Несе Галя воду

Было воину Великой Отечественной девяносто с маленьким прицепом. И всё бы ничего. Здоровье вполне – ходил без палочки, читал без лупы, слух, конечно, не ахти, оказался самым слабым местом в организме. В остальном живи да радуйся – не каждому столько отпущено ходить по земле-матушке. Одно плохо – телевизор выводил из себя. Сын Виктор ругался: «Не смотри ты его! Не заводись! Не рви сердце!» Да как не заводиться, когда по Киеву и Львову, которые он освобождал соответственно в сорок третьем и сорок четвёртом, ходят маршами молодчики с портретами Бандеры и Шушкевича. Да с факелами. Новые власти незалежной дошли до того, что фашистские ОУН и УПА признали законными. Великую Отечественную войну упразднили, нет больше такого понятия на Украине. Четыре раза летал он в разные годы в Киев на празднование Дня Победы. Сердечно приглашали, душевно встречали, самую высокую честь оказывали ветеранам-воинам-освободителям. И снова на Крещатике фашисты. Без танков и бомбардировщиков взяли город. Как здесь не рвать сердце?

Если бы только маршировали бандеровцы, похваляясь свастикой. На Луганщине и Донетчине зверствуют, будто повставали из могил головорезы, которых уничтожал в конце сороковых. Пытают, насилуют, убивают беззащитных стариков и детей. Ну, те-то бандеровцы, коих он успокоил, не встанут, тут стопроцентная гарантия. Беда, что не под корень вывели заразу. Новые бандиты, да похлеще прежних появились. В лютой осатанелости дальше пошли – органы у раненых извлекают на продажу. Как здесь спокойным быть, когда такая сволочь безнаказанно по земле ходит?!

Была ещё одна печаль-кручина у ветерана. Об этом ни с кем не делился, думать не хотел, да лезла в голову мыслишка: в рядах бандеровцев могут быть его внуки. Могут… Дети навряд ли, за шестьдесят им, а внуки…

Победу Иван Левченко встретил в Праге, потом часть перебросили в Венгрию, в сорок седьмом – на Западную Украину. А первый бой принял в феврале сорок второго под Старой Руссой, потом, исключая время, что в госпиталях валялся, постоянно был на передовой. В какие только переделки не довелось попадать, всего не упомнишь, но два случая врезались в память. В сорок втором граната разорвалась в шаге от него. В первые мгновения думал – всё. Лицо, посечённое осколками, кровью залило, ухо шапки как бритвой полосонуло. В голове шум. Глаз кровавая пелена закрыла. Однако ни один осколок черепную кость не пробил, все вскользь прошли. Но в госпиталь отправили, как-никак ранение в голову. Сокрушался, подлечившись, свою часть не смог догнать, рвался к своим ребятам, а его на 1-й Украинский фронт определили. Второй памятный случай произошёл после Победы – в сорок седьмом, в сентябре. Группу бандеровцев близ села Богородчаны ликвидировали. Ночью бандиты председателя сельсовета, бывшего командира партизанского отряда, топором зарубили, учителя вилами закололи, фельдшера изнасиловали и зарезали.

Услышал Иван фамилию фельдшера – Лойко – и кулаки до боли сжал. Неделю назад подвозил его, точнее – её, до Богородчан. Дитя дитём. Худышечка, с виду – класс восьмой, не старше. В дороге рассказала, что после окончания Одесского медучилища получила направление в Станислав (позже переименуют его в Ивано-Франковск), оттуда в Богородчаны направили. Коротко остриженные волосы, вздёрнутый носик, в руках деревянный чемоданчик. Представилась: «Надя Лойко». Иван ещё пошутил: не родственница цыгану Лойко Зобару, о котором Горький в «Макаре Чудре» написал. «Может быть, может быть», – кокетливо стрельнула в старшего лейтенанта острыми глазками. Не пожалели, сволочи, этого ребёнка. Среди ночи ворвались бандеровцы в дом, куда фельдшера определили, пожилая хозяйка из местных пыталась защитить, да куда там, герои были настроены решительно: раз комсомолка – «на гиляку». Надругались над девчонкой, звезду на спине вырезали…

