-мелкая, и на бересту толстым слоем. Огонь снизу прёт. Началась стрельба. Береста от жара скручивалась в горящие головёнки (так и говорил дядя Вася – «головёнки»), те ракетами из пламени вылетали одна за другой, ветер тут же их подхватыват... Береста чё там – лёгкая, летит, горит… Улица наша во все стороны распространялась. В соседях Соболевы, Красновы, дале Ерёмины. Твои дед с бабкой за нами, они ещё в старом доме жили… Пошло бы пластать деревню. Мы в окно смотрим – бабка твоя с иконой летит. Мама сорвала с божнички свою – и за дверь. Тётя Тина Соболева тоже с иконой выскочила. Образа к пожару выставили, молят Бога… Головёнки над ними с треском… У Красновых сено занялось… Вовремя потушили. И знаете, ветер на раз повернул от икон к реке. Туда головёнки полетели… За рекой тоже дома, но не так близко, как наши. Головёнки, если и долетали, их успевали загасить.

– Чудо, – сказал Пётр, садясь в машину, – бабушка Тася не один раз вспоминала, слизал бы огонь полдеревни, кабы не вышли с образами. Ветер сумасшедший, рассказывала, а от икон на раз послушно повернул на реку…

Они проехали немного, показался Толин дом, Пётр остановил машину, открыл дверцу.

– К Толе больше не хочу заходить, давай здесь постоим, подышим этим воздухом, когда ещё приеду.

Небо на западе очистилось, давая дорогу солнцу на закат. Пётр заглушил мотор, стал слышен ветер, несущий запахи земли, травы…

– Во дворе у деда мастерская была, – сказал Пётр. – Столярничал на пенсии. Делал дуги, сани, оконные рамы для колхоза, двери. Порядок держал в мастерской… У каждого рубанка, фуганка, пилы, напильничка своё место… По сей день помню, как вкусно пахло у него свежей стружкой, столярным клеем…

Виктория рассматривала округу сквозь лобовое стекло. Справа и слева от дороги праздно лежала земля. И всё же угадывалось, не вековая это целина, когда-то земля работала, были на ней строения. Кое-где из того времени остались деревья, кусты. В одном месте густо разрослась черёмуха, похоже, сажали её в палисаднике. Метрах в пятидесяти от неё, вглубь от дороги, стоял кедр.

– Кедр у Белошапкиных в конце огорода в углу рос. Одно лето тайно вздыхал по их Людмиле.

– Ты, смотрю, с детства ловелас.

– На девчонок всегда заглядывался. С первого класса кого-то отмечал, как лучшую.

– Во-во.

– Знаешь, даже если церковь разрушат до последнего камня, её Ангел-хранитель всё равно витает над местом, где престол был. Я вот думаю, а где стояли дома, там что? Ведь раньше обязательно батюшка освящал жилище. Деревне почти триста лет. Сколько людской энергии, любви отдано этой земле. Не может всё безвозвратно уйти, быльём порасти. Как ты думаешь?

Виктория пожала плечами:

– Наверное.

– Повезло мне – Толя в доме деда живёт. Пока этот дом стоит, уютнее на этом свете. Честно-честно. Пять лет назад привёз знакомого художника, классный живописец… Заказал ему картину с домом. Он попросил: надо дня три пожить здесь, посмотреть, походить. «Не вопрос», – говорю. Первый день мы вино пили, рассказывал ему про детство, дедушку с бабушкой, на второй день он гулял по округе, фотографировал. Картину нарисовал просто замечательную. Яркое утро, тот момент, когда роса уже высохла, но солнце ещё не набрало обороты, только-только начинает припекать. Ночная прохлада ещё держится в тени, да недолго ей осталось. День, начиная разбег, как бы застыл на старте. Короткое благостное время. Дом освещён солнцем, длинная косая тень от ворот. Ворота (я старую фотографию показал художнику) браво стоят. У деда они, столяр как-никак, самые красивые были в деревне. На фронтоне дома деревянные кружева.

Отлично нарисовал. Картина у меня дома в кабинете над столом висит. Посмотрю и теплее на душе. Кому-то покажется – сентиментальные слюни Королёв пускает. Какие слюни, когда-то краше места на земле не было. Класса до восьмого представить себе не мог, где-то не здесь каникулы проводить. Никаких пионерских лагерей – только к бабушке с дедушкой. Нас, внуков, собиралось летом до семи человек. Все примерно одного возраста. Представляешь – орава. Вечером бабушка загонит домой, уложит и обязательно спросит: кому что испечь утром. Каждый Божий день пекла. Один просит пончики, кому-то шанежек подавай, другой размечтался о сырниках. Опрос проведёт, а сделает то, что я попрошу. Я у неё наособицу проходил – любила. Перед сном обязательно перекрестит всех. Со двора провожает – тоже крестом осенит. Праведница была. И сейчас, уверен, молится за меня. Утро начинала с молитвы. Бывало, если совсем рано проснусь, до ветру сбегать, она перед образами. После её смерти иконы дочери, тётки мои, разобрали. Одну Толе оставили. Просил у него: «Ты всё равно не молишься, отдай, икона не для красоты». Он поначалу твердил: «Это же память о маме». Потом смотрю – нет. Темнит, что, ложась в район в больницу, спрятал, чтобы геологи не потянули, а куда засунул, дескать, потом забыл. Скорее всего, пропил, или украли. Какая была бы радость для меня – икона бабушки в доме…

