Меня назвал «китежанкой». Анна Ахматова и Николай Клюев

Изучая историю литературы, и не только отечественной, мы с неутомимым интересом всматриваемся в пересечения писательских судеб. Общение двух выдающихся поэтов-современников особенно увлекает нас возможностью новых литературоведческих открытий. Любой, совсем неброский, биографический факт — мимолетная встреча, случайный разговор, сказанное ненароком слово — может оказаться глубоко содержательным. Пройдет время, и пытливый исследователь обнаружит в разрозненном и скудном казалось бы, материале истоки крупного литературного замысла либо первоначальные очертания известных впоследствии стихотворных строк.

Эти общие истины приходят на память при попытке воссоздать историю личных и творческих взаимоотношений Ахматовой с Николаем Клюевым, самобытным «народным» поэтом, чье имя, надолго преданное забвению победоносно возвращается теперь в нашу культуру. Документальных свидетельств о знакомстве Ахматовой и Клюева сохранилось в целом немного, но и то, чем мы располагаем ныне, представляет собой значительный интерес и побуждает нас восстанавливать — подчас по крупицам — одну из еще не прочитанных глав истории русской поэзии XX века.

Первая встреча поэтов состоялась, по всей очевидности, осенью 1911 г. Для Клюева это было время, насыщенное событиями и новыми знакомствами. Летом 1911 г, покинув родную олонецкую деревню, где он жил постоянно, Клюев совершает поездку в Рязанскую губернию к Л. Д. Семенову, ушедшему «в народ» поэту-символисту (Клюев также был захвачен в те годы «неонародническими настроениями). Август 1911 г. Клюев проводит в Москве. Здесь он ведет переговоры об издании своих стихов отдельным сборником. Предисловие к нему соглашается написать В. Я. Брюсов. Существует версия, восходящая к устным воспоминаниям Ахматовой, будто у Брюсова в августе 1911 г. Клюев впервые встретился с Н. С. Гумилевым^[1].

В сентябре 1911 г. Клюев находится в Петербурге. Среди, наиболее значительных для него событий той осени — его очное знакомство с Блоком, состоявшееся 26 сентября. До этого в течение четырех лет Клюев переписывался с Блоком: поэты обменивались важными для них обоих мыслями о России, о русском народе и его «душе». Клюев посылал Блоку на суд свои ранние стихотворения; Блок со своей стороны способствовал их публикации в известных русских журналах («Золотое руно», «Бодрое слово» и др.)^[2].

Должно быть, благодаря Блоку Клюев сближается с С. М. Городецким, чье раннее творчество, ориентированное на миф и фольклор, давно уже привлекало к себе внимание олонецкого поэта, пытавшегося слагать стихи в аналогичном духе. Осенью 1911 г. в Петербурге готовилось новое поэтическое объединение — «Цех поэтов», в котором тон задавали будущие акмеисты (Городецкий и Гумилев становятся «синдиками» «Цеха», Ахматова — его секретарем. С самого начала организаторы «Цеха» рассчитывали на близкое участие в нем Николая Клюева. Тянувшиеся к «земле» и «лесной» стихии, они хотели видеть в своих рядах: поэта чье творчество проистекает, как им казалось, из его «первозданности»^[3]. Именно в такой тональности писали о Клюеве и Гумилев, и Городецкий в связи с появлением в свет первого сборника его стихотворений, изданного в Москве в октябре-ноябре 1911 г. (на обложке указан 1912-й год).

О близости Клюева к кругу Городецкого — Гумилева уже осенью 1911 г. свидетельствуют несколько фактов. Назовем некоторые из них. Осенью 1911 г. при журнале «Аполлон» был выпущeн «Литературный альманах» (на обложке — 1912-й год) он объединял в себе символистов (Бальмонт, Блок, Андрей Белый) с участниками «Цеха поэтов» Ахматова, Гумилев, Зенкевич, Мандельштам и др.) и «крестьянскими» поэтами (Ключков, Клюев). Сохранился, кроме того, экземпляр сборника «Сосен перезвон» с дарственной надписью автора Гумилеву, сделанной в ноябре 1911 г., — бесспорное свидетельство состоявшегося уже ранее знакомства Клюева с Гумилевым^[4].

