Читальный зал

Предисловие к собранию сочинений С. И. Фуделя

Сергей Иосифович Фудель родился в Москве 13 января 1900 г. (31 декабря 1899 г. по старому стилю). Отец его, священник Иосиф Фудель, через всю свою жизнь пронёс горение истинно христианской души и сумел передать его детям. С детства и до самой смерти Сергей Иосифович принадлежал Церкви.

Сергею Иосифовичу довелось общаться со святыми старцами Оптиной пустыни, Зосимовой пустыни, с отцом Алексием Мечёвым и другими. Вихрь революции прервал размеренную церковную жизнь и каждого христианина поставил перед вопросом: будет ли он воистину воином Христовым в наступающей кровавой войне, воздвигнутой на веру силами зла?

                    1

О ангел залгавшийся, сразу бы, сразу б,
И я б опоил тебя чистой печалью!
Но так — я не смею, но так — зуб за зуб!
О скорбь, зараженная ложью вначале,
О горе, о горе в проказе!

О ангел залгавшийся, — нет, не смертельно
Страданье, что сердце, что сердце в экземе!
Но что же ты душу болезнью нательной
Даришь на прощанье? Зачем же бесцельно
Целуешь, как капли дождя, и, как время,
Смеясь, убиваешь, за всех, перед всеми!

Одна моя добрая знакомая, всю жизнь проработавшая редактором толстого литературного журнала, такой лютой и личной ненавистью ненавидела определение «пронзительный», что и теперь, когда ее давно уже нет, я с оглядкой произношу это слово. Наверное, в нем и впрямь есть нечто безвкусное (некоторая чрезмерность), если оно способно внушать такое отвращение. И тем не менее только с его помощью я могу обозначить то особое свойство, которое присуще далеко не каждому даже крупному писателю: повествуя о простом и банальном, поражать читателя навылет, вторгаться в самые глубины его души. О чем, к примеру, рассказ Бунина «Руся»? О первой любви. Эка невидаль! И все же слово «пронзительный» постоянно вертелось на языке и стучало в мозгу, когда я перечитывала этот рассказ. Впрочем, то, что со мной происходило, вряд ли можно назвать чтением. Писатель превратил меня в соглядатая, заставив неотступно следовать за юной парой.

Когда я думаю о каком-нибудь поэте, то в памяти моей (правда, весьма слабой на стихи) прежде всего возникают не строки, а звучание, не слова, а мелодия, ритм, наиболее характерные для поэта. При мысли о Пастернаке слышу вот что: «та-та-ТА-та-та-та-та-та-ТА-та-та-та…». Слова вертятся в голове, но, лишь порывшись в сборнике, могу их воспроизвести:

Разговоры вполголоса,
И с поспешностью пылкой
Кверху собраны волосы
Всей копною с затылка…

Знаете, какое слово (речь идёт о словах цензурных) чаще всего употребляется в нашей аномальной стране? «Нормально». «Ну как кино?», — спрашиваете вы. А вам в ответ: «Нормально». «Как отдохнул?» — «Нормально» . «Как дела?» — «Нормально». «Как ты сегодня спала?», — спросила я приятельницу, живущую в доме напротив. «Нормально», — ответила она. «Неужели? Разве ты не слышала дикий стук среди ночи?» «Слышала, конечно. Пришлось встать и задраить все окна». «Но душно ведь. Жара-то какая». «Да нет, нормально. А кто это стучит по ночам, не знаешь?», — лениво поинтересовалась она. Как не знать? Знаю, конечно. Это пенсионер с шестого этажа соседнего дома. Говорит, что жильцы хотят извести его: то газ пустят, то какие-то химикаты возле двери рассыпят, то ещё что-нибудь придумают. А соседей подучило КГБ. Он сам в этой системе когда-то работал. А как на пенсию вышел, так бывшие коллеги и начали его травить. Всё это он рассказал нам, когда мы, измученные еженощным многочасовым грохотом, узнали номер его квартиры и пришли к нему в гости. Мы собирались уладить всё мирно, но он, услышав по какому поводу мы пожаловали, истерично закричал: «А мне как быть? Кто обо мне-то подумает? Меня травят газом, облучают, мучают. Что же мне по-вашему делать? Молча терпеть? Вот я беру эту кастрюлю… Идите, идите сюда.

