Матерился я, что ни в какие ворота. Стоило попасть в мужскую компанию – через два слова на третье. Особенно после армии распустил язык. И раньше, конечно, не из наивных. Смешно сказать, первое собственноручно написанное слово к печати не годилось. Тогда, во всяком случае, подобные в книгах, газетах не проскальзывали. До школы ещё обогатил словарный запас. Ни одной буквы не знал, старшие ребята сразу трём научили и слову из них. Берёзовая палка вместо ручки, взамен тетрадки поле снега за огородами. Полуметровыми буквами вывел, нисколько ни смутившись.
Дальше – больше. В армии, что солдаты, что офицеры без матерных слов, как без штанов. У старшего прапорщика Антонюка вообще процентов на девяносто непечатная речь, что-то для связки добавлял и всё.
– Мы не материмся, – глубокомысленно говорил, – мы на этом языке разговариваем!
Звали его страшный прапорщик. Толстый, неповоротливый и прижимистый. Год с небольшим оставалось ему до пенсии.
У меня как получилось – в учебке шесть месяцев отслужил и попал в авиационную часть под Читой. Я не пилот, водитель, посему получил не истребитель в собственное распоряжение, а повидавший виды ЗИЛ-131 дали на восстановление. Запчастей нет. Страшного прапорщика просишь-просишь, кланяешься ему, кланяешься, клянчишь-клянчишь, прежде чем что-нибудь выдаст, поставишь на машину, не успеешь оглянуться – сопрут. В тот памятный день карбюратор украли. Как тут не материться? Не терпится поскорее выехать из части подальше от офицеров. Лучше при аэродроме быть, самолёты обслуживать, чем в части торчать, а я под машиной валяюсь. Всё просто, как три копейки, чем быстрее восстановлю зилок, тем легче служить будет. У водителя какая судьба: колёса крутятся – ты человек…
В тот день коробку передач менял. Насколько тогда сила в руках была, один воткнул коробку. Сейчас ни за что не смог бы. Тяжеленую коробку сумел без чьей-то помощи поставить. Пришлось, конечно, повозиться. Прикрутил, лежу под машиной, отдыхаю. Вдруг голос, да ласковый:
– Ну что, сынок, как дела?
У нас в части гражданские работали. Мне они казались дедами. Хотя, может, лет по сорок-пятьдесят было. К солдатам, как к детям относились. Он тебя и сигаретой угостит, а то и всю пачку сунет «бери», и с машиной, бывало, поможет. Я подумал, кто-то из них ко мне обратился, «сынком» назвал. Рассиропил меня. На душе накипело, наболело. Столько времени вожусь с машиной, будь она неладна. Карбюратор, опять же, украли. Рассчитывал, коробку передач поменяю и выеду наконец-то за ворота части, нет, опять надо перед страшным прапорщиком унижаться.
Начал из-под машины жаловаться на жизнь:
– Да наши офицеры, – говорю, – им армия до одного места. Пьют в два горла… Ничего не дают, восстанавливай технику как знаешь. Не машина, а хломатьё, и хоть с протянутой рукой по миру иди. Командиру части ничего не надо, начальник штаба спит на ходу… У Антонюка зимой снега не выпросишь, элементарной гайки так просто не даст, жмудила!
И пошёл чистить всех подряд, начиная с командира и кончая страшным прапорщиком. По всем прошёлся. И про запчасти выдал тираду, про наплевательское отношение к технике сказал, моральный облик советского офицера покритиковал. Причём, на маты не скупился. Густо сдабривал речь непечатным словом.
Он мне говорит:
– Ты, сынок, хотя бы вылез из-под машины.
Думаю, чё бы я к тебе вылезал? Ты мне кто?
Хотел уже сказать: мне и здесь вовсе даже неплохо. На самом деле, под машиной вполне ничего. Лето, жара, а тут тенёк, ветерок. Дело я сделал. Вылезешь, на офицера нарвёшься, начнёт строить…
При этом глаза скосил…
И глаза бы мои не глядели – вижу брюки с широкими лампасами, генеральскими. А чуть дальше много офицерских брюк. Раз генерал приехал, значит с ним командир части, начальник штаба и весь штаб...
Обычно в ожидании генерала вся часть несколько дней стоит на ушах: траву красим, бордюры белим, дорожки метём, казарму вылизываем. В тот раз генерал без объявления войны нагрянул.
