Омилия

У нас каждый последний день месяца в лес не ходят. А если и приключится какая нужда, то никогда одни не пойдут — завсегда товарища прихватят. Все из-за камня, что на Малой Поляне стоит. Сам уже наполовину в землю врос, а как вчера на свет появился: белый, чистый, ни мха, ни пылинки на нем нету. Трава вокруг него не растет, земля черная как уголь. На поляне тишина стоит: птицы не поют, гнезда рядом не вьют, лес молчит, не шепчется, звери стороной поляну обходят. Камень на гроб похож: большой, прямоугольный, с одного края суженный. На нем чье-то лицо проступает, да не разглядишь: выведены линии неглубоко, нечетко, словно резчик только наметил рисунок да рука дрогнула — и бросил.

В тот вечер она долго бродила по улице — хотелось побыть одной вдали от шума и гама, который окружал ее с утра и до поздней ночи (или раннего утра?) в институте, в клубе, во дворе; вдали от угарно-удушливого воздуха вечеринок, где так весело поблескивали глаза от дыма марихуаны, и где так легко было оторваться ввысь всего лишь от холодного прикосновения иглы; вдали от самой себя, такой какой ее знали друзья и приятели, соседи и учителя; вдали от холодного города. Хотелось раствориться в людском потоке, в свете неоновых огней, фонарей, в урчании моторов; превратиться в маленькую незаметную капельку в безбрежном людском океане; или кинуться всем им, равнодушным прохожим, под ноги и ждать, когда они ее затопчут и смешают с грязью. Может быть это будет лучшим выходом? Может это поможет ей наконец-то обрести то, что грезиться в снах; в проезжающих мимо автомобилях, автобусах; поблескивает в ночных витринах?

Никто уже и не припомнит, почему болото корявым прозвали — корявое да корявое, говорят, если с высокой сосны на него посмотреть, оно словно изгибается какой-то странной фигурой. Может быть и так, только никто никогда на сосны не залазил и не проверял старую легенду, да и на болото особо не заглядывали — даже за клюквой и то не ходили, несмотря что такой ягоды отродясь нигде не видывали — сочная, крупная, ягодка к ягодке — отборная. И охотники старались его обходить, и грибники за версту огибали да и путники к большому селу крюк делали, хотя через Корявое раза в два-три короче. Оно и болото небольшое — кочка за кочкой и оглянуться не успеешь как на твердой земле стоишь, а все боязно. Даже на Гнилую Топь и то захаживали — а ведь там на самом дне нечистый живет, так и норовит за ногу цапнуть и к себе утянуть.

В русском царстве, в русском государстве, жил-поживал боярин Никита Романович. Знатный был боярин, богатый, и у царя-батюшки в большой милости ходил. Любил государь с ним потолковать о делах земли русской. Бывало нет боярина в царском дворце, тосковать начинает царь, шлет своих гонцов в боярские хоромы звать Никиту Романовича пред царские очи.

Завидовали, конечно, ему, козни всякие строили. Сначала просто государю-батюшке гадости наговаривали, он выслушает их да гнать от себя велит подальше, чтобы напраслину на верных слуг отечества не наводили. Некоторых наушников и вовсе в опалу вводил, от двора насовсем отлучал. Решили тогда Никитины недруги боярина колдовством извести, царскую милость от него отвратить, и обратились за помощью к сильной колдуньи, тогда ведь много всяких ведьм и ведунов-то было. Вот пошли они к этой ведуньи, а та значит взяла бадью с водой, повела в ней рукой, пошептала что-то и давай смотреть в воду, чего кажется. Поглядела, поглядела, головой покачала и говорит:

— Не возьмусь, вашего болярина изводить, и вам пытаться не советую, самим же хуже будет.

Шел как-то Данила из Новгорода во Псков. И зачем шел, наверное, и сам теперь не припомнит, какие-то дела у него там были: то ли сестра попросила, то ли еще чего, нам не ведомо. Ну вот идет он день, два идет, в придорожных деревнях на ночлег останавливается. Добрые люди покормят, попоят, спать уложат, значит, с голоду-то не помрешь. На третий день припекло солнышко, Данилу-то и сморило, зашел он в лесок и прилег там под деревцем в тенечке передохнуть. Долго он проспал, сон крепкий, хороший был, проснулся, глянул и обомлел. Лежит он на траве, а вокруг него цветы дивные да деревья невиданные: листья у них из изумруда, цветки из прочих камений драгоценных, а стебельки где позолочены, где посеребрены, а где просто медью отделаны. И народ кругом ходит, парни и девушки все в дорогих нарядах, в шелках и парче, украшения у них прямо-таки княжеские; ходят, меж собой разговаривают, смеются, хороводы водят, песни поют, пляшут, через костры прыгают, из лука стреляют, разными играми забавляются. А посереди всего этого дива на золотом троне сидит старик, седой-преседой.

В Русском царстве, в русском государстве жило-поживало много купцов и богатых и среднего достатка и, так себе, мелких. Из месяца в месяц, из года в год ездили они по дорогам, плавали по рекам в города и села Руси, товар в тридешева покупали, свой втридорога той продавали, и даже с гнилой головешки могли приличный прикуп взять.