В те осенние недели 1911 г. и происходит первая встреча Клюева с Ахматовой, — видимо, в редакции журнала Аполлон». Мы можем судить об этом по недатированному письму Клюева к неизвестному лицу. Часть этого письма первоначально составляли четыре стихотворения с надписью: «Посв<ящается> Гумилевой», — на этом основании Л. К. Швецова, первый публикатор письма, атрибутировала его как адресованное Ахматовой^[5]. Письмо начинается со слов:

«Извините за беспокойство, но меня потянуло показать Вам эти стихотворения, так как они родились только под впечатлением встречи с Вами. Чувства, прихлынувшие помимо воли моей, для меня новость, открытие. До встречи с Вами я так боялся такого чувства, теперь же боязнь исчезла и, вероятно, напишется больше в таком духе. Спрашиваю Вас — близок ли Вам дух этих стихов? Это для меня очень важно». Далее Клюев, упоминая о своем «свидании» с Ахматовой в редакции «Аполлона», добавляет: Я знаю, что Вам было нудно и неприятно, но поверьте, что я только и знал, что оборонялся от Вас — так как моем положении вредно и опасно соблазниться духом людей Вашего круга^[6].

Ясно видно, что цитируемое письмо Клюева не что иное, как слегка завуалированное любовное признание. Молодой олонецкий поэт (Клюеву было тогда 27 лет) пишет Ахматовой о своем чувстве к ней, посвящает ей несколько своих стихотворений. (Случай почти беспрецедентный в биографии Клюева, склонного всегда видеть в женщине скорее духовную сестру, нежели возлюбленную. Ясно также, что Ахматова поразила Клюева более своей личностью, чем стихами (к осени 1911 г. у Ахматовой было лишь несколько журнальных публикаций; книга «Вечер» выйдет позднее — в марте 1912 г.).

Требуют пояснения и последние слова Клюева, где столь явственно и не без вызова он противопоставляет себя «кругу» Ахматовой. Болезненно ощущая социальные перегородки, отделяющие его от «интеллигентного» общества, Клюев обыкновенно подчеркивал свое крестьянское происхождение и гневно обличал от имени «народа» людей «ненуждающихся и ученых» (слова из его письма к Блоку 22 января 1910 г.)^[7]. Будучи убежденным «левым народником» и намеренно обостряя актуальную для тех лет проблему «народ — интеллигенция», Клюев призывал сторониться «города» и «городской» культуры (хотя в действительности всячески тянулся к ним). Это противостояние поэта-крестьянина избранному кругу «интеллигентов» резко обозначилось и в его письме к Ахматовой.

Нам неизвестно, какое впечатление произвело это письмо на Ахматову. Неизвестно даже, получила ли она его. «Клюев, видимо, так и не решился отправить стихи и письмо, и они остались в его архиве», — предполагает Л. К. Швецова^[8]. Можно, во всяком случае, утверждать, что жена Н. С. Гумилева, окруженная в то время почтительным вниманием и других молодых поэтов, вряд ли отозвалась бы на письмо из Олонии, даже если бы она его получила и прочитала. Но общение Клюева с «Цехом поэтов» тем не менее продолжалось и достигло особой интенсивности осенью 1912 г., когда олонецкий поэт снова приезжает в Петербург и Москву. Среди его новых знакомых — Вас. В. Гиппиус, Вл. В. Гиппиус, Г. В. Иванов и другие участники «Цеха». К этому времени у Клюева уже готова третья книга стихов — «Лесные были»; к ней проявляет интерес известное ярославское издательство К. Ф. Некрасова (с отделением в Москве). Второй стихотворный сборник Клюева — «Братские песни» — увидел свет еще в мае 1912 г. (он был издан редакцией московского журнала «Новая земля»). В конце 1912 г. на страницах некоторых русских периодических изданий появляется сообщение о том, что петербургский «Цех поэтов» готовит к печати четвертый сборник стихотворений Клюева — «песенник», озаглавленный «Плясея»^[9]. Уверенно и быстро вступал Клюев в те месяцы в «большую» русскую литературу.