И вот батальное полотно. Стоит у машины генерал, рядом наши командиры навытяжку, из-под машины торчат сапоги, и льётся цветистая солдатская исповедь.
Генеральским лампасам я отказать не мог, на свет Божий выбрался, в струнку вытянулся, доложил:
– Товарищ генерал-майор, рядовой Агафонов. Выполняю ремонт автомобиля.
Он мне:
– Что ж ты так материшься, рядовой Агафонов?
Мирно сказал. Без всяких наездов.
Я повинился:
– Виноват, товарищ генерал-майор.
Надо отметить, генерал, хоть и назвал меня сынком, был не какой-то седенький дедушка сам себя старее. Мужчина куда с добром, как скала крепкий. Ручищи, такими подковы в цирке гнуть. Кулак сжал, потрясает им для убедительности речи, а кулак боксёрский – под такой лучше не попадать.
Как пошёл орать на командира части, на начальника штаба... Всем досталось. Куда ласковость, с которой ко мне обращался, девалась. Матов не было, может, один-два проскочили, без них генерал драконил так, что я офицерам не позавидовал. И себе тоже. Офицеров костерит, а я длинный свой язык ругаю, который, известно, враг наш первейший.
Генерал пошумит-пошумит да отбудет восвояси, а мне ещё полтора года служить.
Как в воду глядел. После того случая, для командира части стал я врагом номер один. Он так и сказал, проводив генерала:
– Агафонов, ты у меня с этого дня враг номер один.
Всё грозился права отобрать. Как столкнёмся, я старался оббегать его за километр, да не всегда удавалось, как нос к носу окажемся, непременно шумнёт:
– Ты у меня, Агафонов, последним на дембель пойдёшь. Запомни – самым что ни на есть рас-пос-ледним. И права на стол мне положишь в один прекрасный день.
Сразу после генерала на кухню на неделю отправил. В самое противное место:
– Это чтобы служба мёдом не казалась.
Будто она до того вкусной была.
Страшный прапорщик Антонюк в первейшие враги не записал, но ворчал:
– Мне до пенсии всего ничего, а ты жмотом выставил меня несусветным. Гаек, видите ли, мне жалко ему…
Дальше были сплошные маты, от души Антонюк прошёлся по мне, но от греха подальше снабдил нужными запчастями. Подстраховался на будущее, чтобы в случае чего больше не жаловался генералу.
Понемногу всё улеглось, и на дембель я ушёл одним из первых. За месяц до приказа кинули клич старикам: кто в строительном деле мастак, шаг вперёд. Нужно в рекордные сроки построить новое КПП. Я не мастак, но записался в строители. Думаю, там видно будет. Нам сказали: сделаете КПП, сразу дембельнётесь.
С таким аккордом мы горы готовы были свернуть. Упирались, не считаясь со временем. К приказу сделали, и через два дня после него дембельнулись. Так что командиру части не удалось свою угрозу выполнить. И права не отобрал.
Вернулся домой. В части мат-перемат, и на гражданке полная свобода в связи с перестройкой. До армии редко в автобусе народ матерился, если только какой-нибудь пьяный распояшется, здесь, смотрю демократия – тормозов не стало. Всего два года прошло, народ как с цепи сорвался. Родители на маленьких детей полноценными матами в воспитательных целях. Девчонкам-соплюшкам на танцах матерок пустить, как воды попить. Понимаю, на производстве у мужиков обычное дело, но и в быту. Я не хуже нашего страшного прапорщика начал коленца выдавать. Хорошо, супруга попалась, обрубила: при ней чтобы никаких непечатностей не звучало. Дома держался, но всё одно вылетало лёгкой птичкой под горячую руку, настолько вошла в меня эта гадость.
Всё же преодолел речевую особенность. Устроился к нам в бригаду мой ровесник Антон Пономарёв, человек православный. Начал просвещать: употребление матов – молитва бесам. Чёрными словами я угождаю врагу, для которого главное – погубить человеческую душу, отвратить её от Бога. Вдвойне-втройне сделать это проще, если у человека грязь с языка не сходит.
– Стоит тебе открыть с матами рот, – говорил Антон, – как начинаешь службу дьяволу. Сам о том не думаешь, а молишься ему.
