Нобелевская Лекция Светланы Алексиевич вызвала наиболее бурную реакцию своими заключительными аккордами:
«Модернизация у нас возможна путем шарашек и расстрелов. Русский человек вроде бы и не хочет быть богатым, даже боится. Что же он хочет? А он всегда хочет одного: чтобы кто-то другой не стал богатым. Богаче, чем он. Честного человека у нас не найдешь, а святые есть.
Не поротых поколений нам не дождаться; русский человек не понимает свободу, ему нужен казак и плеть. Два главных русских слова: война и тюрьма. Своровал, погулял, сел ... вышел и опять сел ... Русская жизнь должна быть злая, ничтожная, тогда душа поднимается, она осознает, что не принадлежит этому миру ... Чем грязнее и кровавее, тем больше для нее простора ... Для новой революции нет ни сил, ни какого-то сумасшествия. Куража нет. Русскому человеку нужна такая идея, чтобы мороз по коже ...Так наша жизнь и болтается — между бардаком и бараком. Коммунизм не умер, труп жив».
Кто-то восхваляет автора за выдающуюся нравственную смелость, кто-то яростно бранит за русофобию, но мне кажется более интересным другое замечание — Алексиевич глубоко советский автор, вызывающий солидарность и восхищение у советских людей. Не в смысле «восхищающихся СССР», как раз нет, а в смысле «людей, сформированных опытом жизни в СССР». Наша интеллигентская субкультура — глубоко советская, ее поведение диктуется фантомными болями давно ушедшей диктатуры. Одно из проявлений этого — восприятие нравственности.
Нравственный человек в этой системе координат — это человек, противопоставляющий себя злу. Человек, который делает выбор не идти строем, уклоняться от соучастия в неправде. Выражение «жить не по лжи» в наши дни употребляется исключительно с иронией, но оно берет начало от знаменитого эссе А.И. Солженицына с таким названием, которое вышло в 1974 году. Вопрос, который рассматривался в этом эссе — что может сделать честный человек, который понял, что находится под властью ложной системы? Понятно желание не создавать себе проблем, как пишет Солженицын, «Нам только бы не оторваться от стада, не сделать шага в одиночку — и вдруг оказаться без белых батонов, без газовой колонки, без московской прописки». Но ответственность, совесть, долг, зовут поступить по-другому: «Итак, через робость нашу пусть каждый выберет: остается ли он сознательным слугою лжи (о, разумеется, не по склонности, но для прокормления семьи, для воспитания детей в духе лжи!), или пришла ему пора отряхнуться честным человеком, достойным уважения и детей своих и современников ... И тот, у кого недостанет смелости даже на защиту своей души, — пусть не гордится своими передовыми взглядами, не кичится, что он академик или народный артист, заслуженный деятель или генерал, — так пусть и скажет себе: я — быдло и трус, мне лишь бы сытно и тепло»
Солженицын пишет о том, что кровавых революций нам больше не надо, а вот что можно делать — это не соучаствовать в официальной идеологической лжи. Оттуда — из семидесятых годов прошлого века — это восприятие честного и достойного человека как того, кто отказывается быть слугою лжи. Та эпоха — это уже не эпоха идейного фанатизма, это очень часто время цинизма, когда люди, желающие сделать себе карьеру, знали как изобразить из себя ревностных адептов идеологии, на которую им давно было наплевать. Как в известной циничной шутке — «комсомольцам двадцатых все было по плечу, комсомольцам восьмидесятых все стало [безразлично]». Потом эти же люди записались в яростные антисоветчики и (часто) в борцы за национальное освобождение, и стали рассказывать про свободу, попранную советским сапогом — тоже с большим карьерным успехом. Но это было потом.
А тогда перед человеком действительно вставал выбор: лгать ради личной выгоды, или уклоняться от лжи — что в позднем СССР смертью не грозило, но могло серьезно осложнить жизнь. И выбор — противопоставить себя официальной лжи — уже ставил человека в ряд «честных людей, достойных уважения». Мир образованных людей разделялся на трусоватых приспособленцев, которые все понимали, но делали то, что от них требовалось, чтобы отстоять свои жалкий покой, уют и карьеру, и тех, кто решался не соучаствовать.