СМЕРШ хлеб не зря ел, раздобыл информацию – главарь банды с группой подельников должны объявиться на глухом хуторе. Командир батальона вызвал Ивана, дал полвзвода – проверить разведданные, если верные – уничтожить бандитов. Выехали по темноте, за километр до места назначения Иван остановил машину, дальше двинулись пешком. На хуторе стояло четыре хаты. Одна выгодно отличалась от других. Если бандиты здесь, решил Иван – в ней разместятся. Не ошибся. Сами себя и раскрыли. Или часовой был выставлен, или бандеровец вышел под утро по нужде и обнаружил красноармейцев. С предупреждающим криком бросился к дому, толкнул дверь и тут же был срезан автоматной очередью. Бандеровцы заняли круговую оборону, принялись отстреливаться из окон. Бойцы Ивана своё дело знали туго, все как на подбор фронтовики. Забросали дом гранатами. И всё стихло.

Иван на всякий случай швырнул ещё одну гранату в открытую дверь, подождал и поднялся на крыльцо. Перешагнул труп бандеровца (тот красноармейцам хорошо помог, заклинив собой дверь), сделал два шага внутрь хаты… Всё произошло мгновенно, память зафиксировала тишину до звона в ушах и тараканов, бегущих по глинобитному полу. Похоже, короткий бой стал громом среди ясного неба для их запечной райской жизни, посему как только стрельба прекратилась, вылезли из укромных мест и пустились наутёк из опасной хаты.

Того бандеровца, как и тараканов, спасла от разрывов гранат печь. Иван услышал шорох за правым плечом и с разворота дал автоматную очередь. Бандит стрелял из пистолета, пуля пролетела по касательной, обожгла шею. Иван не промахнулся, очередь надёжно вошла в грудь противника. Отомстил за фельдшера. Это был главарь банды. Мордатый дядька, усатое лицо обезображено шрамом, он тянулся от уха к подбородку.

Три года с лишним воевал Иван на фронте, почти столько же пришлось ходить после войны под пулями. Но мирная жизнь, даже если под боком в лесах бандеровцы, она не фронтовая. В Богородчанах советский офицер влюбился в Галю. Ему двадцать три, ей девятнадцать. Самое время вспыхнуть в сердце сладкому огню. Кому довелось хоть раз в жизни побывать в начале мая в Киеве, тот не даст соврать: украинские девушки – особый разговор. Утопающий в цвету красавец Киев – каштаны, сирень, белая акация, вишни да яблони с абрикосами – и необыкновенные девушки. На Западной Украине они едва ли не краше. Во всяком случае, есть эксперты, отдающие предпочтение девушкам Западной Украины. Мол, лесной да горный воздух оказывает неповторимое воздействие на формирование женского облика.

Как бы там ни было – влюбился Иван в Галю. Черноброва, голубоглаза, щёки – маков цвет. Если начинала смеяться – сердце у старшего лейтенанта улетало в поднебесную высоту. Песня «Несе Галя воду» будто с этой нашей пары списана.

Несе Галя воду, коромысло гнется,

За нею Иванко, як барвинок вьется.

Она – Галя, он по документам Иван, да по большому счёту – Иванко. Сибиряк настоящий, да Левченко. Предки с Черниговщины. В Столыпинскую реформу поехали за лучшей долей в Сибирь, там и осели. Увидел старший лейтенант Галю, и сорвалось сердце барвинком. Мать девушки работала в столовой воинской части, где служил Иван, Галя к ней пришла, а тут Иван. Так и познакомились. Никогда больше ни к кому не испытывал Иван такой нежности. Веселя девушку, строил рожицы, что умел делать мастерски. В заразительном смехе Галя запрокидывала голову… Густой румянец щёк, белая до невозможности кожа шеи, в косу убранные чёрные, как смоль, волосы и заливистый смех… Накрывала парня волна счастья, восторга. Всё сошлось той весной: запах цветущих садов, умытых дождём, запах девичьих волос, и состояние влюблённости, не прекращающееся ни на секунду. Где бы ни был, что бы ни делал – перед внутренним взором Галя.