В этот бурный сезон 1912/13 г. Клюев неоднократно видится в Петербурге с Ахматовой: на литературных вечерах, где он выступает совместно с акмеистами, на заседаниях «Цеха», в кафе «Бродячая собака» и т. д. Сохранился карандашный рисунок С. Городецкого, запечатлевшего одно из собраний «Цеха поэтов»; изображены сидящие рядом Клюев, Лозинский, Ахматова и Зенкевич^[10].

В газетных отчетах того времени, отразивших всю разноголосицу мнений по поводу нового литературного течения — акмеизма, имена Клюева и Ахматовой зачастую стояли рядом. Впрочем, многие критики с недоумением отмечали близость Клюева к акмеистам, справедливо указывая на явную разнонаправленность их художественных целей. «Клюев очень интересен сам по себе, и в этой его «самости» его главная поэтическая ценность, а Анна Ахматова тоже сама по себе, но совсем в другой плоскости...» — подчеркивал один из журналистов^[11]. Неудивительно, что пребывание Клюева в стане акмеистов оказалось весьма непродолжительным.

Уже в начале 1913 г. Клюев решительно порывает с «Цехом». Ахматова вспоминала, как на выступлении акмеистов в Литературном обществе 15 февраля 1913 г. Клюев «публично отрекся» от своих недавних союзников и на изумленный вопрос Гумилева, что это значит, якобы ответил: «Рыба ищет где глубже, человек где лучше...»^[12]

С весны 1913 г. по сентябрь 1915 г. Клюев живет на родине, в Олонецкой губернии, но его имя часто появляется на страницах «толстых» русских журналов, в основном — «неонароднической» ориентации («Заветы», «Ежемесячный журнал» и др.). Его переписка с Городецким и Гумилевым в этот период сходит на нет. Но неизменным остается его восхищение Ахматовой — не только ее личностью, но и ее стихами, которые Клюев не раз и читал, и слышал в 1912-1913 гг. Восторженное отношение Клюева к Ахматовой ярче всего отразилось в дарственной надписи на экземпляре «Лесных былей»: «Анне Ахматовой — любимой поэтессе. Николай Клюев. Андома. 1913 год»^[13].

На рубеже 1914-1915 гг., оценивая в одном из писем к издателю В. С. Миролюбову последний номер «Ежемесячного журнала» за 1914 год, Клюев писал:

«Какая чудесная декабрьская книга журнала! И как хорошо, что в отделе поэзии не встречается Година, Вяткина, Галиной и т. п. вплоть до Андрусона включительно. Какая строгость линий намечается у Анны Ахматовой:

«Божественна, спокойна и легка,
Допишет Музы смуглая рука».^[14]

Я знаю, что Ахматова и компания не верят в мое понимание искусства, думают, что под искусством я подразумеваю прикладное искусство, слышал я, что они фыркают на мои писания, так как, видите ли, у меня истощился «запас культурных слов», что, по их понятию, является показателем скудости душевной — на все это мне претит возражать»^[15].

В словах Клюева содержался, конечно, прозрачный намек на «Цех поэтов». Впрочем, у него вряд ли могли быть реальные основания для столь глубокой обиды: «Ахматова и компания» продолжали высоко ценить талант Клюева и после его разрыва с «Цехом» (распавшимся к осени 1914 г.). Цитированный отрывок следует рассматривать как обычную для Клюева «позу», вызванную его стремлением по возможности заострить конфликт между «природой» и «культурой», «народом» и «интеллигенцией». Те же интонации были уже отмечены нами в его письме к Ахматовой.

Осенью 1915 г. в Петрограде Клюев встречается с молодым Есениным; их знакомство быстро перерастает в тесную дружбу. Все последующие месяцы (вплоть до призыва Есенина в армию) поэты неразлучны друг с другом. Они всюду появляются вдвоем, вместе выступают на вечерах и в литературных салонах; нарядившись «по-крестьянски», они с увлечением читают «городской» публике свои «народные» произведения, обильно насыщенные областными словами, образами и мотивами русского фольклора. Оба подчеркивают свою причастность к религиозной жизни русского народа, свою близость к старообрядцам и сектантам (хлыстам). К Есенину и Клюеву тянутся в 1915 — 1916 гг. другие «крестьянские» поэты — П. Карпов, С. Клычков, А. Ширяевец. В русской литературе формируется новое направление, которое впоследствии получит название «ново-крестьянского».

