Она легла спать рано — болела голова, и ломило каждую косточку. Видно, продуло немного в дюнах. А может так что.
Какое замечательное место — Паланга. Белый мелкий и мягкий песок, похожий на муку крупного помола. Чуть выше пляжа — дюны. Каждая песчинка такого чудесного песка сберегается — от морской воды и крепкого ветра. На самом деле, в дюнах лежать тепло, нежно — на солнышке. Но чуть приподнимешься — сразу же тебя захватывает ветер, который никому не подвластен.
Жаль, не привезли в такую красоту и нежность 4-х летнюю дочь — Лану. Правда, она не очень-то и просилась. Оставаясь с бабушкой в уральской деревушке, она даже не ожидала, что ей предстоит разлука с родителями и, в первую очередь, с мамой. Расставаться с мамой она совсем не любила, так как они, практически, всегда были вместе.
В тот вечер мать заснула очень быстро и внезапно. Никакие мысли перед сном не побеспокоили ни сердце, ни голову. И вдруг среди ночи, как удар грома: в сердце, в голову, в каждую клеточку организма. Лана умирает! Вытаращив в темноту глаза от недоумения под впечатлением только что и кем-то неизвестным произнесенных слов, мать громко сказала:
— Мы летим к Лане!
Перед глазами продолжала оставаться темнота, которая только что поглощала взгляд и во сне. Просто густая всеобъемлющая темнота перекочевала из сна в явь, и матери даже не было понятно, в какой именно момент глаза её открылись, а сон слетел с ресниц.
— Мы летим к Лане!, — повторила она более громко.
— Что случилось? Спи! Три часа ночи. У нас ещё пять дней отдыха.
— Надо лететь, ей совсем плохо там. Надо лететь, — язык не повернулся повторить ту фразу, которую только что она услышала из черноты пространства. Она так и не повторила эту фразу ни тогда, ни позднее, ни много лет после этого.
— Самолеты — не каждый день. Без брони — не улетим.
— Надо лететь. Вставай, сделай что-нибудь. Надо лететь. Ей плохо, плохо, мне надо лететь. Я поеду поездом — это недолго. Я не могу больше ни о чём думать. Мне надо лететь к дочери. Сейчас же, срочно — надо лететь. Делай что-то, — повторяла мать одни и те же слова, но только не ту самую страшную в её жизни фразу.
— Ну, хорошо-хорошо, не нервничай, тебе сейчас в твоём положении нельзя нервничать.
Он встал и начал обычный утренний туалет: душ и тщательное бритьё станком выросшей за ночь щетины.
— Как ты долго! Быстрее. Может улететь самолёт, если есть ночной или утренний рейс. Ведь до аэропорта ещё надо доехать. Быстрее. Быстрее.
— Ты ещё не сложила вещи.
— Ошибаешься — чемодан упакован, только твои бритвенные принадлежности да зубная щетка не убраны.
— Как ты быстро. Что-то случилось? Скажи!
— Ей плохо — мне надо к ней. Пожалуйста, не расспрашивай ни о чём — полетели на Урал!
Они торопливо спустились на первый этаж к вахтерам, которые удивленно таращили на странных постояльцев сонные глаза и ничего не могли понять в столь толи позднее, то ли раннее время. А ведь прошёл уже час, как она услышала из темноты два слова, при воспоминании о которых сердце замирало и обрывалось до самых пяток. Они проследовали в комнатку с телефоном, где были и телефонные справочники. Он стал своим тактичным, слегка картавым голосом, наговаривать необходимые слова сотруднику аэропорта. Телефон всегда срабатывал, на противоположном конце кто-то брал трубку и вежливо по-русски произносил: «Доброй ночи!». Дальше этих слов разговор не клеился — не успевал склеиться. Матери показалось, что заслышав русскую речь с этого конца провода — на том конце отключали телефон неслучайно. Мысль мелькнула — она её отогнала. «Такого не может быть. Нас все любят, и все люди — братья», — подумала она.
— Ты не так говоришь, ты не с того начинаешь! Давай я поговорю.
Но ей не сказали даже «Доброй ночи!»
— У вас какие-то проблемы? — доброжелательно и с легким прибалтийским акцентом обратилась к постояльцам с вопросом сотрудница санатория. То ли прибалтийка, то ли давно проживающая здесь русская.
— Нам надо дозвониться..., — начал объяснять он.
— Нам надо срочно улететь на Шереметьево, — произнесла скороговоркой мать.
— Но, насколько я помню, у вас ещё не закончились путевки и билеты дней через 5? Сейчас я помогу — вам на ваш русский никто ничего делать не будет. Давайте ваши билеты.
И она — этот добрый ангел, имя которому Женщина, по-прибалтийски тактично и без лишних вопросов, набрала тот же номер телефона и на местном наречии довольно быстро объяснила, что требуется при наличии билетов на более позднюю дату — улететь срочно и сейчас. Самолет через пару часов!.. Летим, едем, чтобы лететь — быстрее, быстрее.
Всю дорогу она молчала. Ни о чем не могла ни говорить, ни думать. Совершенно непроизвольно в висках стучали слова: «Господи, скорее, скорее, господи!»
В Москве переехали во Внуково.
— На Курган сегодня рейса нет, изучил он расписание, как более опытный пользователь советского Аэрофлота.
— Летим. Летим. Хоть куда — в ту сторону ближе.
— Сейчас — только в Омск.
— Летим в Омск.
— Если будут билеты.
