Тощая, с длинными руками и ногами, Алька похожа на жеребенка, только родившегося и еще не понимающего, что ему делать со своими конечностями. Её лицо, бледное, по-детски припухлое и курносое, выражает ту же, жеребячью, смесь растерянности, любопытства, радости и испуга. Алька ждёт бабушку.
— Баба Нюра! — кричит, нетерпеливо облизав губы. Стрелка на часах движется медленно, неспешно, как и всё здесь, в деревне.
— Ау! — раздается протяжное из сеней.
Не взвоют враждебные вихри,
Не грянет всемирный салют, —
Придет незаметно Антихрист,
Начнет свой обыденный труд.
Откроет бюро и конторки,
Куда, не ропща на судьбу,
Толпа потечет — три шестерки
Послушно поставить на лбу.
Глава из нового романа, где действие переходит от наших дней в прошлое. Приказчик купца Башкатова Сила не знает какого он роду-племени, но у него есть вера и доброта.
* * *
Сухой щелчок сломанной ветки отозвался всплеском крыл жирной тетёрки. Подхваченный ветром звук прогулялся по лесу и камешком покатился под копыта кобылы Речки, выделенной Силе, для осмотра заброшенного именьица. Заложенное — перезаложенное, именье генерала Туманова досталось купцу Башкатову за долги, и теперь он намеревался привести его в порядок и сбыть с рук.
Звёздами медведица
С дочкой любовались.
— Надо же, как светятся! —
Тихо удивлялись.
— Видишь в небе два ковша?
Это дочка с мамою:
Вон — Медведица Большая,
А вот эта — Малая…
… Звёзды ночью чёрною
Землю изучали
И в трубу подзорную
Льдину увидали.
А на льдине не спеша
Плыли дочка с мамою:
— Вон — медведица большая,
А вот эта — малая.
Мы «вплетены» или «вращены» в мировой процесс, каждый из нас по-особому, по-иному, но все-таки — все, без исключения. Мы сплетены в великое всемирное единство: оно обстоит ныне в настоящем, уходит корнями в забытое прошлое и ведет в неизвестное, рождающееся и еще не рожденное будущее. Мы держимся друг за друга, мы держим друг друга — и валимся друг на друга, как в детской валятся уставленные в ряд «кирпичики». Нет оторванных или изолированных людей, несмотря на все наше душевно-духовное одиночество. От черствости одного черствеет весь мир; развратный человек развращает собой всех; всякое преступление взывает на всю вселенную и передается во все концы; лентяй есть мертвая ячейка истории; от пошлого человека тускнеет Божий свет в мировом эфире; всякий духовный предатель предает сразу Бога и все человечество; всякая личная фальшь и злоба лжет на весь мир и гасит любовь во всей вселенной.
Сложно объять дороги, где Бог
Мне подарил глоточек и взмах,
На двоих — перекрестье дорог,
И ладонь превратилась в кулак!
Выждать в строю или вырваться в свет,
Жгут здесь ракеты с хвостами комет.
Вороний хор, играй, играй.
Твой грай в моей душе
Напоминает чей-то рай
В небесном шалаше.
Когда протянем напрямик
Мы путь свой сквозь рассвет,
Подхватит на вороний крик
И крыльев черный снег.
Там, на вороньих небесах,
У Бога смерти нет.
И в перевернутых лесах,
В корнях сквозит рассвет.
Я сгусток вечной мерзлоты,
Меня трясёт от пустоты,
Где прошлое за нитью нить
Всю ночь пытается добить.
И всё, что можешь в этот час —
Зажечь свечу, уйти в отказ,
Глядеть бессмысленно в окно,
Но не спасает и оно.
Прочь, печаль моя слепая!
Прочь, бескрайняя тоска!
Вновь преграды все сминая,
Я шагаю сквозь века.
И — порой — не видно солнца
И в душе порою мгла.
Дарит мне рассвет бессонный
Горсть нетленного тепла.
Это был он.
Поседевший. Высохший. С острыми морщинками у глаз.
Он почти не изменился. Только стал ещё прозрачнее. Воздушная борода серебрила худое лицо. Тонкие кисти рук — маленькие, белые, словно птенцы голубей — взлетали к небу и снова прятались в золотых тканях облачения.
Батюшка служил Литургию неспешно, вдумчиво. И совсем не замечал её. А она, обняв маленькую дочку, прислонилась к колоне и смотрела на священника, не находя возможным оторвать свой взор.
