Омилия

Мне всегда  жаль, когда тает первый снег. Впрочем, это не жалость, это какое-то иное чувство. Опустошение. Вчера он выпал, такой чистый, прозрачный, давно забытый и оттого нереальный в этом сером районе многоэтажных бетонных коробок. И лег на землю – тихий и умиротворяющий – словно надежда, наконец, вселилась в сердце. А сегодня утренняя изморось превратила его в жижу под ногами. И люди беспощадно, а может, отчаянно, топчут то, чему радовались накануне, вдавливая сапогами вчерашний снег в грязную октябрьскую землю. Была надежда и нет… Нет, нет…

Скучно. Через час и я пойду губить последнюю белизну.

Мы - дальние люди, от вас далеко,
за солнцем запрятаны лица,
за временем выжить не так и легко,
неслись до конечности птицы.
Кричали и плакали, в горы и высь,
до самой высокой надежды,
я - радуга мира, упав до листвы,
сомкнула у вечности вежды.

Не думайте, ветер не бьет по устам,
а утром так жалобно пели
гагары на серых колючих кустах
в свои золотые свирели.
Мы ждали отрады, а выпал лишь снег,
растаял от первого солнца.
Не вымерить боль, не измерить и бег,
а выпить придется до донца.

Приходи ко мне на солнце
солнечным лучом:
мы с тобою много смыслов
вместе напечём.
Золотое волоконце
в скатерть превратим
и на Божие суконце
мир свой разместим.

И меня зови на солнце, 
чтоб к плечу плечом
мы струились сквозь оконца 
золотым ручьём.
Угощенье золотое — 
радость на двоих:
мы поделимся мечтою
нитей световых.

Если случится бегство,

Летом или зимой,

Будет покров и пища -

Всем, кто пойдёт со Мной.

Все обретёте благость -

Веру свою храня.

Небо приимет павших,

Живых понесёт земля.

Грустит река, 
разводит берегами,
как давний друг 
порожними руками.
Не повстречаться нам,
как берегам:
не погрустить вдвоём — 
себя довольно вам.
Нет, я — не берег,
не река, но быстротечна.
Вам нужен мелкий водоём,
я — бесконечна.
Самой идти по водам 
мало духу —
с рекой пойду по небу,
как по суху.

***
Женщина пела в учительском хоре
О том, что живём в прекрасной стране,
В которой нет ни печали, ни горя –
Где говорят о любви и весне.

И хор строгих женщин с упрямой силой
Пел – жить хорошо! И звенел мотив.
И горе было – и всякое было.
Но женщина пела, о нём забыв.

А небо темнело на белом свете
Во время этих сердечных минут.
Казалось женщине, вырастут дети
И счастье к ней за руку приведут.

Внимали хору усталые люди,
И лишь портрет, что висел на стене
Уже понимал, что страны не будет,
Детей убьют на гражданской войне.

1. Коляска

Зима средь осени, мороз, 
и летняя коляска -
в ней спит ребёнок между роз 
на одеялке. Тряско
ему во сне: он как вопрос
сквозь холод прорастает,
сквозь сны свои и сквозь невроз,
что мать его съедает.

2. В электричке

Так спит народ - и сон глубок -
как спит сосед напротив:
его ботинки сам Ван Гог
писал, как я в блокноте
рисую виденное днём...

А электричка едет
своим путём, его путём,
путями всех на свете.

Пускай ботинки говорят
(у них ведь есть заслуги),
покуда люди крепко спят,
застывшие в испуге.

      В былые времена, еще до моего рождения, вблизи Преображенского рынка существовала лавочка с необычным названием «Магазин случайных вещей». Здесь можно было разжиться  отрезом китайского шелка и подержанной мебелью, серебряной ложечкой и столярным инструментом, патефонной пластинкой  и чугунным утюгом со съемной деревянной ручкой, аляповатой фарфоровой кошечкой и намалеванной доморощенным творцом пышнотелой русалкой… Сюда приходили «купить что-нибудь по случаю», а часто – просто поглазеть и пофилософствовать. Захаживал в эту лавку и мой дед. Человек он был сметливый и мастеровитый, приглядывал то, что могло пригодиться в хозяйстве и при этом не ударить по семейному карману. Когда мама вышла замуж, походы в «случайную лавку» дед стал совершать уже не один, а вдвоем с зятем.

 С мудрым и открытым Льюисом я встретился давно, в университете, в первый год своего прихода в храм. А рассказала мне о нём добрая знакомая девушка — библиотекарь университетского отделения духовной культуры, где изучались церковные науки. Помню, что меня тогда удивили её добрые слова о писателе, ведь у меня в то время был приятель – храмовый сторож, и он, выкинув из своего дома всю художественнную литературу, и нас постоянно допекал размышлениями на тему, что ни литература ни мировая культура для церковных людей ни капельки не нужны. Но моё сердце не принимало таких объяснений и тогда я впервые обратился к богословию и наследию отцов, чтобы понять – как лучшие из людей земли мыслили о культуре и красоте.