Есенинско-клюевские стилизации в «русском» духе (иногда удачные, иногда нарочито-вычурные) воспринимались в литературных кругах по-разному: одни приветствовали этот стиль, принимали его за подлинно «народный», другие относились к нему недоверчиво и даже раздраженно. Поэтам акмеистического круга этот «маскарад» был, конечно, чужд, но отчасти и интересен. Память Ахматовой надолго сохранила образ «ряженого» и хлыстовствующего мужика-поэта, каким желал казаться Клюев, особенно в Петрограде в 1915 — 1916 гг. Много лет спустя, в декабре 1959 г., работая над сценарием балета (соответствующего в основных чертах содержанию «Поэмы без героя»), Ахматова — в ряду прочих видений прошлого — упоминает и «новокрестьянских» поэтов: «...Клюев и Есенин пляшут дикую, почти хлыстовскую, русскую»^[16].

Однако контакты Клюева с акмеистами не прекращаются и в те годы, когда пути их, казалось бы, далеко разошлись. В сентябре-октябре 1915 г. Клюев часто видится с Городецким. 25 декабря 1915 г. Клюев и Есенин навещают Гумилевых в Царском Селе; дату визита подтверждают надписи Ахматовой и Гумилева на их сочинениях, подаренных Есенину^[17]. В тот день Ахматова впервые увидела рязанского поэта. В руках у Есенина был рождественский номер газеты «Биржевые ведомости», где были напечатаны стихотворения его и Клюева, а также Бальмонта, Блока, Волошина, 3. Гиппиус, Мережковского, Сологуба и других известных поэтов^[18]. Ахматова рассказывала:

«Немного застенчивый, беленький, кудрявый, голубоглазый и донельзя наивный, Есенин весь сиял, показывая газету.

Я сперва не понимала, чем было вызвано это «сиянье».

Помог понять сам не очень мною понятый его «вечный спутник» Клюев.

— Как же, высОкОчтимая Анна Андреевна, — расплываясь в улыбке и топорща моржовые усы, почему-то потупив глазки, проворковал сей полудьяк. — Мой Сереженька здесь сО всеми знатными прОпечатан, да и я удОстОился»^[19].

Как видно, Клюев по своему обыкновенью говорил с сильным оканьем. Потом поэты читали стихи. «Есенин читал великолепно, а Клюев смотрел на него просто влюбленными глазами, чему-то улыбаясь»^[20].

В рассказе Ахматовой обращают на себя внимание слова «не очень мною понятый,..». Они вполне перекликаются с ее отзывом о Клюеве в более поздней записи либретто балета, сделанной 6-7 января 1962 г.: «Таинственный деревенский Клюев...» Следует заметить, что загадочность Клюева, его «неуловимость» и многоликость подчеркивали многие его современники. Таким запечатлелся он и в сознании Ахматовой^[21].

Клюев прожил в Петрограде до лета 1917 г. и за это время, конечно, мог видеть Ахматову неоднократно. Предполагалось даже их совместное участие в «Вечере свободной поэзии» (13 апреля 1917 г. в Тенишевском зале)». Однако выступление Клюева не состоялось^[22].

С весны 1918 г. до лета 1923 г. Клюев живет и работает в г. Вытегра, совершая оттуда ежегодные наезды в Петроград. О его возможных встречах с Ахматовой за эти годы не имеем сведений^[23]. К осени 1923 г. Клюев переселяется в Петроград. Как член Всероссийского Союза поэтов, а стоит в стороне от культурной жизни города: публикует свои стихотворения в ленинградских изданиях, читает их на писательских вечерах. В июне 1924 г. Клюев принимал активное участие в пушкинских торжествах. 6 июня он выступал, например, в Союзе писателей вместе с другими участниками, среди которых была и Ахматова. Заметим, что и Ахматова, и Клюев были страстными поклонниками поэзии Пушкина; в творчестве каждого из них пушкинская тема занимает особое место.

