Он лежал так одиноко,
Так бесчувственно-устало.
Одеяло, сникши с бока,
Нá пол комнаты упало.
Было больно, было душно,
Пред грядущим было страшно.
Ничего уже не нужно,
Ничего уже не важно.
Он лежал так одиноко,
Так бесчувственно-устало.
Одеяло, сникши с бока,
Нá пол комнаты упало.
Было больно, было душно,
Пред грядущим было страшно.
Ничего уже не нужно,
Ничего уже не важно.
В лёгком платьице из жёлтых вербочек,
Накинув пролесков синий шарф,
Весна - веснущатая хрупкая девочка,
Вступает в звонкий, прозрачный март,
Несмело шагает лесною тропкою
По прелым листьям ушедших лет…
И вдруг находит из солнца сотканный
Весёлой ветреницы букет!
Такой нежданный, такой загадочный,
Как дар далёких, иных земель…
Она поднимает его, и радостно
Как юный ангел, летит в апрель.
…Багрянец мулеты колышется в воздухе зыбком,
Смельчак-матадор на арену выходит с улыбкой.
И яростный бык, на губах растирающий пену,
Как демон свирепый влетает в объятья арены.
С ним надо сразиться в бою, а не в споре-беседе,
Он непобедим, беспощаден, уверен в победе,
Глядит на тореро, на хрупкую стать человека,
Как будто пред ним не противник, а жалкий калека –
С ничтожным таким даже как-то неловко бороться…
И бык убеждён, что арена за ним остаётся!
И вот он рванулся, помчался вперёд, как комета,
Он, точно, ударит проклятую эту мулету,
И, кажется, торо спасти может только лишь чудо,
И кажется – жить ему, бедному, меньше секунды…
Но он увернулся!
Быка обогнув молодецки,
Он острую шпагу вонзил ему в самое сердце!
И вскрикнули люди, и, словно бы вздрогнуло время,
Поверженный бык опустился безмолвно на землю…
Двадцать восьмое число,
двадцать восьмое...
Ветер стучится в окно,
плачет и воет.
Ветер кричит и поёт,
рвёт с петель ставни.
Время бежит - не идёт -
снег уже тает.
Двадцать восьмое число,
двадцать восьмое...
Что-то бесследно ушло
с этой зимою,
как мандариновый вкус,
запах корицы
в ночь, когда где-то Иисус
только родился....
Сложно представить себе человека в современном мире, которому не хотелось бы перемен. Этого неповторимого ощущения новизны, как глотка свежего воздуха, требует наша душа. И человек, вращающийся в колесе жизни в бесконечном поиске перемен, ищет и ждёт, хватается за малейшую возможность и снова ищет — перемен.
И счастья миг рождает жажду,
И не напиться впрок любви,
В плену страстей, как в клетке вражьей,
ТишИ желанен строгий вид.
Покой искомый - он присниться,
Когда на миг расцветит бурь
Вражду лихую, ну а лица
Всегда похожи на судьбу.
В стальных тисках тоски душа немеет,
молчит и глохнет.
Все внутри ржавеет
и, сжавшись в камень, не воспринимает
ничто извне.
Чертополохом прорастает
в ней боль. На всем, чего коснешься,
следы когтей,
предательством заточенных.
Начинаем мы зарядку,
Все считаем по порядку:
Сколько звездочек в окошке?
Хлопнем столько раз в ладошки!
Наклонитесь столько раз,
Сколько зайчиков у нас.
Посчитаем птичек дружно –
Столько раз присесть нам нужно.
Сколько здесь котят у кошки?
Столько раз мы топнем ножкой,
Сколько бантиков у Ани?
Столько раз махнем руками.
— Все, Михеевна, пора начинать новую жизнь. Порядком вы тут в глуши подотстали от цивилизации-то. Надо догонять!
Гладковыбритый мужичок неопределенного возраста, в голубых потёртых джинсах облокотился на свечной ящик. Это был Григорий Иванов — бывший алтарник. Рядом с ним стоял Егор Игнатьевич — церковный староста: худой старик с косматой седой бородой, но в опрятном заячьем тулупчике поверх шерстяной рубахи. За ящиком сидела Варвара Михеевна: статная бабанька в цветастой шали на округлых плечах. Они втроем составляли приходской совет.
И сейчас, после воскресной службы, староста, ящичная и алтарник завели разговор о нуждах прихода. Гриша только вернулся в село из города, где он пропадал несколько лет, и был полон новых планов.
— Ты это, лист бумаги взяла? — продолжал Григорий, обращаясь к Михеевне. — Пиши крупными буквами ТРЕБЫ, двоеточие, ОПТОМ И В РОЗНИЦУ.
Взгляд в глубину, застывшие слова
В молитве собраны, как в сердце радость.
Пустое всё – и склоки и молва.
Хранит своё богатство старость.
Смиренный путь от Господа прият,
И на челе незримая надмирность.
Святой молитвой за духовных чад
Испросит старец Божью Милость.
Плескалась ночь, скрипел мой дом.
В стекло стучали сны шальные.
Но вдруг пропали. Рассвело…
В моём окне – весна отныне!
Раскрыли клювики свои
набухшие ростки каштанов.
Как птенчики,
кричат они
и пьют нектар из тучек рваных.
Весну свою, тот чудный дар,
взрастить стараюсь.
