Омилия

Дом снаружи – обыкновенный.

Серый, толстый, непоколебимый.

Но из этих обыденных стен

Никогда никого не выгонят.

Всем – приют! В кухне чай и кофе

Ждут моих дорогих друзей.

И посуда чуть звякает: скоро ли?

Здесь поет и блаженствует кот,

Самый милый прекрасный урод,

Начинавший житье под забором.

Исполняя здесь должность свою,

 Он теперь намывает гостей

И мурлычет у двери: идут!

Время болезни и/или возраст — это когда ты знакомишься со сложностью своего телесного устроения посредством его поломок. Сразу открывается сокрытая в теле бесконечность всевозможных процессов, отношений между процессами. И эта громада телесных смыслов поражает воображение, здоровый человек не имеет возможности пронаблюдать это, ибо здоровье скрывает от него эту метасложность тела.
Когда видишь насколько умно устроено твоё тело, насколько оно превосходит твоё понимание, вообще понимание человека, включая докторов, некий ужас охватывает — словно в бездну заглядываешь, а эта бездна и есть ты. Или не ты? Тело — это я или нет? Или оно само по себе как бы, т.е. независимая от меня данность — оно дар мне. Кто мог подарить мне такую непостижимо сложную одежду? Только Бог-Творец, ибо даже тело моё, дар Его — превосходит меня как я себя знаю.
Как мудрый Сократ, понимаешь, что ничего не знаешь — даже о своём теле. Всё, что я могу — благодарить, ибо знать как должно, знать в полноте ничего нельзя — всё лишь отчасти.
Но Бог щедр, Он даёт знать от своей полноты всё, что тебе нужно знать здесь и сейчас — чтобы спасаться и спасать. Не вообще — ради любопытства, а в частности — для дела, ради нужды в знании. Бог не поощряет праздноумия, потому праздноумцы нуждаются в ученых умах, движимых праведной жаждой — таким открываются тайны.

Упало – разбилось.

Такая потеря.

Неловким рукам своим

Больше не верю.

От звонкого чуда

Остались осколки

А я их в стихи

Собираю неловко.

Начав ходить в храм в конце 90-х годов XX века я долго не мог понять, отчего все собирающиеся здесь люди так равнодушны к культуре и искусству. Почему они считают творчество чем-то неважным, "мирским" – как они его называют, но при этом, хоть они постоянно, чаще всего, не кстати, возглашают о своей вере, жизнь подавляющего большинства из них не стала от этого ни ярче, ни полнее, ни радостней.

Стали чаще и горше утраты,

Все труднее скрывать уязвимость.

Улыбаться – как ставить заплаты

На прорехах непоправимости.

Я прощать разучилась. Уходят

Непрощенные мною. Но сводит

Болью мышцы лица в маску белую:

Жизнь по капле уходит из тела!

Не оставь меня, Боже, в горе!

Примири, защити… Очисти.

И отцовской своей рукою

На путь жизни наставь и истины.

Так молюсь, зажигая лампаду…

Разве важно – права, не права ты?

Боже вечный, Любовь распятая,

Быть с тобой – это боль и радость

Но уже тверже грунт под ногами.

Вновь суду Твоему предстою.

И, мешая слова со слезами,

Всех прощаю и всех люблю.

У кого вой? у кого стон? у кого ссоры? у кого горе? у кого раны без причины? у кого багровые глаза? У тех, которые долго сидят за вином, которые приходят отыс­кивать вина приправленного (Притч. 23, 29-30).

Они уходят от близких в алкогольный дурман, в какие-то темные коридоры, куда никому нет доступа. Вот он, стоит рядом, бесконечно любимый сын, надежда всей материнской жизни. Стоит, покачиваясь, нетвердо держась на ногах. Хмельная, заплетающаяся речь, тупой взгляд, бессвязные фразы. А мечтала, что вырастет, выучится, станет поддержкой и опорой состарившейся матери. Что женится на красивой и доброй девушке, а там и внуки пойдут.

Отбрось уныние! Напрасен скорбный вдох!
Имеешь многое, вручил все это Бог.
И не завидуй радостям других,
не знаешь горечь ты печалей их.
Тепло приятно нам чужого очага
и у соседа – запах пирога.
Там потрудились, вымесив пирог,
погнули спину, припасая дров.
Отбрось уныние. Напрасен скорбный вздох.
Везде имеется тот роковой чертог!
И не завидуй радостям других,
не знаешь горечь ты печалей их.

(По мотивам стихотворения Фридриха Рюкерта "Sei unbet;rt und unverst;rt…") (1788-1866)

Friedrich Rückert (1788-1866)

Sei unbetört und unverstört…

Я помню всё. Не помнить – не могу.

Приветствую вас, братья, без разбора...

И роза заалела на снегу

От вылитого сладкого «Кагора».

Я верую не в призрачность мечты,

А в тишину без боли и печали.

Спаси нас, Господи. Но где был Ты,

Когда за то, что – русский – убивали?

И снежная застыла колея

Внутри меня, и мраморные плиты,

С которых улыбаются друзья:

Солдаты, музыканты и бандиты.

2019

Посуда не вымыта, дети не уложены, уроки не проверены… А всё почему? Потому, что мама не может оторваться от новой книги! «Матрешкино счастье» называется, автор – Любовь Кантаржи. 

Начало книги напоминает банальный женский роман. У одной героини сплошная невезуха, у подруги – наоборот, всё окей. Вот встретились они после долгой разлуки, посидели в кафешке, поболтали за жизнь, разбежались. Следующая сцена – типичные перепалки мамы с девочкой-подростком. И я даже немного разочаровалась поначалу. Как-то всё слишком обыденно, банально…

Но тут раздается телефонный звонок. И на другом конце провода героиня с ужасом узнает голос любимого человека, погибшего пятнадцать лет назад.