— Будут билеты, будут, — иди в кассу. «Господи, скорее, господи, скорее!»
В Омске в тот же день оказался рейс на Курган. «Господи, скорее, скорее, господи!»
В Кургане в аэропорту встретили родственники. На волнение матери прозвучали слова:
— Да там всё нормально, у матери и Ланы. Мы вот были только в субботу.
— Едим, едим в деревню.
— Уже поздний вечер. Нельзя в такую дорогу на ночь. 100 км по бездорожью — застрянем где-нибудь. Дороги раскисшие. Ночью никто не поможет — мимо не проедет. Замерзнем — ночью уже холодно.
— Едем, Сережа! Едем.
— Давай утром? — пытался добавить он.
— Нет, надо ехать срочно.
— Да всё там хорошо — зря ты так переживаешь! — Произнес Сергей.
— Мне надо ехать.
— Ну, ладно, поехали по объездной — немного короче будет. Время-то уж одиннадцать, ночь, практически. К Галине-то будем заезжать? Нет? А ужинать как — с собой хоть что-то взять.
Грязь стаскивала старенький «Москвич-412» с раскисшей глинистой и скользкой от мокрой глины дороги. В некоторых местах руль выворачивало перпендикулярно движению автомашины — и они бороздили дорогу поперек шин. Иногда казалось — всё, это последний миг движения! А в ее мозгу только и было одно и то же: «Господи, скорее». Она ни о чем и ни с кем не могла говорить.
Пробили колесо. Запаска? Есть — слава Богу! Меняли долго: машину стаскивало по скользкому грунту и никак не удавалось её приподнять.
— Если ещё раз пробьем — колёс больше нет!
Наконец показались единичные огоньки деревеньки, расположенной в живописном распадке, окруженной березовыми рощами. Кто-то не спит. Не спали в доме стариков. «Ну, вот» — блеснула она глазами в его сторону, и он понял в темноте её бессловесный взгляд. Сказал вслух:
— Это ещё ни о чём не говорит — всё хорошо, не волнуйся!
Доехали до высоких и широких добротных ворот рубленой усадьбы. Сергей не успел выйти из-за руля, чтобы открыть ворота, как они широко распахнулись, и машина плавно медленно въехала на широкий двор. Остановилась капотом вплотную к конюшне. Коней там никогда и не было — на ее памяти. Но помещение было — конюшней.
Она сидела на заднем сиденье, вжавшись всем худощавым телом в кресло, и не решалась приоткрыть дверцу, опустить ногу на грунт. На крыльце показался дед. Он вышел из сеней. «Кто же открыл ворота?» Мелькнуло в голове.
— Ну, вот видишь — всё нормально! — Шепнул он и крикнул уже делу:
— Здравствуй, отец!
— Да, горе у нас, сынок, горе — вот не сплю!
Она похолодела — сердце остановилось. Дед — плакал! Спрашивать ничего не хотелось, закрыла глаза и откинула голову на спинку автомобильного сиденья. Мыслей не было никаких.
— Что случилось, отец?
— Да Лану вот с бабушкой- то в больницу отправил вечером — «Скорая» с райцентра приходила. Тяжёлая Лана-то тяжелая.
— Что, что с ней? Упала, ударилась, обожглась, таблеток наелась? — встрепенулась мать.
— Да нет — температура высокая, ничего не есть, не пьет, не говорит — не шевелится, прямо.
— Она не падала?
— В ведро перед этим упала — с холодной водой, только из колодца принес, а она тут как тут: иг-ра-ла-ся, — протяжно сказал дед, — и задом так и села в ведро. Да она, нет, не ударилась, ничего не ударила — вода была очень холодная, ледяная. Мы её с бабушкой и достали быстро и переодели — да видно прихватило.
— Едем в больницу.
— Утром и поедем.
— Сейчас едем — мне надо, ей плохо, поехали.
— Ну, всё. Приехали — ты знаешь, она жива, в больнице, ей помощь оказывают. Сереже надо отдохнуть — по такой дороге ехал. А тут еще ехать 30 километров, опять по темноте и по глине. Надо отдохнуть. Сразу с утра и поедем. С самого раннего.
Мать просидела остатки ночи, не сводила глаз с кусочка неба в окне и лишь засерело в уголочке, как глянула на часы — пять утра. Пора всех поднимать — это уже утро.
Мужчины, толком не выспавшись, встали безропотно, как и обещали все трое: дед и два его сына — средний и младший.
— Едим! — скомандовала мать. По дороге она расспросила деда: в какую дверь входить и где находится палата. Дед объяснял, приговаривая:
— Да я там, на месте и покажу — доедем.
В больнице их никто не ждал. В детское отделение вообще нельзя было проходить. Их не пускали.
Она ни слова никому не возражая, не совершая никаких лишних движений прямиком направилась в нужную дверь и быстро стала удаляться от вахтера в длинном коридоре, по которому, в конце концов, побежала. Или дед хорошо объяснил, или она хорошо расспросила — но в палату к дочери она влетела с первого захода, очень точно и сразу. Быстро обвела небольшое помещение глазами: три кровати. Где, где моя доченька, где моя...
Справа на коротенькой детской кровати почти невидимая — худенькая как тень, лежала Лана, и, не отрывая глаз, смотрела на двери. В палате было почти темно — утро так еще и не рассветилось. Но глаза матери и дочери встретились разом и они обе не видели уже ничего иного и никого:
— Мама, я тебя так звала!
— Я слышала — слышала, я прилетела!