«Стихи, мой друг, делают не из идей, а из слов», — изрек Малларме. Удивительно, что столь категоричное и прямолинейное определение поэзии принадлежит ПОЭТУ. Здесь сомнительно все: и отрицание (не из идей) и утверждение (из слов) и глагол в активном залоге (делают). Поэту свойственно говорить о стихах в залоге страдательном: пишутся, не пишутся. Но не стану тратить много времени на опровержение подобной формулировки. Этим наверняка занимались до меня. Я же привела высказывание Малларме, чтобы, оттолкнувшись от него, изречь (правда, ни на чем не настаивая) свое: существуют стихи, созданные БЕЗ СЛОВ. Во всяком случае, слова в них погоды не делают.

Где-то в Англии должна быть, как известно, могила, замечательная не великолепным памятником или унылыми окрестностями, а лаконическою надписью — несчастнейший. Говорят, могила была вскрыта, но от трупа не оказалось ни следа. Чему же больше удивляться: тому ли, что не оказалось трупа, или тому, что вскрыли гроб? В самом деле странно, что старались узнать, был ли кто в гробу. Читая имя в надгробной надписи, очень легко увлечься мыслью, как протекла жизнь человека на свете, и может явиться желание сойти к нему в могилу и вступить с ним в беседу. Но эта надпись столь многозначительна! У книги может быть заглавие, возбуждающее желание прочесть её, но иное заглавие может быть настолько глубокомысленно само по себе, лично настолько заманчиво, что никогда не захочется прочесть книгу. Воистину потрясён ли, радостен ли человек, эта надпись столь многозначительна для всякого, кто в глубине своей, может быть, тайно сроднился с мыслью, что он — несчастнейший. Но я могу представить себе человека, чья душа не знает подобной заботы; ему было просто любопытно узнать, действительно ли был кто-нибудь в гробу. И, смотрите, гробница была пуста.

1

Имя Пастернака — мгновенный укол счастья. В этом признавались люди разных биографий и убеждений, розоволицые комсомольцы и заслуженные диссиденты, неисправимые оптимисты и гордые приверженцы трагического мировоззрения. Судьба Пастернака, особенно на фоне русской поэзии XX века, кажется триумфальной — и, уж конечно, не потому, что он умер в своей постели, а в 1989 году был восстановлен в Союзе советских писателей столь же единогласно, как за 31 год до того из него исключен. Дело не в торжестве справедливости. Русской литературе не привыкать к посмертным реабилитациям. Таким же чудом гармонии, как и сочинения Пастернака, была его биография, личным неучастием в которой он так гордился. Покорность участи, сознание более высокого авторства, чем его собственное,- основа пастернаковского мировоззрения: «Ты держишь меня, как изделье, и прячешь, как перстень, в футляр». Изделье удалось — Пастернак не мешал Мастеру.

Предисловие к «Взгляду на мою деятельность как писателя»

В нынешние времена — всё политика. Религиозное воззрение, как небо от земли, далеко от этого; как исходный пункт, так и конечная цель далеки от этого, как небо от земли, поскольку политическое начинается с земли, чтобы на земле и оставаться, тогда как религиозное, ведя свое происхождение сверху, хочет превозмочь земное и затем вознестись на небеса.

Нетерпеливый политик, чересчур поспешно чуть заглянув в эти страницы, наверное, найдет в них очень мало для себя поучительного: это неизбежно. Если же он, напротив, доброжелательно наберет немного терпения, то я убежден, что и он, даже в тех кратких замечаниях, которые изложены на этих страницах, обратит внимание на то, что религиозное является преображенным воспроизведением того, о чем политик, поскольку он действительно любит человеческое бытие и любит людей, задумывался в свои счастливейшие мгновения, хотя он и найдет религиозное непрактичным, ибо оно слишком возвышенно и чересчур идеально.