Период 20-х годов был нелегким для многих поэтов сформировавшихся еще до революции. Не каждый из них умел найти себя в новой для него действительно У Ахматовой наступает пора длительного творческого спада: между 1923 и 1935 гг. ею написано не более 20 стихотворений. Резкий перелом наступает и в поэзии Клюева Не желая отречься от своих патриархальных стародедовских идеалов, поэт отходит, однако, от своей прежней стихотворной манеры, все более тяготеет к эпическому жанру. Именно в 20-е годы Клюев создает несколько замечательных по силе поэм — «Плач о Сергее Есенине» (1926), «Деревня» (1927), «Погорельщина» (1928). Теснимый официальными критиками, объявленный «кулацким» поэтом, Клюев то воспевает «русскую красоту», то оплакивает ее неотвратимую гибель. Трагическое восприятие современной жизни бесспорно, сближает его с Ахматовой, которая, как и он, совсем теряет в эти годы широкого читателя.

Связанные своим литературным прошлым и общими для них потерями (Блок, Гумилев), Клюев и Ахматова не раз встречаются в середине 20-х гг., чаще всего — у знакомых. О взаимоотношениях Клюева и Ахматовой в 20-е гг рассказывали нам очевидцы их встреч — поэт В. А. Рождественский, литературовед В. А. Мануйлов и другие. Однажды у Клюева в его комнате на улице Герцена собрались гости, кроме Ахматовой была приглашена и С. А. Толстая — вдова Есенина. («Вечер двух вдовствующих императриц», — произнес Клюев). В тот вечер Ахматова читала старые стихи, а Софья Толстая рассказывала о настроениях Есенина в конце 1925 г. (перед его отъездом в Ленинград). В другой раз Клюев — в присутствии Ахматовой — читал сочиненную им сказку о коте Евстафии и мышке Степанидке и одновременно демонстрировал свои «сверхъестественные» способности (шептал коту на ухо какие-то слова, и тот ему повиновался). Ахматова реагировала спокойно, хотя слегка отстраненно.

Сохранилась также фотография, сделанная, видимо, в конце 1925 г. на юбилее М. А. Кузмина (в связи с 50-летием). Мы видим здесь многолюдную группу гостей, среди них — Ахматову, Вагинова, Клюева, Кузмина, Лозинского, Тихонова, Хармса, Федина и др. (Существует несколько вариантов этого группового снимка.)

Известно также несколько отзывов Ахматовой и Клюева друг о друге; все они проникнуты глубоким уважением. Так, Ахматова сказала однажды П. Н. Лукницкому, что «Клюев, Мандельштам, Кузмин — люди, о которых не говорить дурное. Дурное надо забыть»^[24].

Отношение Клюева к Ахматовой иллюстрирует такой эпизод:

«Она <Ольга Берггольц> рассказывала, как в юности, когда она еще писала слабенькие стихи «под Есенина», у нее знакомый, начинающий поэт, который знал Клюева. Он повел ее к старику^[25]. Дверь открыл какой-то отрок в поддевке. Борзые собаки. Множество икон и лампад. Клюев говорил: «Читайте, девушка, стихи». Я читала, он слушал. Потом встал и сказал: «Орел Сафо над вами парит. Сами не знаете, кем будете... Идите к Анне, Анне Ахматовой.. Держитесь ее советов». Вот она и пошла...»^[26]

Вспоминает В. А. Баталин (в то время — студент-филолог, впоследствии — архимандрит Всеволод):

«Однажды я прочел ему <Клюеву> стихи Ахматовой:

Вечерние часы перед столом,
Непоправимо белая страница,
Мимоза пахнет Ниццей и теплом,
В луче луны летит большая птица^[27] и т. д.

Растроганно, со слезой, он сказал: «Красота-то какая! Сидит она, красавица наша русская, в тереме за хрустальным оконцем и дозорит Русь... Неповторимо прекрасно!..» Я, не соглашаясь с его, как мне казалось, произвольной «оценкой» стихов Ахматовой («русская».., «Русь».., «дозорит», а ведь это скорее альтмановская Ахматова на берегу Херсонесской бухты), все же невольно поддался обаянию его слов и «поверил» в его Ахматову. Хотя бы на миг»^[28].