 Красота – это свет, который радует ищущих подлинности и ужасает всех людей формы, умников и грубиянов. Марина Журинская, редактор журнала «Альфа и Омега» говорила, что главное что должно быть в текстах и программах православных СМИ – это свидетельство радости, а главной вестью – возможность быть «застигнутым радостью».

Как когда прекрасного Антония Сурожского спросили, какой должна быть православная семья, он отвечал: «Счастливой». Поразительным образом такая журналистика будет притягивать стремящихся к высоте и в церкви и вне неё, но она же будет отталкивать и казаться чем-то чудовищным всем тем ходящим в храмы людям, кто несёт в себе то или иное искажение восприятия мира, Бога и красоты.

В Великую Субботу сразу после литургии и вплоть до пасхальной ночной службы игумен Брендан имел обыкновение запираться в своей келье для уединённой молитвы. И в этот раз, как и все мудрые люди, верный своим обычаям он поспешил туда сразу, как только окончилась служба. Каждый, кто отстоял утреннюю, знает, как важно бывает после неё отдохнуть. Но это Брендану сделать не дали — только он расположился на лавке, в дверь тотчас же постучали. Открывать ему в этот раз вовсе не хотелось, и он уже готов было сказать, чтобы пришедший к нему зашел позднее, как вдруг вспомнил слова преподобного Иоанна Римлянина, который, говорят, был игуменом в том монастыре, где учился сам Патрик.

Устав за целый день проведённый в трудах игумен Клонфертской обители Брендан лег отдохнуть. Но уснуть ему не пришлось — в дверь кельи тотчас же постучали. Что ж, если ты служишь людям, то приходится вставать и тогда, когда хочется отдохнуть.

- Входите! Сказал игумен. И в комнату вошел незнакомый ему юноша, худой и робкий.

- Я несколько часов назад пришел в Клонферт из Ольстера; начал он.

- Неблизкий путь; посочувствовал Брендан. Надеюсь, вы уже были в трапезной и поели с дороги?

- Нет, я очень хотел видеть вас, ведь даже до наших краёв дошла слава о вашей мудрости.

Взгляды пустые и раненные, 
Не хочу принимать обманы мира! 
Надоели! Окна засалены, 
И крепкий дым сигаретный у тира. 
Падает свет на унылые лица, 
Опять за нищенскою судьбой тащиться! 
В этих трущобах давно не живут с улыбкой, 
Им наплевать на selfy у моря! 
С кошечкою вышли в Париже гулять,
А в Африке дети идут умирать.

Я - патриотка анти-мечтания,
Помолчу о вашем мире котов,
о дурочках, которым звучание
радостно отдыха в глупый свисток!

Танцы все под гламурную кАлечку,
И под мелодии поп-голосов,
Тут стояла довольная Алечка
и запирала глазок на засов,

Чтобы на боль неудач не пялились,
Улыбалась! 
Здесь каждый танцор - мот!
А нам снова боли враги скалились,
каждый из них - глупости полиглот.

Посвящается 

Вам уже посвящали, конечно, стихи. 
И я Вас удивить не пытаюсь. 
Пусть сосуды мои и стары, и ветхи – 
Я, как осени лист,  - трепыхаюсь. 
Наделяете нас Вы добром и теплом, 
Отыскать к сердцу ключик стараясь. 
Мы уходим от Вас. Ещё долго потом  
Вашим светом, надеждой питаясь. 
Пусть удача, расчёт, интуиции суть –  
Вашим знаньям, как парусу – ветер… 
Как большой пароход, выбираете путь. 
Мы – за Вами, как малые дети. 
А творящий добро благодарность не ждёт, 
Лишь в копилку любви опускает монеты. 
Между тем, время рек среди боли течёт, 
Пропуская сквозь сердце ответы. 

Белый лист на рыжее отчаянье
снегом лёг и грезит чистотой.
Знает — за осенними печалями
снег придёт морозами честной.
Зимний лист — всегда уходит летним,
седина — его второе Я.
Он как лист мне кажется бессмертным,
павшим на исходе октября.

Мир так живёт, чтоб птицы умирали:
пернатые — как пчёлы без цветов.
Нектар богов отныне виртуален,
зависим от игралища торгов.

Фонарь мне друг, но солнца свет дороже —
и вместосолнечный фонарь мне чужд.
Нам, как и пчёлам зимним, не положено
вкушать свой мёд, зависимо от нужд.

От трассы Петрушино - Таганрог по тырсовой дороге до хутора Боцманово добрых три десятка километров. Если брести по ней пеши, налегке, то часа через три увидишь на взгорках светлые черепичные крыши хат, задиристо выглядывающие из-под зелени деревов.Дед Иван топтал ногами дорогу уже три с половиной часа, а белые черепицы даже не замаячили на горизонте. Ему на вид лет семьдесят, шел он в армейских шнурованых ботинках, рваной энцефалитке. На спине его дерзко ершилась прошитые поседевшей от времени и местами задёрганной ниткой буквы: "Строим Уренгой", а на правом рукаве залахмаченная, но еще читаемая эмблема: "Ростовский стройотряд". Он бодр и свеж лицом и походкой.