На войну Иван ушёл из Омской области. Его родная деревня Боголюбовка стояла среди лесостепи Марьяновского района. Почему ревностные радетели чистоты советской топонимики, выкорчёвывающие любое упоминание о Боге, не переименовали после революции деревню в Ленино, Сталино или, на крайний случай, в Советское – трудно сказать. Даже в лютые атеистические годы оставалась она Боголюбовкой. Это к слову. Интересней другой факт в нашем повествовании – на войну Иван сбежал. В самом что ни на есть прямом смысле. Приготовил тайком сидор, куда бросил кусок хлеба, шматок сала и ускользнул из дома. В феврале 1941-го ему исполнилось семнадцать. В июне окончил школу, а тут война. С другом-одноклассником Гошей Самойленко подождали-подождали скорой победы, однако, чем больше слушали сводки «Информбюро», тем крепче становилась решимость идти на помощь нашим войскам, которые отдавали врагу город за городом.

Хоть и двигался фронт под натиском врага на восток, всё равно проходил очень далеко от Боголюбовки. Пешком не добежишь до линии огня. Железная дорога проходила через Марьяновку, это не так далеко от Боголюбовки, да время военное, сел да поехал к местам боевых действий не получится – кругом проверяющие, тут и там патруль. Друзья решили для начала добраться до Омска, это не крохотная станция Марьяновка, где всё на виду, может, в городе удастся проникнуть в состав, идущий на запад. Ожидания оправдались. Потолкались друзья в вокзальной неразберихе, глядь – группа детей, лет по четырнадцать-шестнадцать, готовится к посадке. Человек сорок, двое взрослых с ними. Иван с Гошей затесались среди подростков и проникли в вагон.

Забились наши герои на третьи полки и доехали до Свердловска, где угодили в руки серьёзных органов. Намётанный глаз милиционера засёк на перроне явно не местных парней и сдал в соответствующую службу. Там быстро добровольцев раскололи. Легенду они придумали не Бог весть какую: едут домой, в город Клин, отстали от родителей. Врали неубедительно, но упрямо стояли на своём: документы у них украли, поэтому добираются, как получится. «Вы лазутчики, – вдруг закричал на них офицер с кубарями в петлицах, кулаком по столу как дал, надоело ему слушать детский лепет, – сознавайтесь, не то расстреляю!» Выхватил для убедительности пистолет: «Война, а вы тут мне чушь городите!» Давит на психику. «Сорокин, – закричал автоматчику, стоящему за дверью, – расстрелять!» Гоша от вида пистолета, от безжалостного «расстрелять!» так испугался, что с ним произошёл казус – обмочил штаны.

Залепетали герои в один голос: «Дяденька, всё расскажем, не убивайте!» Выложили о своих планах соединения с частями Красной армией. В Боголюбовку был отправлен запрос. Пока туда-сюда бумаги ходили, посидели герои на нарах, поели тюремной баланды и обрели кой-какой жизненный опыт. Обратно в Марьяновку их отправили в столыпинском вагоне с заключёнными. Тогда-то Иван научился материться и впервые услышал блатные песни.

Сын Ивана Яковлевича Виктор рассказывал автору этих строк: однажды сидят они за праздничным столом в День Победы, вдруг отец, было ветерану уже за восемьдесят, приняв граммов двести фронтовых, заявляет: «Дети, сейчас буду петь матерные песни». Никогда ничего подобного, тут ностальгия по военной молодости в непечатном виде. Не остановило, что внучка любимица рядом. Пусть ей за тридцать, да всё одно – внучка. Всё-таки спел ветеран пару куплетов. Конкретная похабщина.

«Ну, ты, дедуля, мочишь корки!» – сказала Леночка с улыбкой. «Из песни, внуча, слов не выкинешь», – ответил довольный дедушка.

Это мы забежали вперёд. Вернулись несостоявшиеся фронтовики в Боголюбовку, отец так отходил Ивана вожжами, что сын несколько дней сидеть не мог. Родитель ни разу до сего дня меры физического воздействия к сыну не применял, здесь не удержался. Гошиной матери под руку попалась верёвка, тоже не сладко пришлось мягкому месту добровольца.