Словно утро –
пока ещё туманный шар
всего,
что сбудется, как будто.
Я вышла на улицу. Был солнечный денёк. В руках я держала разноцветный шарик, наполненный газом. Лёгкий ветерок играл им, а я радовалась, глядя на него.
Вдруг из-под арки выскочил Василий и с криком налетел на меня:
- Ты что, как малышка с шариком играешь? Брось его! Давай лучше на велике погоняем! Мы ведь уже взрослые, в третьем классе учимся.
- Отстань, не мешай мне играть с шариком.
- Неужели тебе и вправду нравиться этот облезлый шарик? И где ты его только взяла!
- Он не облезлый, а разноцветный. Его мне Паша подарил.
- Дурак твой Пашка. Девчонкам надо дарить не облезлые шарики, а цветы. –
С этими словами Василий развернулся и побежал прочь.
Через несколько минут он снова неожиданно появился. В руках у него была красная роза.
- На вот, держи. Это тебе, а шарик выбрось.
- Иди прочь! – Крикнула я и легонько толкнула его рукой.
- Сама пошла туда же! - Крикнул Василий и своей розой стукнул по шарику.
Но ведь все знают, что у розы есть шипы. Этого, наверное, только Василий не знал. Шипы воткнулись в шарик, и он с шумом лопнул.
Я стала кричать, ругать Василия, хлопать его руками:
Весна, как трепетное имя!
Как пахнет свежестью оно
И музыкой цветов струится
В мое открытое окно!
Статья написана для "Вестника генеалогии", но думаю будет интересна многим своей документальностью.
Строчки из петроградских тетрадей
Петроград. 1920
3-1. В Сергиево за ёлкой. Осмотр места, где наступали белые. Кучи гильз. Рваные шинели. Развалины совета. Расстрелянные дома. Штык у колодца. Кровать. Рассказ товарища Пылаева. Ёлки.
4-1. Призыв на войну 1886, 1887, 1888 и 1901 годов.
13-3. Говорят, что ген. Брусилов получает какое-то большое предложение в Кр. Армии.
Цвет нежных перьев фламинго
Мою разукрасил улицу,
Люди проходят мимо,
Проходят, но не целуются?
Природа,весну предчувствуя,
Дрожит крылом в пробуждении,
Я чувствую, что вся она
В торжественном предвкушении.
Дрожит она, сном окутана,
Не смеет с холодом справиться,
Радушная, ясноокая
Русская наша красавица!
Вездесущая паутина...
Куда ни потянешься взглядом, всюду только пыль и паутина. Макар глядел сверху на унылую, серую пустыню и никак не мог определить место своего нахождения. Какая-то невидимая, недоступная взору и пониманию жизнь копошилась по ту сторону пыльного покрывала, от одного взгляда на которое душа тосковала.
«Там, наверное, вечные сумерки, — думал Макар. — А воздух? Чем дышит всё, что скрыто под душной паутиной?»
Он хотел приземлиться и отдохнуть, но не мог найти подходящего места. Даже островка чистой привычной природы не было видно. Поймав воздушный поток, он расправил крылья, чтобы расслабиться в полёте. То был излюбленный его трюк — отдаться потоку и плыть, плыть, плыть... Макар верил, что небо разумнее, чем он сам. В потоке воздуха проще отыскать путь, если не знаешь куда лететь.
Лягушка, "почти царевна",
В зелёном болоте жила.
Квакушкой, что пела отменно,
Среди соплеменниц слыла.
Мечтала лягушка о принце,
О том, как однажды весной
На белом коне он примчится,
И станет лягушка женой.
Как счастливы будут в болоте,
В забытой зелёной глуши,
Как вместе в любви и почёте
Сто лет проживут в тиши.
От столь неземных сантиментов
Аж кругом пошла голова.
Под всплески аплодисментов
Пропела Лягушка: «Ква-ква»...
Вот только не знала простушка,
Что принца, увы, не найти,
Лишь оттого, что Лягушка
Царевной была «почти».
Ночью – оттепель, и с крыши
Звонко плакала капель,
Только утром стало тише –
Подморозило теперь.
Та вода, что вниз струилась
В виде крупных звонких слез
Вдруг в сосульки превратилась,
Вмиг сковал ее мороз.
Как сверкают льдинки эти,
Будто звездочки горят!
В их хрустальном чистом свете
Солнца лучики блестят.
Вот и пришла долгожданная весна, мой друг. А значит, и Великий Пост не за горами.
Как раз о посте мы и будем с тобой сегодня разговаривать.
Но я вижу, ты повесил нос. Ты, наверное, думаешь: «Как скучно! Сейчас я услышу, чего я могу есть, а чего мне кушать в пост не положено». Вовсе нет! О еде мы говорить не станем.
Мы с тобой поговорим о солдатах. Точнее о карауле. Ты удивлён?
«В чем истина?», - Пилат спросил Христа,
Как будто невзначай, но всё же терпкой мукою сомнения томим
И вот увидел он сомкнутые и недвижимые уста
Да, узник промолчал, но только потому, что Истиною был!
И что ж Пилат разгневан, яростен? ...Нет, попросту труслив
Он слышит вой толпы и фарисеев гомон
Перед народом руки в воду по обычаю когда-то опустив
Он кровь с них смыть хотел, бежав от совести своей с позором