Я говорю с собой чаще, чем с вами,
говорю с собой довольно плохими словами,
плохими стихами птицу прошу для меня спеть —
кислород кончается, ей надо ко мне успеть.

Если Слово придёт, оно меня споёт,
если птица поёт — она меня спасёт.
Кислорода хватит, просто дыши вглубь,
чтобы выпорхнул песней белый души голубь.

Здесь отчаянье бродит хитрой лукавой лисой,
пой себе о счастье, выгони пёсий вой.
Люди дружат адом, потому что живут в аду,
а увидев песню, думают я — в бреду...

У входа в мозг топчется сказка " По щучьему велению"... Смотрю трепетно вдаль. Передо мной  окольчуженная льдом речка, вязкий снег по берегам, полоска леса вдалеке, сбоку пришибленные домишки, вросшие в окученную снегом землю, на берегу полусгнивший мостик, три днищем вверх дюралевые лодки и молчаливая прорубь, подернутая за ночь юным ледышком. Стою, покачиваюсь... Хочется окунуться.

Слышу сухой треск льда, вижу как прорубь покрывается тонкими трещинами. Лед лопается и, разбрасывая ледышки, высовывается голова рыбины с открытой пастью и изогнутыми зубами. На голове - царская корона, на теле - золотая чешуя и серебряные плавники...

***

Месяц опускает луч

                на дома епитрахилью,

Ночь сегодня принимает

                исповедь от сентября.

Осень, словно мотылёк,

                расправляет чудо-крылья

И над нею звёзды робко

                и заплаканно горят.

Неужели ты поверишь

                в то, что лето канет в Лету?

Сохранить тепло – не просто.

                Но кому то по плечу…

И летит сквозь время наша

                неуёмная планета.

Ночь прочтёт канон последний

               и зажжёт зари свечу.

С тайной осенней твой лик сообразен.

Время событий я вновь обретаю.

Дней, как листву облетевшую наземь,

Жизни страницы читаю, листаю…

Светлые,  грустные дни  хороши,

Да и капризы твои мне понятны.

Осень и ты – две погоды души,

Может быть, - дождь, завтра - снег благодатный.

То ли разлука, а то ли печаль,

Или отчаянных душ возмущение,

Болью единою стиснет скрижаль

Двух половинок сердечных сплетение.

В хор парафраз, в унисонное пение,

Словно с тобою мы венчаны осенью,

Ветра затихшего  благословением

Моросью мокрого неба без просини.

Ждет телефон долгожданную весть

Разных порой обстоятельств,

Тайные коды пытаюсь прочесть

С их аллегорией иносказательств.

Петр сказал Ему в ответ: Господи! если
это Ты, повели мне придти к Тебе по воде.
                             Мф. 14, 28

Повели мне придти к Тебе по воде,
И бушующий вал станет твердою сушей.
Если нет Тебя с нами на нашей ладье,
Кто управит корабль в стихии ревущей?

Кто рожденную мутной пучиной волну
Кротким взором от буйного бега удержит?
Кто укажет заветную в небе звезду,
Что в холодных просторах согреет надеждой?

Если нет Тебя с нами на нашем челне,
Что за польза – блуждать по бездонной пустыне,
Утомленным пристать к Гадаринской земле,
Где с рожденья живут только хлебом единым?

Посвящается 200-летию

со дня рождения И. С. Тургенева

Я не знал эту Русь золотую,

Что живёт в Ваших храмах из слов

И хранит благодать луговую,

И покой вековечных лесов.

Там сидят ребятишки у речки

И горит в темноте костерок,

Так просты и духовны их речи,

Так простор необъятно широк.

Там «Бирюк» верно барину служит,

Побеждая терпением зло,

Он спасает крестьянские души,

Что в трущобу греха занесло.

Ермолай там с Валеткою ходит,

Ловит раков искусно и дичь,

И Калиныч с зажиточным Хорем

Смысл бытийный сумели постичь.

И когда на рассвете с ружьишком

Вы идёте сквозь время и грусть,

Я люблю свою старуху.

Мне любовь далась непросто.

Люблю рот её беззубый,

Необидчивость младенца,

Неуверенную поступь,

Ожидание исхода,

Прочь отброшенную гордость

На пути у небосвода.

Я люблю свою заботу:

Слушать пульс,

Давать таблетки,

Я люблю в своей старухе –

Старость?

 Детство!

Если не пользоваться человечностью в себе, она «усохнет» и «отвалится» - за ненадобностью. Причём важно заметить, что человечность должна быть обращена на всякого другого человека, а не только на моего: нужного мне, значимого для меня и пр., иначе это будет разновидность корысти*, а не человечность. Отсюда растёт и «любите врагов ваших» - любить значит являть человечность, а не просто думать о ней или грезить.

Когда каждодневная жизнь такова, что человечность в ней неприлично избыточна, когда на человечное отношение к другому попросту не остаётся пространства, а также сил и времени, человек мутирует в сторону бесчеловечности. Бесчеловечное становится обыденным, привычным и, в конечном итоге, «нормальным».

Собираем ягоды
 
Мы с бабулечкой гуляли
И малину собирали.
Потихоньку из корзинки
Съела я чуть-чуть малинки.
Дома смотрим: где малина?
Испарилась половина!

Вяжем с бабулей

Вяжет бабушка полдня
Теплый свитер для меня.
Вот и мне бы научиться –
Чтобы так мелькали спицы.
Уменьшается клубок –
Подрастает свитерок.   

Шьем с бабулей

У бабули лоскуты
Небывалой красоты.
Я из них для куклы Кати
Смастерить решила платье.
Я старалась, шила, шила –
К платью… бабушку пришила.