Всю жизнь Наталья Никандровна прожила в городе Михайловске. Работала в домоуправлении, и была там не какой-нибудь мелкой сошкой, а начальником. Да как стали ее годы да хвори одолевать, вышла она на пенсию и с той же регулярностью, как прежде — на работу, стала ходить в церковь. Благо, от ее дома до Преображенского кафедрального собора было рукой подать, почти как до продуктового магазина, в который пенсионерки со всей округи ходили не столько за покупками, сколько ради того, чтобы меж собой о том, о сем покалякать. А что еще ей делать на пенсии, как не в храм ходить? Дети давно уже взрослые, а внуки, того и гляди, их перерастут — некого теперь опекать да воспитывать. Опять же, смерть не за горами — за плечами, пора о душе позаботиться, замолить грехи юности и неведения, чтобы там в хорошее место попасть. Оттого-то Наталья Никандровна и ходила в собор, книжки душеполезные в иконной лавке покупала, читала их так же увлеченно, как прежде — романы про Угрюм-реку и про поднятую целину, да воцерковлялась потихоньку.
— Вон там в углу твоя кровать. — прошептала медсестра, кивком показывая на узкую койку с серым пропечатанным бельем. Больница Пятьдесят Пять — жирные черные штампы.
В темноте палата, лишенная всякого цвета, казалась Соне негативом черно-белой реальности. Она прошмыгнула в свой угол, боясь разбудить спящих в палате женщин. Поставила на пол сумку, и, сняв с себя свитер и юбку, свернулась клубочком на серой больничной простыне.
Колени к груди. Руки на животе. Она — галактика, стремящаяся к центру. Там внутри, в самом её средоточении, зародилась и уже могла погибнуть новая жизнь. Маленький беспомощный комочек.
Мир так мал, так тесен. Социологическая теория так называемых «шести рукопожатий» утверждает, что если пожмёшь руку знакомому, а он — другому, уже своему знакомому, то шестое его рукопожатие будет с твоим знакомым. Мы все живём вблизи, рядышком — чуть ли не родня друг другу. Это стало особенно ощутимо в глобальном мире, когда благодаря технологиям границы почти исчезли. Так откуда же столько злости и агрессии? Или как раз отсюда — из общемировой коммуналки?
И как велик разброс мнений, разночтений, пониманий. Что такое человек? Зачем он? Чем ограничен? До какого предела пластичен и подвержен изменениям? Что можно с ним делать и чего нельзя? Или всё можно?
Народ дробится на группки и группировки, народ распадается, исчезает в дроблении на своих и чужих. Чужих становится всё больше, все — чужие. Но так не должно быть, это какая-то страшная иллюзия — если мы народ. Или мы не народ, а всего лишь случайное сцепление бессмысленных, разделённых эгоизмом индивидов — т. е. не органическое (народ растёт из единого корня, подобно дереву1), а механическое единство разрозненных элементов?
Вопросы непраздные, трудные. А ответы на них, если и есть, то у каждого свои. Это ведь проблема. Альтернатива ей... Нет, не единая идеология — здравомыслие, только где ж его нынче взять?
Надо понять, разгадать эту антропологическую загадку: куда девалось здравомыслие? На что мы его променяли? (Если б не променяли, оно бы в нас осталось). За какую чечевичную похлёбку мы отдали своё человеческое достоинство? В чём оно?
Неправильно я жила: рвалась на Зов, к Зову, интересовалась Зовом, отдавалась Зову; ничего особо не боялась, не страшилась — только бы не потерять Зов, только бы слышать Его в своих глубинах. Всё, что отвлекало от Зова, лишь досаждало, раздражало, гневило или мучило, заставляло страдать, и я, как умела (или не умела) страдала, утешаясь лишь Зовом. Зов — это всё, что мне нужно: моё счастье, моя пища, мой смысл, моя страсть, моя любовь.
Но любовь даёт, а я лишь брала. Пустому человеку и нельзя иначе — что может дать Зову любящий, кроме своей жажды слышать? И разве не дерзостью будет мыслить иначе?
Дерзостью или дерзновением — всему своё время. Дерзость — это дерзновение прежде срока, это наглость вместо дерзновения, т. е. недостаточная любовь к Зову. Дерзновение — не самочиние, а ответ на Зов.
Я боюсь, пока помню себя. И как же трудно помнить себя тому, кто желает забыться в Зове.
Тони, тони пустой человек, как пустое ведро в колодце. Тони, не стыдясь своей пустоты — иначе будешь имитировать полноту и никогда не наполнишься. Наполняйся, пока Рука Божья не начала поднимать тебя, чтобы утолить чью-то жажду. Спеши стать полным, пока есть время. Ибо жизнь — это не наполнение, а отдача!