***

Они мчались по трассе, догоняя заходящее солнце. Дорога была пустынной, редко какая машина пролетала по встречной полосе, из динамиков звучал «Наутилус помпилиус». Музыка трогала сердце, хотелось вот так мчаться и мчаться по трассе…

Ночью Виктории снова не давали уснуть впечатления долгого дня. В голове мелькали его картины, вспоминались рассказы Петра. Если раньше они встречались отрывочно, здесь проживали вместе каждый час, каждую минуту. Пётр открывался ей с новых сторон, становился роднее и ближе…

Уезжали из Тобольска 11 сентября, в день Усекновения главы Иоанна Предтечи. На праздничную службу поехали на Завальное кладбище, в церковь Семи отроков Эфесских. Пётр рассказывал по дороге, на этом кладбище похоронен декабрист Кюхельбекер, родители великого Дмитрия Менделеева и сказочник Ершов:

– Церковь на кладбище не сравнить с Софийским собором, зато единственная в городе, которая никогда не закрывалась. Попытка была, пришли бравые красноармецы, а сторож перед их носом захлопнула кованые двери и месяц держала оборону, сидя на просфорках да святой воде, и молилась, само собой. Так и оставили храм в покое, не осквернили, как все остальные церкви и монастыри в округе, не разрушили…

Церковь была маленькой, уютной. На северной стене висели иконы в разных окладах, разного размера. «Нестройность» дорогого стоила. В советские годы горожане приносили в храм образа, чтобы сохранить от поругания. Тепло мерцали свечи, лампады. Хор запел первый антифон: «Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя имя святое Его…» Виктория тихо подпевала.

Вернувшись из Тобольска, Виктория первым делом повесила на стену образ Абалакской Божией Матери, подаренный Виктором. У неё в спальне у восточной стены стоял небольшой комод. Ещё летом убрала с него косметику, на её место поставила иконки, положила Евангелие, подаренное Петром, молитвослов с Псалтирью. Над комодом повесила Абалакскую. Когда-то на этом месте красовалась картина с художника-авангардиста, шуруп, на котором была водружена, в самый раз пришёлся под икону.

По утрам Виктория начала читать кроме прочего молитву Абалакской Божьей Матери, тропари Николаю Угоднику и Марии Египетской.

После Тобольска Виктория пересмотрела гардероб. Дочь быстро заметила перемены...

– Ма, у тебя фигурка просто блеск, а ты ходишь в последнее время… Брюки перестала носить. Мне так нравится – мама моя летящая, стремительная. Футболочка с вырезом, пиджачок, брючки.

– Сашенька, мне не семнадцать ходить в обтяжку. Вводить мужчин в греховные помыслы.

– Ты с этими грехами! Не старуха ведь. Подружки с завистью говорят: твоя мама, как фотомодель.

До Тобольска Елена только вместе с Петром ходила в церковь. Он заезжал, и ехали вместе. После поездки взяла за правило – в воскресенье на литургию отправлялась без него. Его присутствие смущало, мысли сбивались… Совсем другое, когда стояла одна. К решению исповедаться и причаститься пришла не сразу. Пётр не один раз говорил «пора бы», она трусила, как это рассказывать о своих грехах постороннему человеку? Пётр разъяснял, что священник – лишь посредник между кающимся и Богом. Наконец Виктория выбрала день – 4 ноября, праздник Казанской иконы Божьей Матери. Решила про себя, Пресвятая Богородица поддержит. До назначенного числа оставался месяц. Пётр снабдил литературой, поясняющей, как готовиться к исповеди, причастию.

В тот вечер начала октября они поехали на дачу к Петру. Было уютно, горел камин, в комнате царил полумрак, а за стенами гулял ветер. Виктория подошла к окну. В свете фонаря ветер трепал листву на двух сёстрах-берёзках, растущих перед домом. Жёлтые листья ещё держались крепко, да совсем немного им осталось, скоро оторвутся от ветвей и завершат свой жизненный круг.

Мелодией «Интернационала» зазвонил сотовый Петра, он твёрдо заговорил в трубку: «Я же сказал, что еду в район, завтра ближе к обеду вернусь. Пока».

«Жена», – определила Виктория и, не поворачиваясь, к Петру сказала:

– То, что между нами, по законам Божиим ведь блуд.

– Ну, что ты. Мы любим друг друга. В жизни есть много полутонов, тонкостей, которые не укладывается в категоричное чёрное или белое.