Хватило родительской учёбы на месяц с небольшим. В октябре друзья во второй раз покинули Боголюбовку в сторону передовой. И снова камнем преткновения на пути добровольцев в зону боевых действий стала столица Урала. На этот раз никто их в шпионы не записывал, к расстрелу не приговаривал. Положение на фронте к тому времени вовсе ухудшилось, поэтому на парней с десятью классами образования посмотрели иными глазами. Отправили в школу связистов.

К полноценно призывным восемнадцати годам Иван оказался на Северо-Западном фронте, под Старой Руссой. Там получил первое ранение. После госпиталя вернуться в свою часть не удалось, отправили его на 1-й Украинский фронт. С ним дошёл до Победы. Погибнуть мог не один десяток раз, да хранил Бог. Однажды едва ноги не лишился. Ходить бы остаток жизни на костылях или протезе. Получилось так. К тому времени он уже был более чем опытный боец и лейтенант. Конец января 1944 года, шла Корсунь-Шевченковская операция, которую называли Сталинград на Днепре. Здорово тогда немцам досталось, да и нашим тоже. В одной из атак, когда войска 1-го и 2-го Украинских фронтов, прорвав оборону противника, устремились навстречу друг другу, пуля угодила в ногу Ивану. По инерции пробежал несколько шагов, а потом упал. В принципе, удачно ранило – пуля прошила мякоть, кость не задела. Санитар перевязал с комментарием: «Зарастёт как на собаке».

Проблемы начались в прифронтовом госпитале. Не хотела рана зарастать как на собаке. Ногу раздуло. Чем дальше, тем хуже. При очередном осмотре врач обухом по голове сделал заключение: «Начинается гангрена, будем ампутировать!» – «Как ампутировать? – Иван едва с койки не упал. – Не надо ампутировать. Как потом буду?» – «Домой поедешь!» Иван не хотел в Боголюбовку без ноги, лучше снова на передовую с ногой. Смертей столько перевидал на фронте, но почему-то верилось – с ним ничего не случится. Врач своё: «Нельзя больше тянуть – помрёшь!»

Был в госпитале Витя Ястребов, земляк-сибиряк, из-под Новосибирска. Шустрый паренёк, на месте не посидит, всё бегом-бегом. За что звали его Ястребком. Тоже по ранению в госпиталь попал. На три недели раньше Ивана. Ястребка можно было уже выписывать, да главврач придержал расторопного пехотинца, рук в госпитале не хватало – санитаров, помощников на кухне и в остальном хозяйстве. Ястребок говорил Ивану: «Не ерепенься ты! Ну и отрежут ногу. Зато жив-живёхонек! Случись со мной, не раздумывая, согласился бы. У меня в самом первом бою контузия и ранение. Хорошо в кармане портсигар стальной, в нём осколок застрял. Один в плечо, а этот прямиком в сердце шёл. Не хочу туда. Чувствую – убьют». Иван твердил своё: «Как я без ноги?» Но состояние всё хуже и хуже. Согласился на ампутацию.

«Вот и правильно», – похвалил Ястребок. Он в тот день за санитара был, ну и поспособствовал земляку в первых рядах оказаться перед операционной. Госпиталь после наступления переполнен, хирурги работали на износ. Санитары только успевали подтаскивать раненых. Ивана должны были вот-вот положить на стол к хирургу, его очередь подошла, но вдруг медики забегали… Ястребок потом рассказывал. Вышел он покурить, а тут подлетает «додж три четверти», из него полковник медицинской службы выпрыгивает. «Где, – спрашивает, – генерал?»

В отдельной палате в госпитале генерал-майор лежал. Его машина попала под артобстрел, ну и ранило. Командование оперировать генерала рядовым хирургам не доверило, прислали самолётом светило из Москвы. Мимо Ивана генерала на носилках пронесли в операционную. Иван как человек военный не стал возмущаться, что старший по званию вне живой очереди пошёл.

Минут сорок московский хирург потратил на генеральскую рану. Вышел из операционной довольный, всё прошло удачно. Не утомился. В отличие от госпитальных медиков, бессонными ночами не измучен, нескончаемым потоком раненых не утомлён, золотые руки только-только на генерале размялись, во вкус вошли. Автор повествования, понятное дело, слегка иронизирует, но к чести полковника не пошёл он чай или спирт пить за здоровье генерала, сказал коллегам-медикам, что до самолёта у него часа три-четыре, готов помочь, сделать несколько операций. Начал отбирать раненых. А Иван вот он – очереди ждёт. Полковник посмотрел, бросил: «На стол». Иван своё: «Мне бы ногу сохранить». – «А кто тебе сказал, что буду ампутацию проводить? Это и ваши хирурги сделают». Человек пять отобрал. Не тех, кому было назначено конечности отпиливать.

