Омилия

(из цикла «Предметы»)

Вот мой шкаф деревянный,
Что достался в наследство от деда.
Он стоит прямо в ванной
И бельем наполняется в среду.

Ему лет шестьдесят,
И отец в нем хранил инструменты.
Дверцы шкафа скрипят,
Вспоминая былые моменты.

И звенящей бечевкой
От шкафа тянулись веревки.
Управлялись мы ловко,
Собирая белье со сноровкой.

Вся эпоха вместилась
В этот шкаф, привезенный дедом.
Сколько раз я простилась
С той эпохой. Двигаясь следом.

И меня эти дверцы
Последним тоннелем встретят.
Остановится сердце,
И шкаф ничего не ответит.
 

Фоторепортаж

Кипр удивляет разнообразием. То ли архитекторы неистощимы на выдумки, то ли здания только ветшают, не исчезая с лица земли, — но нет на этой земле одинаковых окон. У каждого — свое лицо, своя сказка, своя жизнь.

Окна молчат, но молча повествуют о многом.

Стоит только вслушаться и всмотреться — и откроются параллельные вселенные, вращающиеся рядом с тобой.

Как-то раз, на той самой праздничной неделе после Пасхи, которую называют Светлой седмицей, мне пришлось оказаться в небольшом городке, расположенном по соседству с областным центром. В старину, когда русские люди любили селиться возле святых обителей, подобные городки обычно строились рядом с каким-нибудь монастырем, чьи стены, кресты и купола вздымались над домами, домиками и домишками мирян, словно напоминая о том Небесном Отечестве, к которому всю свою краткую земную жизнь должен стремиться человек. Но этот городок появился в совсем другие времена, когда в России принялись уже не строить, а разрушать церкви и монастыри. И первыми его обитателями были всякие пришлые, вольные и подневольные люди, работавшие на местном лесозаводе, и ютившиеся в нескольких бараках по соседству с ним. С тех пор прошло много лет. Бывший рабочий поселок давно уже получил статус города, и на его площади, вокруг гипсового памятника вождю, указующему рукой в прекрасное далеко, даже успело появиться несколько каменных административных зданий. Но и после этого городок выглядел так уныло, словно над ним никогда не всходило солнце.

Мятемся убого, и мыслим убого.
Сияет терновый венец…
Когда перестанем мы радовать Бога,
Наступит вселенной конец.

Не каждому счастье земное дается.
Достиг, не достиг – не юли.
Когда перестанем мечтать и бороться,
Закончится время Земли.

Когда поплывем по теченью, как падаль,
Сочтя, что красиво плывем,
Отрежет лозу на корню Виноградарь –
Гнилье порастает быльем.

Что же представляли собой Кинешма и ее окрестности той поры? В книге «Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами Генерального Штаба. Костромская губерния. Составитель Я. Крживоблоцкий. СПБ. 1861.» дан краткий очерк, который позволяет представить жизнь нашего края (сохраняем орфографию и пунктуацию оригинала. – Е.П.):

«Кинешма стоит на большом Нижегородском тракте, в 86 верстах от Костромы. Раскинутая на крутой горе, по правому берегу Волги, огибаемая с юго-востока и запада небольшими речками Кинешемскою и Кизохою и окруженная со всех сторон живописными окрестностями, Кинешма по справедливости может быть отнесена к числу красивых городов по местоположению. Помянутые речки, впадая в Волгу, образуют при городе довольно удобные пристани, в которых, во время вскрытия Волги, безопасно помещается значительное число больших и малых купеческих судов.

Где ты старец, святой без сомнения,
И слова твои «Радость моя»?
Как в любви нам достичь единения
И забыть, хоть на миг, своё «я»?

По апрельскому небу безбрежному
Облака так красиво плывут,
Ну, а здесь, на земле всё по-прежнему
И свои же клюют и клюют…

Сколько злобы вокруг, сколько гадости,
Словно все посходили с ума…
И, напротив, в душе столько радости
От звучащего тихо псалма.