– Я должна каяться на исповеди в блуде?

– В принципе, да.

– Мне всё рассказывать священнику? А ты будешь?

– Детали не обязательны. Называешь грех, в котором каешься. Священнику не нужны имена, фамилии, подробности.

– Вдруг начнёт расспрашивать?

– Что ты нервничаешь? Мы любим друг друга, это главное.

– Ты женатый человек.

– Пусть это тебя не тревожит. Жене давно не надо каких-то интимных отношений.

– Для меня всё одно грех.

– Что мне развестись?

– Нет. Тогда точно всё прекращу. Не могу быть причиной развала семьи.

– Говорю тебе: нет семьи в полном понимании слова, нет. Как ты не можешь уяснить это? Совместное проживание.

– Вы ведь венчаны.

– Это была моя ошибка. Сам настоял. Знаешь, от кого-то из батюшек слышал: Бог будет не за грехи судить. Или не только за грехи. Их у любого с избытком… По большому счёту, всех нас прямиком в геенну огненную надо отправлять, без разбора, не ошибёшься. В делах, словах, помыслах каждый столько накуролесил… Поэтому Господь будет судить за добрые дела. Кто и что сделал в этой жизни для других. Подал нищему, помог страждущему, не купил себе ещё одну квартиру, а дал эти деньги на строительство церкви, на операцию нуждающемуся. Не грёб под себя – ещё, ещё, ещё, мне, мне, мне… Не жрал в два горла… Не отбирал у ближнего… Здесь мне есть чем отчитаться перед Всевышним.

***

Виктория выбрала храм подальше от дома. К священнику на исповедь выстроилось человек десять. Пётр поставил её впереди себя. Пошёл с Викторией для поддержки. Она заметно волновалась, поправляла косынку, застёгивала и расстёгивала верхнюю пуговицу блузки. Под епитрахилью расплакалась. Скороговоркой сказала о грехе блуда, о связи с женатым мужчиной. Священник молча выслушал, прочитал разрешительную молитву.

Легче на душе не стало. После службы страшно разболелась голова. Пётр предлагал съездить в деревню к знакомому батюшке, отцу Иоанну. Пётр помогает ему строить церковь. Сначала поставили деревянную часовню, сейчас отец Иоанн собирал деньги на храм.

– Давай сгоняем, – звал Пётр, – часа за три обернёмся, деньги отвезу и обратно.

Виктория отказалась. Вернувшись домой, приняла пару таблеток аспирина и до вечера приходила в себя.

Связь с Петром не афишировала. Наоборот. Да всё тайное, как гласит Священное Писание, становится явным. Говоря мирским языком: шила в мешке не утаишь. Знали подруги, сослуживцы. Одна из подруг однажды позвонила, доложила, что в ресторане видела Петра с девицей. Виктории он накануне сказал, что едет на пару дней в Тюмень по служебным делам. Подозрения у неё были. Всезнайки докладывали: Пётр из тех мужчин, кто ни одной юбки не пропустит. Верить в это не хотелось, мало ли что злые языки молотят. «Молотили», получается, не на пустом месте. Было горько осознавать, что она одна из многих. По «возвращении Петра из Тюмени», не сдержалась, закатила бурную сцену. Настроилась высказать ему всё без эмоций и распрощаться. Не получилось без эмоций...

Шла домой в слезах, и вдруг осенило: да ведь это Богом устроено. Иначе разве смогла бы порвать, отказаться от греха. Надо благодарить Господа Бога. За помощь ей и ему. Разве она сама не искушает Петра?

Прошёл месяц. В праздник Введения в храм Пресвятой Богородицы Виктория вышла со всенощной и столкнулась с Петром. Морозы в тот год нагрянули рано, тянул с Иртыша пронзительный ветер, бил в лицо колючим снегом. Пётр предложил подвезти. Виктория согласилась. И закружилось у них с новой силой... Не так романтично, как до разрыва, зато горечь сластила отношения новыми ощущениями…

Размолвки, разрывы, возобновление встреч повторялись несколько раз. Это длилось больше года. В начале Петровского поста она поехала в паломничество в монастырь в надежде там обрести силы и окончательно решиться на прекращение всяких отношений. Тогда-то старец Никодим и наложил на неё епитимью – запретил причащаться до Успения Пресвятой Богородицы.

Уехали из монастыря в ночь. Автобус, выбравшись на шоссе, набрал скорость и огромным длинным снарядом полетел сквозь темноту. Жёлтым бесстрастным зраком смотрела на мир луна, освещая призрачным светом придорожные леса, опоры линий электропередач, дома деревень, мимо которых мчался автобус.

У Виктории не выходили из головы слова отца Никодима: «Что вам дороже – чудо причастия Святых Христовых тайн, спасение души или грех?» На самом деле, что ей дороже? Конечно, спасение души. Но заглядывая в себя, боялась, а сможет ли порвать с Петром раз и навсегда…