У хирурга свои инструменты, лекарства. Скорее всего, антибиотик был. Иван не спрашивал. Да он и не знал тогда про существовании этого чудодейственного для полевой хирургии и редчайшего в те времена лекарства. У Ивана что получилось. Он в атаку пошёл в ватных штанах. Комфортно в таком обмундировании в окопе сидеть, а в бой, как показала практика, лучше лёгкие брюки надевать. Если расписать поэтапное движение пули, что нанесла рану Ивану, она поначалу штаны прошила, при этом увлекла за собой кусочек ваты, затем вонзилась с ним в ногу, сама пошла на вылет, а посторонний предмет оставила в мякоти… Эта малость и стала причиной воспаления.

Госпитальным хирургам в такие тонкости некогда вдаваться – режь, пили, да зашивай. Тогда как светило из Москвы пришёл к выводу: нога Ивану ещё послужит. Имевшиеся у него анестезирующие медпрепараты на генерала извёл, поэтому Ивана резал на живую. Тот был согласен любую боль терпеть, ради спасения ноги… Полковник прочистил рану, укол Ивану вколол, возможно, антибиотик… Качественно операцию сделал. Вернул бойца в строй.

После полного выздоровления догнал Иван свою часть. Влился в боевой коллектив. Да вскоре с ним случилась досадная незадача. Проводили они разведку боем, и потерял он ложку. Выпала из-за голенища. А без ложки какой ты боец? Это, конечно, не личное оружие, которое по Уставу воин должен хранить как зеницу ока, да на войне не только бои, есть перерывы на завтрак, обед и ужин. Тут ложка, как автомат во время атаки. Неделю промучился Иван, то у одного арендует столь важный предмет солдатского быта, то у другого. Стыдно, а что делать? Вдруг вызывает его командир батальона. Рядом с ними стояла инженерно-сапёрная бригада, туда комбат отправил Ивана: «Тебя зовёт какой-то полковник».

Вытянулся в струнку Иван перед полковником, доложил о прибытии «лейтенанта Ивана Левченко». А полковник в ответ улыбается: «Здорово, племяш, не узнал?».

Оказалось, не только полковник, но и дядя Федя, двоюродный брат отца. До революции он окончил Омский кадетский корпус, затем стал специалистом по фортификации. Попала ему в руки дивизионная газета, а там сибиряк Иван Левченко упомянут, получивший Орден Красной Звезды. «Не племянник ли это?» – подумал полковник. Быстро выяснил, что так оно и есть.

Посадил Ивана за стол, угостил коньяком, доброй закуской, а потом спрашивает: «Может что-то надо, племянник?» – «Ложку, – выпалил Иван, – потерял ложку».

Вернулся в расположение своей части с отличным приспособлением для приёма пищи. По сей день бережно хранит фронтовой подарок дяди.

Тот военный опыт начал приобретать ещё в Первую мировую войну. За коньяком поведал Ивану один занятный случай, приключившийся с ним на той германской. Рассказал к слову, а получилось в самую точку поучительно. Племяннику пригодился дядин опыт в критический момент. Победу Иван застал в Праге. Акт о безоговорочной капитуляции войск Германии на суше, на море и в воздухе был подписан 8 мая 1945-го. С немецкой стороны генерал-фельдмаршал Кейтель поставил подпись, да не все немцы согласились с ним и поспешили взять под козырёк, безропотно складывая оружие. Многие продолжались прятаться по чешским лесам. Не по причине, что жаждали воевать и дальше за фюрера, нет – мечтали выгодно сдаться. Пропаганда в последний год войны работала без устали, вбивая в немецкие мозги, что русские будут беспощадно мстить. Солдаты и офицеры вермахта прекрасно знали, что есть за что мстить, хватает поводов. Посему не торопились выходить с поднятыми руками к бойцам Красной армии. Надеялись на американцев или англичан выйти с повинной головой.

