Как «достать» читателя? (Лариса Миллер)

Одна моя добрая знакомая, всю жизнь проработавшая редактором толстого литературного журнала, такой лютой и личной ненавистью ненавидела определение «пронзительный», что и теперь, когда ее давно уже нет, я с оглядкой произношу это слово. Наверное, в нем и впрямь есть нечто безвкусное (некоторая чрезмерность), если оно способно внушать такое отвращение. И тем не менее только с его помощью я могу обозначить то особое свойство, которое присуще далеко не каждому даже крупному писателю: повествуя о простом и банальном, поражать читателя навылет, вторгаться в самые глубины его души. О чем, к примеру, рассказ Бунина «Руся»? О первой любви. Эка невидаль! И все же слово «пронзительный» постоянно вертелось на языке и стучало в мозгу, когда я перечитывала этот рассказ. Впрочем, то, что со мной происходило, вряд ли можно назвать чтением. Писатель превратил меня в соглядатая, заставив неотступно следовать за юной парой. «Все казалось, — пишет он, — что кто-то есть в темноте прибрежного леса, молча тлеющего где-то светлячками, — стоит и слушает." Это я и была. Это я, вдыхая острые запахи прибрежных растений, с замиранием сердца слушала шепот влюбленных, плеск воды, треск стрекозиных крыльев.

Как я оказалась втянутой во все это? Каким образом автор вынудил меня «душою жить — который раз / В кому-то снившемся пейзаже, / В когда-то промелькнувший час»? Вряд ли на этот вопрос есть вразумительный ответ. И все же, дочитав рассказ до последней точки и очнувшись от наваждения, я не могла удержаться от соблазна вернуться к началу, чтобы попытаться понять как это сделано. «Скучная местность. Мелкий лес, сороки, комары и стрекозы. Вида нигде никакого», — сообщает автор в начале повествования. Здесь, в этой скучной местности произойдет тривиальнейшая история: первый поцелуй, первое объяснение, первые объятья. Банальная история. Обыкновенное чудо. Чудо, потому что привычное, обыденное вдруг начинает преображаться: мелкий лес наполняется шорохом и шуршаньем, небо приобретает странный зеленоватый оттенок, комары не зудят, как обычно, а «таинственно, просительно» ноют, «страшные, бессонные» ночные стрекозы с громким треском летают над озерной водой. С зари до зари все шуршит, шелестит, движется, дышит. Всюду мелькают яркие цветовые пятна: голубые мотыльки, желтые кувшинки, желтая куриная слепота, желтый просторный сарафан Руси, ее блестящие глаза, черная коса, темные мелкие родинки, смуглые ноги в пестрых чуньках. Даже петух, который неожиданно забегает в дом в «горячую минуту» первого поцелуя, даже он — не простой, а металлически-зеленый в большой огненной короне. Даже пара журавлей, откуда-то залетевших в то лето на соседнее болото, поражает своим живописным видом — стальным оперением и грозными черными зрачками. «Скучная местность» со всеми ее ничем непримечательными перелесками, болотами, комарами, кувшинками неожиданно превращается в сказочную страну, воскрешение которой происходит с помощью одних лишь гласных и согласных, их чудесного сближения и слияния. «День Жаркий, прибрежные травы, испещренные Желтыми цветочками куриной слепоты, были душно нагреты влажным теплом…» Фраза жужжит, как шмель, обдает жаром, заставляя искать прохлады возле озера, к которому уже устремились Петя и Руся. Но возникшая на наших глазах тонкая материя давно истаявшего летнего дня непрочна — дунь и разлетится. Она зияет многочисленными гласными, сквозь которые струится то яркий полуденный свет, то странный полусвет быстротечной ночи. Она так же непрочна, как любовь, вспыхнувшая в то далекое лето. «Он, с помутившейся головой, кинул ее на корму. Она исступленно обняла его…»

«Исступленно, в изнеможении, смертельная истома, нестерпимое счастье…» — к каким почти романсовым словам прибегает автор. Но не с их ли помощью он окончательно «добивает» читателя, когда, истомив полуденной жарой и окунув в прохладу ночи, заставляет «с помутившейся головой» наблюдать любовную сцену? Не эти ли душные, душистые, как розовый куст, слова, колют и задевают за живое, как и положено розам? Впрочем, кто знает благодаря или вопреки этим словам с читателем происходит то, что происходит? Ясно одно: дар такого воздействия мало кому дан. Есть блестящие стилисты, за словесной игрой которых мы следим рассеянно и вчуже, и существуют совсем неименитые писатели, чью незатейливую прозу трудно забыть.

До сих пор помню эпизод из давным-давно прочитанной повести Аллы Беляковой, где немолодой герой, только что похоронивший старушку мать, вдруг начинает понимать, что нет больше на земле человека, который бы звал его детским именем и знал о нем то, что даже он о себе не знает: когда затянулся родничок на его темечке, когда прорезался первый зуб, когда он начал ходить, как темноты боялся. Не Бог весть, какая новая мысль, но написано так… А как написано? Нет под рукой повести. Есть только память о ней. Может, дело было вовсе не в словах, а в интонации, в каком-то особом щемящем звуке.

«Ты меня достал», — говорят нынче, то есть вывел из себя, разозлил, довел. Слыша это жаргонное выражение, я всегда вспоминаю пастернаковское «Достала с полки жизнь мою, и пыль обдула» или набоковское «Не нащупывай жизни моей». Нащупать чью-то жизнь куда труднее, чем добыть кащееву смерть. Путь к кащеевой смерти хоть и сложен, но известен: океан, щука, шкатулка, яйцо, игла. А вот как «достать» читателя? Как добраться до его живого нерва? Где та игла, с помощью которой это можно сделать? Как отточить слово настолько, чтоб оно стало такой иглой? Да и в слове ли дело? Один Бог знает. И тот, кому он приоткрыл эту тайну.

1996