Утро ясное, речка хрустальная,
У воды её верба живёт,
Каждый год, как надежда пасхальная,
Расцветает и осени ждёт.
2011

В таверне было много народу, самого разношерстного, как всегда в этот час. Проезжие музыканты тихо исполняли какую-то грустную песню, полную тоски бродячей жизни. Звуки музыки и простые слова разрезали привычный в этот час гомон, словно бы покрывая суету невесомой волной ожидания и поиска. Роллон зашел незаметно, выбрал самый дальний свободный столик и сел. Услужливый хозяин, почувствовав, что перед ним непростой гость, протер засаленный стол и угодливо спросил.
- Чего желаете, милорд?
- Вина, самого лучшего и что-нибудь перекусить!
Хозяин, которого звали Свен Этелинг или просто Хромой Свен за его хромоту, быстро юркнул за старый, потемневший от времени, прилавок. Через секунду он уже стоял перед гостем, открывая темную бутыль вина.
- Лучшее в нашем заведении, специально для особых гостей! – многозначительно произнес Хромой Свен и снова исчез за темным пологом выцветшей от времени тяжелой ткани, что выполняла роль двери, прикрывающей вход на кухню…

Как же ему хотелось к свету! Но сколько он ни тянулся, сколько ни толкал твердыню над головой, — пробиться не удавалось. Толща асфальта разделяла его и солнце. Воля к жизни была велика, жажда света была ещё большей. И он всё толкал и толкал мрачную и равнодушную к его устремлениям твердыню. Нежная головка хрупкого одуванчика поднимала над собой и разламывала тяжёлый асфальт.

— Я люблю, люблю тебя, дорогое солнце! — кричал он в предельном напряжении, чувствуя, что твердыня уступает его напору.

— С-О-Л-Н-Ц-Е !

Взрывом необычайной радости оглушил маленький одуванчик всю округу. Ещё бы, ведь он расцвёл! Он преодолел непреодолимое препятствие и пробился к солнцу! Он сам стал маленьким солнышком на радость всему миру!

Крылья

Слоненку снилось, что он летает. И что это были за сны! Слоненок просыпался и щупал свои бока — не выросли ли у него за ночь крылья. Но крылья не вырастали. За то становились всё больше его уши. «Мама — плакал слоненок — зачем мне такие уши?» «Мой хороший, — ушки — это твои крылья. Ты научишься слушать и станешь самым мудрым животным. И мудрость тебя окрылит».

Философы

Медвежонок Панда любил размышлять — он забирался на верхушку дерева и подолгу сидел неподвижно, философствуя о красоте мироздания. Узнав о мыслителе Панде, в лес прилетела тетушка Сова, тоже любительница философствования. Мудрецы проговорили весь день и всю ночь, а наутро тетушка Сова улетела, забыв по рассеянности свои круглые темные очки мудрости, которые пришлись в самую пору медвежонку.

Злой носорог

         События последних дней…. Да, собственно, никакие не события. На Ольгу напала простуда, мерзкая, банальная, противная. С зашкаливающей температурой, которой не было у неё лет двадцать, с кашлем, который, казалось, оторвал все её внутренности,  насморком и остальными гадостями в виде слабости и, вследствие этого, бездеятельности. Пришлось лежать. Утомительное это занятие, лежать женщине тогда, когда у неё  дел невпроворот.  Но сил  хватает лишь открыть ноутбук, проверить почту, и пролистать мимоходом электронные странички с новостями.  Дрожь в коленках, испарина от температуры и слабости опять прогнали Ольгу  в постель.

Цып, Цып, Цып цыплёночек,
Жёлтенькая цыпочка.
Бойся очень кошечек,
Там в заборе дырочка.

Ты не бегай цыпочка
Быстро так по дворику.
Цап-царапка кошечка,
Цап тебя по хвостику.

Мы починим дырочку
И прогоним котика,
Чтобы наша цыпочка
Бегала по дворику.