Часть Ивана принимала участие в очистке лесов от хитромудрых германцев. Однажды дали Ивану взвод и отправили на такую операцию. Немцам к тому времени самим надоело по чащам бродить, сдавались пачками. Взвод чуть углубился в лес, Иван, обращаясь по-немецки в сторону безлюдной с первого взгляда чащи, громко предложил сдаваться. Тут же с разных сторон появилось десятка два немцем с поднятыми руками. Будто сидели под кустами и ждали русских. Вывели наши первую партию на дорогу, посадили, поставили охрану, за второй пошли.

Получилось как с тем грибником, которого жадность едва не сгубила: набрал столько даров леса, что без малого не надорвался, волоча ношу домой. Во взводе двадцать пять человек, а пленных наловили под триста. Иван, выйдя из леса, увидел эту прорву и не обрадовался… До части километров восемь по пустынной дороге, а если немцам в голову нехорошее взбредёт, взыграет ретивое: кучка русских ведёт как баранов на убой. Оружие, конечно, отобрали, да если навалятся разом – не совладать…

Тут-то Иван вспомнил рассказ дяди Феди, как на германской войне в пятнадцатом году они впятером взяли тридцать пленных. За что дядя был награждён Георгиевским крестом. Те пленные и не думали сдаваться. Взяли их дерзкой атакой. А чтобы не разбежались или того хуже, не бросились на русских, прапорщик приказал ремни у пленных отобрать. Когда у тебя штаны на коленки сваливаются, какой ты воин? Всю дорогу в руках приходится портки держать.

Аналогичную операцию с обмундированием Иван скомандовал провести со своими пленными: ремни отобрать, пуговицы срезать. Не сказать, что данное распоряжение русского офицера понравилось немцам, да под дулами автоматов куда денешься. Так и шли, держа штаны в руках. Не так быстро получалось, зато малочисленная охрана была спокойна. Ротный потом хохотал: «Ну, Иван, ты голова – придумал, как немчуру спутать! Я сразу в толк не мог взять: такая орава движется, и всё, как в штаны наложили».

После Чехословакии перебросили часть Ивана поначалу в Венгрию, а потом – в бандеровские края.

«Витя, – бывало, скажет Иван Яковлевич сыну после фронтовых ста граммов, – я в партию вступил в сорок третьем году, в Бога не верил, а за религию ой как пострадал!»

Женился он на Гале. Как и положено, через девять месяцев родилось дитё – Ярына, а через год – Андрийко. Да такие славные дивчина и хлопчик получились у сибирского украинца и западной украинки. Иван, надо сказать, тоже парень ладный. Лицом приметный, даже шрамики, оставшиеся от первого ранения, не портили его, и плечи у офицера – косая сажень. Всё шло хорошо у молодой семьи, да вызывает Ивана зам командира по политработе, майор Дуняк, и говорит: «Капитан, как так получается, ты коммунист, а жена у тебя верующая, в церковь каждое воскресенье ходит». Майор краски не сгущал, Галя была из верующей семьи, регулярно ходила в храм. Иван к этому снисходительно относился. У него бабушка верующая. Да и мама крестилась на иконы. А то, что Галя в церковь ходила, любви их нисколечко не мешало.

«Ты – советский офицер, коммунист, – напирал майор, – а живёшь в религиозном болоте. Да ещё и веры-то она не нашей!» Галя была униатка. «Майор, – сказал ему Иван, еле сдерживая себя, не понравились ему эти нравоучительные интонации, – не знаю, когда ты в партию вступил, я – в сорок третьем! Не знаю, где ты воевал, – прекрасно знал Иван, что по тылам майор прокантовался всю войну, – я добровольцем пошёл в семнадцать лет, и с февраля сорок второго на передке…»

Прочитал отповедь комиссару. Разозлился не на шутку – его, боевого офицера тыловая крыса пытается на повышенных тонах носом тыкать, учить жизни.

Майор тоже разозлился, поставил вопрос ребром: или жена прекратит в церковь ходить, или подавай на развод. «У меня мама верующая, – бросил Иван, – что мне от неё прикажешь отказаться?»