Но, судя по другим отзывам Клюева, его взаимоотношения с Ахматовой не всегда были ровными. В суждениях Клюева о ней появляется порой критический и даже снисходительный оттенок. «Когда я начинаю говорить с Ахматовой, она начинает волноваться, кричать высоким фальцетом, чувствуя, что я попадаю в самую точку, понимая, как никто, всю ее женственность». Это — слова Клюева, записанные в 1925 г. Н. И. Архиповым, близким другом поэта^[29].

Приведем и другой, более резкий и, конечное, очень субъективный отзыв. «Популярность не есть прекрасное, — записывает Архипов рассуждение Клюева. — «Чудный месяц»^[30] популярен, но слава его позорит искусство. В квашне Анны Ахматовой — закваска «Чудного месяца», оттого ахматовские бисквиты стали вкусны для чистой публики. Это зловещий признак, и я не радуюсь такой бисквитной популярности»^[31].

Широкую известность получили клюевские строки об Ахматовой из стихотворения «Я гневаюсь на вас и горестно браню...» (1932). Полный текст этого стихотворения (оно печаталось и под заголовком «Клеветникам искусства») стал впервые известен в 1969 г.^[32]. Негодующе-обличительные иносказания Клюева направлены против серых и «бумажных» бездарностей, вершащих судьбами родного искусства, против всех тех, кто в течение десяти лет морил голодом «певучего коня» — русского Пегаса. Среди современных поэтов, которым удалось сохранить в своих стихах «соловьиные раскаты», Клюев, помимо самого себя, называет Клычкова, Ахматову и Павла Васильева. Процитируем отрывок, обращенный к Ахматовой:

Ахматова — жасминный куст,

Обожженный асфальтом серым^[33],

Тропу ль утратила к пещерам,

Где Данте шел и воздух густ,

И нимфа лен прядет хрустальный?

Средь русских женщин Анной дальней

Она, как облачко, сквозит

Вечерней проседью ракит!^[34]

Эти строки были написаны уже в Москве, куда Клюев перебрался в конце 1931 г. на постоянное жительство. Виделся ли он с Ахматовой в 30-е гг., мы не знаем. Тем не менее это стихотворение было хорошо известно Ахматовой; ей читал его по памяти Осип Мандельштам, не раз встречавшийся с Клюевым в Москве в 1932-1933 гг. «Лучшее, что сказано о моих стихах» — так отозвалась Ахматова об этих клюевских строчках^[35]. Не случайно она частично использовала их в качестве эпиграфа ко второй части «Поэмы без героя» («Решка»)»^[36] В 40-х гг., когда создавалась поэма, имя Клюева, репрессированного в 1934 г. и погибшего в сибирской ссылке, было фактически под запретом, вероятно, поэтому в рукописи, а затем во всех современных печатных изданиях «Поэмы без героя» под эпиграфом стоят лишь инициалы поэта — «Н.К.».

В своих воспоминаниях о Мандельштаме («Листки из дневника») Ахматова, рассказав о строках стихотворения «Я гневаюсь на вас...», которые читал ей наизусть Мандельштам, сбавляет: «Я своими глазами видела у Варвары Клычковой^[37] заявление Клюева (из лагеря о помиловании); «Я осужденный за мое стихотворение «Хулители искусства» и за безумные строки моих черновиков...»^[38] на этот раз память явно подвела Ахматову. Сохранилось заявление Клюева во ВЦИК от 12 июля 1934 г. (из поселка Колпашево Нарымского края), начинающееся словами: «После двадцати пяти лет моей поэзии в первых рядах русской литературы я за безумные непродуманные строки из моих черновиков, за прочтение моей поэмы под названием «Погорельщина», основная мысль которой та, что природа выше цивилизации, сослан Московским ОГПУ в Нарым на пять лет»^[39]. Но важнее другое: Ахматова и после ареста Клюева продолжала интересоваться его судьбой, узнавала о нем от общих московских знакомых (В. Н. Горбачевой, возможно, самого Клычкова, О. Мандельштама и др.).