Подарил житие священномученика Сильвестра:
– Не поленись, почитай, он хорошо о матах пишет.
В 1918 году епископ Омский и Павлодарский Сильвестр ехал из Полтавы в Омск. В стране разруха, поезда ходили через пень колоду. Уехать на нормальном поезде невозможно. Преосвященному ничего не оставалось, как попроситься в теплушку, в которой солдаты возвращались с фронта в восточные губернии. Солдатня, развращенная войной, агитаторами-коммунистами-атеистами, вела себя вольно.
Владыка сразу заметил, никто из его попутчиков не крестится, молитву не творит. Не осеняли себя крестным знамением солдатушки бравы ребятушки, начиная трапезничать, и спать укладываясь не считали нужным перекреститься. А уж маты летали по теплушке с утра до самого вечера. У кого-то срывались с языка между делом, а кто-то смаковал, со сладострастием гнилые слова произносил.
Владыка решил время в дороге не терять, начал рассказывать солдатам о подвижниках Божьих, о святых, Иоанне Кронштадтском, с которым лично был знаком. Солдаты в большинстве своём внимательно слушали епископа, недовольств не высказывали. Поначалу агитаторы из атеистов-коммунистов петушками наскакивали на владыку с заклинаниями «Бога нет», но умишка им не хватало противостоять логике архипастыря, быстро поняли, при таком оппоненте бесполезно им чего-то добиться, только время попусту теряют, и перебрались в другие вагоны пропаганду вести.
В воскресенье владыка Сильвестр предложил всем вместе помолиться, как-никак праздник, отцы-матери солдат, жёны, сёстры в церкви на литургии, им, путешествующим, тоже надо помолиться.
Солдаты дружно спели «Царю Небесный», «Отче наш», «Спаси, Господи, люди твоя», «Богородица Дево». Потом епископ прочитал главу из Евангелия.
Добрую часть проповеди посвятил обличению матерщины. Гнилыми словами, говорил солдатам, ругающийся, прежде всего, оскорбляет Матерь Божию, Защитницу и Заступницу Богородицу. Вдобавок, хочет того матерящийся или нет, свою родную мать чернит последними словами. Наконец, ругань оскорбляет мать-сыру землю, которая нас кормит, и в которую мы по смерти возвращаемся. Даже если ты без всякого умысла произносишь ругательства, ты всё одно пачкаешь свою душу, а значит, отворачиваешься от Бога. А чтобы с тобой всегда был Иисус Христос, надо отказаться от употребления матов.
Так говорил владыка.
После этого ехал с солдатами ещё двое суток, но крайне редко слышал от молодых грязные слова, солдаты постарше вообще перестали их употреблять.
Прочитал я это. Во-первых, задело, что маму свою оскорбляю. Помню, племянник, сын моей старшей сестры, из садика принёс пару крепких выражений. Взрывной мальчонка был, в сердцах выпалил бабушке, моей маме ново выученные выражения. Она в ответ сладким голосом:
– Какие хорошие слова мой золотой внучок Женя знает! Ах, какие хорошие!
Женька взвился, лет пять было:
– Это нехорошие слова!
От мамы никогда ни одного мата не слышал. Да и отец при детях не позволял себе. И если я крутился рядом с ним в гараже, а кто-то из соседей-мужиков заходил, у кого матерок мог сорваться с языка, отец тут же отправлял меня из гаража: нечего уши развешивать рядом со взрослыми.
Я Антону житие Сильвестра отдал. Он спрашивает:
– Ну и что?
– Бросать, – говорю, – надо материться. Получается, бесу кланяюсь через два слова на третье.
– Поехали, – предложил Антон, – в Успенский собор к мощам священномученика Сильвестра. Приложишься, попросишь у него молитв ко Господу, чтобы избавиться от пагубной привычки. Глядишь, с его помощью и отвыкнешь.
Дня через два с Антоном после смены отправились в Успенский. Было это едва не в первый год, как храм открыли после восстановления. В верхний придел в тот вечер доступа не было, а мощи Сильвестра стояли тогда там, не в нижнем, как сейчас, в верхнем. Антон подошёл к дежурному священнику, попросил разрешения приложиться к мощам, тот кивнул головой: идите. Не отказал.