В то время человек, делавший такой выбор, противопоставлял себя давящей официальной идеологии и мужественно — а для этого нужно мужество — нарывался на неприятности. Он платил цену. А человек, противостоящий огромной и могущественной идеологической неправде и платящий за это цену — действительно вызывает уважение. Такому человеку многое можно простить — и фактические неточности в обличениях (ну не было доступа к источникам, и не могло быть), и односторонность восприятия (чего вы хотите, чтобы рыцарь находил положительные черты в драконе, которому бросил вызов?), и презрение к тем, кто не так отважен — мужество часто ищет опереться на гордыню.
Но идеологическая диктатура давно пала; при этом субкультура противостояния ей сохранилась — и, лишившись своей первоначальной среды, мутировала. Люди продолжают исходить из того, что нравственный подвиг, который оправдывает человека перед лицом мироздания, состоит в демонстративном отвержении своего государства — и основной массы своих сограждан. Что человек, обозначающий такую позицию, просто по факту ее обозначения, оказывается в числе «честных людей, достойных уважения». Что его несчастное место пребывания подчеркивает, насколько ярко он сияет, как человек честный и мужественный, среди его соседей и сограждан — которые лишены его нравственных достоинств.
Но при этом отсутствует и давление идеологической неправды и цена, которую надо было бы платить за ее отвержение. Выйти с протестом против вторжения в Чехословакию в 1968 году — акт несомненного мужества, и за него людям пришлось дорого платить. Сегодня можно согласовать и пройтись маршем с каким угодно флагами и какими угодно протестами — и спокойно разойтись по домам, выложив фотки в фейсбуке.
В этой атмосфере претензия на нравственное превосходство перестает быть серьезной. «Ненавижу это государство! Вот, разместил у себя в блоге смешную фотожабу на тирана!» — ну, масса народа во всех странах ненавидит свое государство, а что вы еще умеете?
Более того, с ложью произошла важная эволюция. В 1974 году советский интеллигент знал, от кого тут исходит ложь — вот коммунистическая диктатура, вот свободный мир, который вещает на коротких волнах. Сегодня мы находимся в мире, откуда ложь ничуть не пропала — но, скажем так, рассредоточилась. Выяснилось, что мировое зло не началось с коммунизма и на нем не кончилось, что нами, конечно, правят грешники, но и другими странами правят совсем даже не святые, что ложь может исходить далеко не только из Кремля — а откуда угодно, и самые что ни на есть демократические лидеры самых демократических стран могут фальсифицировать улики и намеренно лгать своему народу и всему миру с тем, чтобы развязать войну. Что, выступив против одной лжи, можно очень быстро оказаться совершенно некритичным адептом и верным слугой другой. Что мир вообще не делится на империю добра и империю зла, а делится чрезвычайно путанным образом на различные группы грешных и лживых людей.
И уклонение от лжи в этом мире с одной стороны, не выдвигает таких требований к личному мужеству — а с другой требует гораздо большей рассудительности. Требования к людям, притязающим на моральный авторитет, выросли — уже давно недостаточно быть против властей СССР или России, которая видится его преемником. Декларация такого противопоставления, сама по себе, не делает никого честным и достойным человеком. Это всего навсего одна из возможных политических позиций.
А поскольку никакой великой и все перевешивающей нравственной заслуги в такой позиции нет, начинают остро проступать вещи, которые ей никак не уравновешиваются. Когда человек подчеркивает, насколько ущербна культура, в которой он вырос, какие несчастные люди с промытыми мозгами его окружали, это может хорошо идти при обличении тоталитарной диктатуры — потому что тут негативные суждения относятся, собственно, к диктатуре, которая уродует людей. Мы проникаемся невольным почтением к человеку, который явил достаточно моральных и интеллектуальных сил, чтобы не сломаться под давлением, которое сломало всех остальных.
А вот когда удар направляется не против диктатуры а против русских как культуры — это уже выглядит по-другому. Не «идеологическая диктатура ужасна, над любым народом» а именно «русские ужасны». Причина этого понятна — диктатуры давно уже нет, что-то должно быть поставлено на ее место как предмет отвержения, и производится напрашивающаяся замена креветок шпротами — не только коммунистическая, но и российская государственность в целом ужасна, не только красные, но и русские — наследственно ужасные люди.
Но, с такими ингредиентами, вы получаете совсем другой салат — что-то, выдающее сильный привкус этнической ненависти. В любом случае, претензии на моральный авторитет начинают восприниматься с некоторым недоумением.