«Вот, Я посылаю Ангела Моего пред лицеем Твоим, который приготовит путь Твой пред Тобою» (Мк. 1:2)
«...его почитали за пророка» (Мф. 14:5)
«Дочь Иродиады тотчас пошла с поспешностью к царю и просила, говоря: хочу, чтобы ты дал мне теперь же на блюде голову Иоанна Крестителя» (Мк. 6:22)
Человечество — гордое слово, дорогие братья, но если смотреть на него с горы, не увидишь человечества. Виден туман, видны облака, но человечества не видно. Видны темные массивы лесов и неровно сотканная сеть полей и лугов, а человечества не видно. В тумане угадываются большие города, словно разлитые лужи серой краски, проступают белые извилистые нити рек и дорог, но нет намека на человечество. Не видно царских дворцов, палат парламента, храмов, как не видно и мух, переносящихся по этим башням человеческой гордости, не видно воробьев, летающих выше мух, не видно орлов, парящих выше воробьев. Видно чуть голубизны вверху, ее люди называют небом, а внизу немного серого, это люди называют землей, а между ними нечто, что люди не называют никак. Наблюдатель на вершине горы, наконец, утомился в поисках человечества в долине, прикрыл глаза, и с циничной усмешкой прошептал про себя: «Человечество — всего лишь гордое слово!» И не открывая глаз, стал прислушиваться, не услышит ли он это человечество.
— Собака? Почему?
— Собака не предаст,
она и жизнь отдаст.
— А кость?
— И кость, когда ты изнемог,
как свет и царь,
как бог...
— Она лишь тварь:
животное и только.
— Живой фонарь,
или, быть может, долька
Луны. Она, как грелка
душе-скиталице.
Страдалица — страдалице...
Август, 2016
Иосиф Прекрасный достиг большой славы. Но вначале перетерпел злодейство братьев и продажу в рабство. Затем, домогательства хозяйки и тюремное заключение по навету. Величие прошло через огонь, как очищаемое золото.
Синусоида жизненной линии: счастливое детство, чудесные сны — продажа в рабство, тюремное заключение — приближение к фараону, довольство и слава — явно пророчествует о Христе. И там, и там незаслуженное страдание, перенесенное без злобы, предшествует великой славе.
Моисею в детстве угрожала насильственная смерть. Как Иорданские воды открывают Евангельский рассказ Марка, так путешествие в осмоленной корзинке по Нилу открывает жизнь Моисея. Потом были сорок лет жизни в «золотой клетке» — во дворце фараона. Потом еще пастушеских сорок в горах со скотом. И, наконец, еще сорок в пустыне с народом. Жизнь Моисея так длинна и насыщена, что, разделенная на тысячу частей, она сохранила бы неподъемную тяжесть для обычного человека в каждой своей тысячной доле.
Даниил тоже толковал сны, и тоже был в рабстве. Конечные судьбы мира открывались ему; цари, чья тень наводила ужас, приклоняли к его словам свое ухо. Зависть рыла ему яму. Точнее, зависть использовала уже вырытую яму со львами для истребления мудреца и праведника.
В 2016 году началась реставрация первого этажа дома. На восстановление и на флигель выделено около 10 млн рублей.
Усадьбу Афанасия Фета, которую Иван Тургенев называл «маленькой Швейцарией», восстановят в Золотухинском районе Курской области. Об этом сообщили в четверг в комитете информации и печати региона.
«В этом году приступили к реставрации первого этажа дома. На восстановление и на флигель выделено около 10 млн рублей. На первом этаже будут максимально восстановлены кабинет писателя и буфетная», — рассказал представитель комитета.
При реконструкции будет сохранено окошко в буфетной комнате, через которое прислуга приносила Афанасию Фету чай на рабочее место.
В Москве назвали лауреатов премии «Книга года». В 2016 году «Книгой года» стал «Блокадный дневник» Ольги Берггольц.
Премия «Книга года» традиционно вручается в первый день Московской международной книжной выставки-ярмарки и открывает череду литературных событий сезона. Церемония вручения премии прошла в среду в Доме русского зарубежья им. Солженицына. Награды лауреатам вручал министр культуры Российской федерации Владимир Мединский.
В 2016 году «Книгой года» стал «Блокадный дневник» Ольги Берггольц, выпущенный в издательстве «Вита Нова». В книгу вошли дневники Ольги Берггольц за 1941–1945 гг.
Солнечные лучи падали на желтую стену противоположного дома и, отражаясь мягким светом, желтили раму, подоконник, оставленную на нём с вечера кружку, эскизы и все вещи скромного жилища. Феликс открыл глаза и, молниеносно подскочив к окну, радостно воскликнул
— Наташка, посмотри какое жёлтое утро! Не даром мне сегодня одуванчики снились.
Наталья сладко потянулась, открыла один глаз, убедилась в правоте слов мужа, и опять уткнулась в подушку своей рыжей шевелюрой. Несколько последних дней она утром с трудом просыпалась. Веки слипались, и женщина вновь утонула в неге сна.
— Здравствуй, жёлтое утро! — крикнул Феликс в окно, вновь будя своим возгласом Наталью и соседей за стенкой, — Сегодня всё будет жёлтое: машины, цветы, даже облака…