Не забывал об Ахматовой и сосланный в Сибирь Клюев. В одном из его писем конца 1935 г., адресованном Н. Ф. Христофоровой, жене оперного певца Большого театра А. Н. Садомова, есть следующие замечательные строки:

«Не жалко мне себя как общественной фигуры, но жаль своих песен-пчел, сладких, солнечных и золотых. Шибко жалят они мое сердце. Верю, что когда-нибудь уразумеется, что без русской песенной соли пресна поэзия под нашим вьюжным небом, под шум плакучих новгородских берез. С болью сердца читаю иногда стихи фанерных знаменитостей в газетах; какая серость! Какая неточность! Ни слова, ни образа. Все с чужих вкусов. Краски? Голый анилин, белила да сажа. Бедный Врубель, бедный Пикассо, Матис(с), Серов, Гоген! Верлен, Ахматова, Верхарн! Ваши зори, молнии и перлы нам не впрок! Очень обидно и жалко»^[40].

Так, связанные общим поэтическим делом, Ахматова и Клюев на протяжении почти четверти века сохраняли друг о друге высокое уважительное мнение. Каждый из них признавал талант и незаурядность другого, умел отдать ему должное. Пути их то сближались, то расходились, но поэты не теряли друг друга из виду, даже в труднейшие для них обоих 1934-1937 гг. Думается, что и после смерти Клюева (ее обстоятельства до сих пор не выяснены) Ахматова не раз вспоминала его среди тех, о которых она впоследствии скажет:

Непогребенных всех — я хоронила их,
Я всех оплакала, а кто меня оплачет?^[41]

Коснемся еще вопроса, затронутого нами в начале статьи: о творческих взаимовлияниях. Не слишком углубляясь в эту особую литературоведческую тему, ограничимся лишь одним примером.

В 40-е гг., живя в Ташкенте, Ахматова делилась своими воспоминаниями с Э. Г. Бабаевым. О Клюеве она сказала: «Николай Клюев был ловец душ. Он каждому хотел подсказать его призвание. Блоку объяснял, что Россия его «Жена». Меня назвал «Китежанкой»^[42]. Это свидетельство Ахматовой чрезвычайно любопытно. Дело в том, что начатая Ахматовой в 1940 г. поэма «Путем всея земли» (впервые напечатана полностью в книге «Бег времени», 1965) имела параллельное название «Китежанка»^[43]. Ахматова уподобляет себя «китежанке», которая, «расталкивая года» и «прямо под ноги пулям», возвращается «домой» — в град Китеж, сокрытый, по народной легенде, водами озера Светлояр от татарской орды. По своей внутренней структуре (возвращение памятью в незабываемое, лелеемое прошлое) «Китежанка» родственна «Поэме без героя».

К теме Китежа, столь распространенной в русском искусстве начала века, неоднократно обращался и Клюев; с годами этот образ становился ему все важней и ближе. Сказание о Китеже как бы воплощало для олонецкого поэта самые заветные его представления о древней, таинственной, «поддонной» Руси, которая, как хотелось Клюеву верить, еще однажды воскреснет во всей своей ослепительной красоте. «Моя слеза, мой вздох о Китеже родном», — восклицал Клюев в одном из своих стихотворений (1917)^[44]. «Мой же мир: Китеж подводный, там все по-другому», — признавался Клюев Н. И. Архипову^[45]. Своеобразной вариацией на тему Китежа можно считать и «повесть о Лидде, городе белых цветов», сметенном с лица земли сарацинами. Этой горькой «повестью» завершается клюевская «Погорельщина» — реквием по исчезнувшей, поруганной, «погорелой» родине.

Устремленный к «невидимой» России, к ее прошлому, ее религиозной «душе», Клюев и сам, особенно в 20-е гг., по праву мог бы назвать себя «китежанином». Поэтому слова Ахматовой в данном случае не вызывают ни малейшего сомнения: встречаясь с ней в послереволюционную пору, Клюев именовал ее «китежанкой», как бы желая подчеркнуть этим словом общность их судеб и духовное родство. Должно быть, память о Клюеве, о встречах и беседах с ним в 20-е гг. и подтолкнула затем Ахматову к созданию «Путем всея земли» («Китежанка»).

К. М. Азадовский