Антон первым приложился, отошёл. Я следом три раза приложился, три раза попросил помощи. Лучше, прошу, пусть лаять буду, чем грязные слова говорить. Самое интересное, само собой вдруг вылетело это «лучше лаять, чем материться».
Своё тогдашнее состояние описать не сумею. Совершенно необычное. Стою перед ракой, молюсь, а окружающее, как сквозь дымку... Весь сосредоточился на молитве, на просьбе, глаза не закрывал, видел храм, колонны, иконы, только будто всё отодвинулось и в дымке. Что ещё запомнилось – лёгкость в теле. Дымка и лёгкость…
Постоял у мощей, потом с Антоном спустились в нижний храм, приложились к иконе на аналое. Вот, собственно, и всё. С того раза не матерюсь. Как обрезало. Маты, которые постоянно крутились на кончике языка, слетели, как и не было. Без всяких дополнительных усилий.
Второй раз силу молитвы почувствовал, бросив курить.
Надо сказать, не одновременно курить и материться начал. К сигаретам в армии пристрастился. До этого десять лет в спорте, полное безразличие к табачному дыму, в учебке втянулся – не оторвёшь как. Все до единого пошли в курилку, ну и я за компанию, чтобы не торчать белой вороной.
Антон Пономарёв повторял: любая пагубная страсть – служение врагу человеческому. Я и сам понимал – нехорошо. Да и по физическому состоянию чувствовал. На рыбалке поеду, на вёслах поработаю полчаса и как как загнанная лошадь дышу – дыхалка ни в дугу стала. Раньше в помине такого не было.
Антон повёз к старцу Ионе. Предварительно рассказал о батюшке: настоящий подвижник, благословлён владыкой на старчество. Приехали, батюшка старенький, седенький, сухонький, но в теле бодрый, а голос высокий, сильный, и глаза – насквозь тебя видят. И добротой светятся. Человек десять в домике у него собралось. Начали акафист Божьей Матери «Всецарица» читать, я слушал и, как научил Антон, просил у Божьей Матери помощи в избавлении от страсти. В один момент произошло то же, что и у мощей священномученика Сильвестра, будто дымка перед глазами опустилась. И легко сделалось.
От батюшки вышел. На улице благодать – мороз градусов двадцать, снежок из ночного неба сыплет, тихо-тихо. Самая погода покурить с чувством, с толком, с расстановкой, подышать свежим воздухом, с дымом смешанном. А у меня никаких позывов к сигарете. Не хочу и всё. Сам себе удивился, чтобы я в такую чудную погоду, после такой безсигаретной паузы (не менее двух часов был у батюшки) не хотел курить.
Ну и отлично, решил про себя. Домой приехал – не тянет. Вообще замечательно.
Утром, чтобы окончательно проснуться, мне надо, встав с постели, сигарету выкурить. Без сигареты не человек – сонный, вялый, ни рыба, ни мясо. Покурить спозаранку, как зарядку сделать, давая организму толчок.
После визита к батюшке Ионе утром, умываясь, поймал себя на мысли: я ведь не курил сегодня и никакой вялости. Месяца три пачку сигарет в кармане таскал. В конечном итоге или выбросил, или отдал кому. В рабочей куртке вторая дежурная болталась. На смену в мастерскую приду, переоденусь, хлопну по карману – есть. Ну и пусть, а вдруг понадобиться, угостить кого. И вправду, несколько раз просили... На ту пачку в конечном итоге уселся, куртку подстелил под себя и раздавил сигареты.
Два года не тянуло, потом крупно повздорил с женой и сорвался. Жену не виню, сам слабак.
Так сложилось, что и пристыдить стало некому: батюшка Иона умер, Антон Пономарёв уволился от нас, я и втянулся по новой.
Однажды столкнулись с Антоном на автобусной остановке, стою с сигаретой, он подходит, покачал головой:
– Опять смолишь бесовскую гадость.
– Да вот, – говорю, – не смог… Бросать, конечно, пора.
Антон посоветовал обратиться молитвенно к батюшке Ионе, попросить его молитв ко Господу.
– Батюшка слышит нас, – сказал. – Он молился за тебя при жизни, значит, и сейчас молится. Ты тоже молись…
Про батюшку я что-то не подумал… А что молитва может чудодействовать, за это ни к чему меня агитировать – на себе испытал...