Однако дело повернулось так, что пришлось Ивану уходить из армии. Не больно он и расстроился. С лёгким сердцем подал рапорт: нет, так нет, жена дороже. В конце-то концов – хватит под ремнём ходить, без того девять лет в армии. В себе был уверен. Руки-ноги целы, голова на плечах имеется.

Всё оказалось серьёзнее. Жили они в Станиславе, начал Иван устраиваться на работу, куда ни обратится – не берут. Потом-то узнал, была негласная команда в отношении его – «политически неблагонадёжный». Майор постарался. Приятного мало, но и здесь Иван не стал отчаиваться: всё что ни делается – к лучшему. «Значит, – сказал Гале, – поедем в Боголюбовку». На что Галя категорически заявила: «Ты шо, Иванку, сказывся, чи шо! Ни! У вас там холода и церквы нема!»

Как ни уговаривал, как ни взывал к разуму, объясняя, что в их Боголюбовке полно украинцев, никто не замёрз, Галя стояла на своём.

Закручинился Иван. Как быть да поступить? Сидеть у бабской юбки побитой собакой? Ну, нет. Дошло дело до развода. Оформили расторжение брака, и поехал Иван в Боголюбовку. Уже затемно добрался до деревни. Стучит в окно, мать спрашивает: «Кто?» А он ей, солдат, дескать, пусти, тётка, переночевать, домой иду. Она: «А мой Ваня всё никак не едет». – «Да это же я, мама!» Сколько счастья было. Отец смеялся и плакал: «Мало я тебя тогда выпорол, ой, мало, удрал-таки, поганец!» На следующий день родню собрали, вечер устроили. Гоша-друг, с которым на войну убежали, пришёл, пустой правый рукав под ремень брюк заправлен, руку в Польше потерял, но тоже бравый воин. Хорошо отметили возвращение Ивана. А вскоре и свадьбу сыграли. Жила у родителей на квартире молодая специалистка Таня, после техникума прислали её из Омска в колхоз бухгалтером. Ну и приглянулась фронтовику.

Пятьдесят пять лет вместе прожили. Хорошо прожили. Сына и дочь вырастили. Да только Галю Иван долго не мог забыть. «Любовь никогда не перестаёт», – говорит апостол Павел в «Первом послании к Коринфянам». Мысль апостола, конечно, шире по значению, да прочитай её Иван, он бы согласился полностью в своём понимании: «Не перестаёт». Фото Гали долго хранил в укромном месте, пока не исчезло куда-то. Жену не стал спрашивать, да она бы и не призналась. Алименты Ирине и Андрею платил честно и сверх того, по возможности, тайком посылал. Трудно сказать, испытывала Галя к Ивану чувства, подобные тем, которые излагает героиня вышеупомянутой песни, когда зовёт: «Вернися, Иванку, буду шанувати». Во всяком случае, не прогнала Ивана, когда приехал в гости.

В пятьдесят девятом надумал он повидаться с бывшей семьёй. Как жена Татьяна ни ругалась, взял четырёхлетнего сына Витю и поехал в Черновцы, где тогда жила Галя. Замуж она так больше и не вышла. «Что я детей своих не могу повидать? – говорил Иван Яковлевич жене. – Они не виноваты, что так жизнь сложилась». – «Будешь опять жизнь свою перекладывать с Галей ненаглядной?» – не могла смириться Татьяна с намерением супруга, не лежала у неё душа отпускать благоверного в места его боевой молодости.

Витя всего-то и запомнил из той поездки: тётя вкусными варениками с вишней кормила. Тогда как брат с сестрой практически не отложились в памяти.

В последние годы Витя собирался поискать их через интернет, ведь родная кровь, да всё руки не доходили, а как майдан начал жечь спецназовцев из «Беркута», решил: ни к чему всё это.

Иван Яковлевич всякий раз выходил из себя, когда шли телерепортажи о бесчинствах фашиствующих молодчиков на Украине. «Да что это за порода кровожадная? – сокрушался. – Никак не могут успокоиться! Отцы-деды жгли-вешали и этим неймётся!» И разглядывал лица этих самых молодчиков, марширующих по Киеву или Львову, вдруг увидит похожего на себя.

А зачем это было ему нужно – и сам не знал.