Опасное, рискованное это дело — торговля, и так-то торгуешь разориться можно, а тут и по дорогам и рекам небезопасно путешествовать: много всяких лихих людей, разбойников там промышляют. Выскочат-выпрыгнут на дорогу из лесу с топорами, с вилами, с дубинами и кистенями, стражу купеческую перебьют, самого купца свяжут и обдерут как липку, иногда и совсем в исподней рубахе да с крестом оставят. Но ничего, многие купцы и после этого поднимаются, еще пуще прежнего за дело берутся, прибыли более, чем до этого получают и все убытки так окупаются. А помимо разбойников и звери лесные по дорогам рыщут — волки свирепые, рыси когтистые. Ну, тут сам рот не разевай, за светло до селения людского добирайся, охрану для каравана хорошую бери, чтобы люди вооружены были, могли зверя, если что, отогнать.

Мне сейчас очень тяжело писать, так как те, о которых я намереваюсь рассказать, давно уже покинули этот суетный мир. А воспоминания об умерших любимцах всегда вызывают душевную боль, заглушить которую способно только время.

Это случилось больше двух лет назад, но даже теперь я не забыл большинство подробностей тех событий, уже канувших в Лету. Конечно, описать всю жизнь моих любимцев у меня не хватит времени и памяти, но я все же постараюсь рассказать пару эпизодов из далекого прошлого.

Боль. Невыносимая давящая, тяжелая… Едкие слезы выжигают глаза, падают, вновь бегут, продирая дорожку за дорожкой, снова падают и смешиваясь с тихим потрескиванием свечей, растворяются в дремлющем у икон ладане. Тишина. Боль… глухим набатом растекается в душе, лавой бежит по телу, бьется в сердце, горит, беснуется, швыряет горстями упреки в лицо, бьет наотмашь, скручивается от обиды в горле, и устало и дико смотрит на оплывающую свечу. Капельками сбегает воск, грустное пламя дрожит, клонит головку к темному лику, опадает под тяжестью и тут же стремится ввысь к недосягаемо высокому куполу. А боль все не унимается, не сдается, дерзко поглядывает по сторонам, словно ища поддержки, а потом вдруг спотыкается о ласковый взгляд и в удивлении замирает, прижимается к груди, обжигая сердце.

В одной русской деревне жил крестьянин Иван. Крепкий был хозяин, работник хороший. И все у него в хозяйстве ладно было, только мысли о деньгах и богатстве почти не выходили из Ивановой головы. И утром, и днем, и на заре, и на закате, и в поле, и в лесу, в доме — всюду Ваня думал о том, где бы добыть злата и серебра. До этого он торговлей хотел промышлять, да ничего у него не вышло, расположенности ко всяким хитростям купеческим у него не было. Потому и вернулся Иван назад, на землю, и снова, как и все, пахал, сеял, жал, держал скотинку, и вроде на столе еда у него всегда была, и одежда, и сапоги на ногах, да все равно ему чего-то не хватало.

Собственно именно с этого возгласа все и началось. Да и не могло не начаться, потому что я, расстроенный очередной топорной работой нанятых шабашников, которые через неделю после заключенного «договора», когда все обещалось качественно и в срок, а оказалось «тяп-ляп» и по принципу «день с прохладкой ночь с присядкой», разогнал строительную бригаду и в печальной задумчивости сидел на ступеньках церковной паперти. Рядом крутился Харитоныч, бурчащий под нос недовольства и прочие определения во след изгнанных «строителей» и тем самым, как ему казалось, выражая мне моральную, духовную и вообще приходскую поддержку.

«Камень на душе» — знакомо выражение? Наверное, каждому слышать приходилось, да и испытывать. Духовная боль она всех болей больнее, но особенно тяжко страдание, когда, кажется, нет выхода, когда не видно просвета, когда как будто весь мир ополчился против…

Именно отсюда и бытует — «Беда одна не ходит».

Как не странно, но мужественные, сильные и ловкие представители пола сильного пасуют в этой ситуации чаще. Они могут действовать, бить кулаками, решать сверхсложные логические задачи, но противопоставить что-либо реально исполнимое духовной катастрофе и душевному испытанию им часто не удается.

И здесь появляется женщина.

Дед Матвей старый. Как он говорит: «Столько нынче не живут». Правильно, наверно, говорит, потому что ровесников его в округе не осталось, тем более тех, кто войну прошел. Фронтовую войну: с окопами, атаками, ранениями и прочими страхами, о которых мы теперь только по фильмам и книжкам судить можем. Свидетелей уже нет. На погосте все, или почти все.

Дед Матвей еще живой. Он — исключение, как и некоторые его ровесницы. Бабушки — они больший век имеют и, проводив своих дедов, тут же начинают рассуждать, что и им скоро за мужьями собираться. Иногда по два, а то и три десятка лет все готовятся. И, слава Богу.