Цып, Цып, Цып, цыплёночек,
Маленькое солнышко.
Дам тебе в ладошечке,
 Золотое зёрнышко

Хочу быть старым. Но не мёртвым.
И только телом – не душой.
Хочу предсмертные аккорды
Брать мерно памятью большой,
Сидеть на лавке неподвижно,
Смотреть, не видя, на людей.
Хочу забыть о лавке книжной
И о безумии идей.
Старенье честно и конкретно,
А молодость глупа, пуста,
Она за счастием заветным
Не видит тяжкого креста.
Она солжёт и не заметит,
Она убьёт и не поймёт,
Вопрос услышит – не ответит,
Всё сделает наоборот.
Совсем иное дело старость –
Всё чай да манка, хлеб да соль,
В движеньях вечная усталость.
Её заботы – мухи, моль,
Болезни, дали безнадежность,
Надежда только на Него,
Ко внукам трепетная нежность,
Боязнь нового всего,
Над бездною борзая стойка,
Взгляд за туманную черту…
Что ей любовь, что ей попойка? –
Была бы кашица во рту.
Хочу быть старым, но… не старым!
У тех, кто должен умирать,
Нет страха пред людским уставом.
Хочу светиться и сиять,
Сиять (захлёбывайтесь чтивом –

Приём у КотоФеи

Всю ночь Цапа представляла, как она становится градоначальницей.

«Конечно, — рассуждала кошечка, поглаживая заветный браслет на лапке, — сначала придётся поучиться в школе сказок. Но для меня с моим умом и красотой — это сущая ерунда. Едва только глупые учителя увидят моё обаяние, они сразу выдадут мне дневник с пятёрками и не спросят ни одного задания. В школе сказок я постараюсь раздобыть себе волшебную дудочку, ковёр-самолёт, горшочек каши, который сам варит и много других полезных вещей, которые попадутся мне на глаза».

К утру Цапа твёрдо решила, что как только займёт место КотоФеи, прикажет всем котам ежедневно приносить ей подарки. А когда она вздумает погулять по городу, котята и коты должны вставать навытяжку и отдавать хвостами честь. Саму КотоФею Цапа надумала отправить жить в Крокодильск и строго-настрого запретить ей возвращаться в Котофейск.

Сошел Христос в сиянье Славы,
В темницу душ излился свет,
и злобы темные уставы,
исчезли, плена больше нет…

Ликует мир, ликует Небо,
И, Слава Богу! - все поют,
Душа жива Нетленным Хлебом,
О Воскресенье весть несут

На землю ангелы и птицы,
Христос Воскресе! – мир кричит,
Забыты темные страницы,
Надежда путь теперь вершит...
 

И снова осень, или пляска рыжего коня

«И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч».

Росный ковыль медленно приподнимался над приплюснутой степью, на встречу не по-утреннему жаркому солнцу.
Высокое, полинялое за лето небо, опускалось к далеким холмам, желтым от вытоптанной, высохшей чахлой травы и, смешивая блеклые краски, отсвечивало бледно-зелеными штрихами на размытом жаркой дымкой горизонте.
Раскаленный воздух, пропитанный запахом крови, подсыхающего конского навоза, и свежей, влажной, вывернутой наизнанку орудийными снарядами земли, стеклянисто колыхался над пыльной дорогой, извилисто уползающей в сторону голубоватых, округлых, Златоустовских гор, густо поросших сосновым и кедровым лесом - тайгой.

В осязаемо вязкой тишине, ровно в болотной трясине тонут и суховатые встрески саранчи, и одинокие посвисты ширококрылой, хищной птицы, кругами парящей над опустелым полем боя.
И посвисты ее, не то жалобные, не то требовательные странным образом походят на человеческий стон:

Учился А.А. Потехин в Костромской гимназии, где его настав-ником стал удивительный человек, преподаватель русской истории, словесности и географии Пермяков. Пермяков был пламенным по-клонником Белинского, прочих светил литературы 40-х годов, эн-тузиастом своего дела. Пользовался большим уважением у своих учеников и оказывал огромное влияние на их становление, круго-зор, вкусы. Здесь же Алексей сблизился с С.В. Максимовым, буду-щим автором таких уникальных книг, как «Лесная глушь», «Бродя-чая Русь», «Сибирь и каторга». Потехин, будучи старше, руково-дил чтением Максимова, снабжал его книгами.