Как известно, у отца Стефана было под началом два прихода. Один в поселке, носящем гордое определение «городского типа», а другой — в забытой людьми и районной администрацией деревеньке.

В деревеньку эту батюшка заглядывал регулярно, но не часто, так как особой надобности в службах не было, по причине отсутствия на них молящихся. Да и вести богослужение с единственным деревенским пономарем-помощником было сложновато. Диалог какой то выходил, а не богослужение. Поэтому небольшой старенький домик, переоборудованный под церквушку, все называли молельней, тем более, что отец Стефан в ней молебны  пел, да водичку освящал, а еще панихиды служил.

Отец Стефан регулярно пребывал в детективном раздумье. Причем раздумье это приходило к нему периодически один раз в год и всегда в начале лета. Батюшка не обладал необходимой в данном случае дедукцией, хотя томик с похождениями Шерлока Холмса не просто пылился во втором ряду утрамбованного книжного шкафа. Любил о. Стефан иногда о знаменитом сыщике почитать, да и миссис Марпл, с господином Мегрэ регулярно удостаивались его внимания.

Английская и французская метода к данному раздумью никак не подходила, ибо восточно-украинская лесостепь мало имеет схожести с туманным Альбионом и Елисейскими полями. Здесь было все просто, откровенно и видимо, но вот ответа в данном случае на вопрос «почему?» и «отчего?» отец Стефан не находил.

Отец Стефан молод. И еще он целибат. Есть такой ранг в православном священстве. Отказался связывать себя узами брака, монахом же стать или силы не хватило, или оставил на «потом», но как бы там ни было, время употребляемое белым священством на заботу о семействе у отца Стефана было резервным.

Именно поэтому Его Высокопреосвященством был издан указ, где под начало иерея Стефана были приписаны три прихода на севере епархии. Одновременно. С формулировкой: «настоятель храмов».

Между покрытым мхом нижними рядами старого церковного сруба была незаметная со стороны маленькая дверца, прикрытая позеленевшей от времени печной заслонкой. О ней все забыли, да и зачем помнить, если узенький проход, служивший когда-то для доставки угля и дров к церковной печи, по назначению уже давно не использовался, так как саму печь разобрали по ненадобности, а храм вот уже три года как закрыли. Вернее церковь закрыли, а храм пока еще стоял, храня от непогоды и растаскивания колхозное добро: немного посевного зерна, конскую упряжь, да ведра с лопатами и метлами.

«Страшнее моего горя и на свете не бывает!», — сказала по телефону моя подруга Татьяна, когда я ей позвонила, услышав о ее несчастье. В общем-то я с нею была согласна: какое горе может сравниться с потерей единственного сына, двадцатитрехлетнего здорового молодого человека, только что закончившего институт, успешно начавшего самостоятельную жизнь и, между прочим, собиравшегося вот-вот жениться?… И смерть какая-то странная, наводящая ужас и оторопь: он скончался во сне от остановки сердца, ничем перед этим не болея ни минуты, и причину смерти врачи установить так и не смогли. Потеря маленького ребенка — страшная беда и тяжелое переживание, но у молодой мамы есть хотя бы надежды родить другого, а вот у Татьяны, которой было уже далеко за сорок, такой надежды уже не было.

Глава четвертая

1

Когда Иоанн получил пергамент, перо и чернила, сердце его так разволновалось, что готово было выскочить из груди. «Как часто в этой жизни, — подумал он, — радость сменяет скорбь, а скорбь сменяет радость. Но вот приходит смерть и забирает и то, и другое. Для чего человек суетится в этом мире, если конец один и для всех одинаков? Иоанн помолился, обмакнул перо в чернильницу, и строки надгробного стиха стали ложиться одна за другой:

Посвящается ученикам шестых классов школы № 10,  г. Ногинска, Московской области

Как-то раз после службы меня позвал настоятель. Я быстро собрал ноты в папки и, спустившись в храм, прошел в алтарь. Отец настоятель благословив меня, сказал:

— Сегодня, Алексей Павлович, тебе надлежит потрудиться на ниве просвещения.

— Как это? — не понял я.

— Да очень просто, пойдешь в четвертую школу и проведешь там беседу с учениками шестых классов. Меня просила директор, но сегодня мне что-то нездоровится.

После этого я совсем растерялся.

У меня словно земля ушла из-под ног, когда я узнал о смерти Петра Степановича. Пронзившая меня мысль, что именно я виновник его смерти так и осталась на душе тяжелым бременем запоздалого раскаяния. И что бы мне не говорили, и как бы не пытались меня убедить, что смерть Петра Степановича наступила в результате прободения язвы желудка, уверенность в собственной вине у меня не проходила, а только с каждым днем более утверждалась. Осознание непоправимости поступка еще более усугубляло мои страдания. Я стал ужасно рассеян, тон задавал на хоре невпопад и путал порядок песнопений. Настоятелю, в конце концов, это надоело, и он отправил меня во внеочередной отпуск на две недели, посоветовав съездить в монастырь. Раздумывать я долго не стал, тут же сел в поезд и отбыл в Оптину пустынь, надеясь там найти облегчение своей изболевшейся душе.