Отец Стефан регулярно пребывал в детективном раздумье. Причем раздумье это приходило к нему периодически один раз в год и всегда в начале лета. Батюшка не обладал необходимой в данном случае дедукцией, хотя томик с похождениями Шерлока Холмса не просто пылился во втором ряду утрамбованного книжного шкафа. Любил о. Стефан иногда о знаменитом сыщике почитать, да и миссис Марпл, с господином Мегрэ регулярно удостаивались его внимания.
Английская и французская метода к данному раздумью никак не подходила, ибо восточно-украинская лесостепь мало имеет схожести с туманным Альбионом и Елисейскими полями. Здесь было все просто, откровенно и видимо, но вот ответа в данном случае на вопрос «почему?» и «отчего?» отец Стефан не находил.
Дело в том, что на вверенном ему приходе подвизались две неразлучные прихожанки: баба Маня, Мария по-правильному, и баба Глаша, Гликерией, то есть крещеная. Всё у них дружно выходило и молитва, и исповедь (всегда друг за другом исповедовались), и за храмом они на пару любили ухаживать: лампадки помыть, подсвечники почистить или цветник приходской облагородить. На службе они тоже вдвоем рядышком у иконы Серафима Саровского молились. «Где Маша, там и Глаша» — говорили на приходе, но вот только в июньские дни, то есть аккурат между Троицей и Пасхой, между двумя подружками пробегала черная кошка, в которую они верить ну никак не должны, ибо вопросам суеверий настоятель посвящал почти все свои проповеди.
Они и не верили: ни в кошку, ни в ведра пустые, ни в подсыпанную под порог «заговоренную» кладбищенскую землю и в прочие происки лукавого. Такое неверие козням «врага рода человеческого» подкрепляли у Марии и Гликерии входные кресты на косяках дверных мелом нарисованные, да постоянно горящая лампадка на божнице. Существенную роль в крепости православного бастиона от сил нечистых играли и ветки святой вербы, примощенные за иконами, и набор бутылей и бутылок со святой водой, как то: Богоявленской, крещенской, сретенской и преображенской. Было еще и маслице от мощей святых и земелька с гроба Господня, а также камушки с гор почаевских, афонских и иерусалимских. К этому необходимому набору естественно присовокуплялась толстая книжка «Щит православного христианина» с молитвами каноническими и не очень понятно откуда взявшимися, а также черные толстые, от руки написанные, общие тетради с распевами «псальмов», оставшиеся со времен советского безцерковья.
Видя данный православный арсенал и потенциал, отец Стефан в очередной раз впал в недоумение, когда после второй пасхальной недели Мария и Гликерия опять, как и в прошлом и позапрошлом годах, разошлись по разным сторонам храма. Мария осталась у кивота с преподобным Серафимом, а Гликерия переместилась за угол к великомученику Пантелеимону. Так стояли и молились, что бы и друг дружку не видеть…
— Что за оказия? — размышлял настоятель, — может у них какой другой духовник имеется, что каждый год заставляет между собой во дни пения Цветной Триоди не общаться?
— Хотя вряд ли, — размышлял сам с собой отец Стефан, — сказали бы на исповеди.
Кольнула мысль эта батюшку. Нет, не из-за ревности, из-за беспокойства.
Дело в том, что два искушения недалеко от его прихода обитало. Первое — в соседнем селе. Жил там священник бывший, за грех, повсеместно среди нашего народа распространенный, под запрет попавший. Рассказывали настоятелю, что принимает бывший батюшка людей и советы раздает. Второе же искушение, так практически рядом, за селом, на каменном бугре расположилось. Объявился там «монах восьми посвящений», вырубивший в скале дом-пещеру и соорудивший рядышком костел римский, часовню православную, пагоду и синагогу и по очереди в них богам многочисленным поклонявшийся. «Монах» этот приезжую городскую и областную богему окормлял, все о аскетике и воздержании рассуждал, любуясь, попутно с рассуждениями, двумя своими женами и детишками от сурового аскетического «подвига» появившимися.
— Не уж-то туда ходят? — гнал от себя беспокойную мысль настоятель. Гнать то гнал, а не гналось. Решил на исповеди спросить, благо подружки-старушки всегда вместе каждый праздник причащались, а тут Вознесение через несколько дней.
Решил и спросил. На всенощной, накануне праздника, когда первой баба Глаша под епитрахиль батюшковскую подошла.
— Что это у вас, Гликерия, с Марией за раздоры, что и не смотрите друг на дружку?
И заплакала бабушка.
— Да все она, тютина.
— Кто? — не понял отец Стефан.
— Да шелковица, отец-батюшка-а-а, — совсем разрыдалась баба Глаша.
И ушла, сморкаясь в платочек и заливаясь слезами, от аналоя исповедального. Даже молитвы разрешительной не дождалась.
В недоуменной растерянности пребывая, невидящими глазами смотрел отец Стефан на направляющуюся к нему от иконы старца Серафима бабу Машу. Когда же та подошла, крест с Евангелием поцеловала и начала излагать сокрушения и признания об осуждении, небрежной молитве, скоромной еде в день рождения внука и прочие повседневные прегрешения, батюшка неожиданно для себя спросил:
— А что там, с шелковицей то случилось?
Мария, запнулась на полуслове и, теребя сморщенными заскорузлыми пальцами край выходного, только в церковь одеваемого, платка, тихо выдавила из себя:
— Горе с ней батюшка.
И заплакала…..
Ситуация сложилась — врагу не пожелаешь, хотя их у батюшки отродясь не водилось, врагов этих.
Гликерия с Марией сморкались и хлюпали каждый в своем углу, а отец Стефан столпом стоял у аналоя.
Теперь он вообще ничего не понимал. Он даже не знал с какого края надо начинать мыслить. В центре недоумения была шелковица, тютина по местному, а вокруг нее две плачущие старушки и один ничего не понимающий поп.
Вечером, благо они уже светлые были, летние, отец Стефан решил разрешить недоумение кардинальным способом. Обычно его вечерняя прогулка была от церковного двора через кладбище к сельскому пруду. Как раз хватало времени неторопливо вечернее правило вычитать, концерт лягушачий послушать и о вечном подумать. Сегодня маршрут был противоположный. В другой край села, где рядышком располажились два небольших флигеля со спускающимися к речушке огородами. Именно здесь и жили столь знакомые, любимые и теперь уже таинственно непонятные Гликерия с Марией.
Батюшка пошел по балочке, по над узенькой речкой, где как раз заканчивались огороды старушек.
По краям огородов, засеянных картошкой, тыквами и подсолнухом, в качестве разделительной изгороди росла кукуруза, а между ними шла тропинка к усадьбам.
— Пойду-ка я в гости схожу, — решил священник. Надо же когда то ребус этот разрешить.
И пошел.
Не доходя до огурцов с помидорами, кабачками и прочей петрушкой, что всегда поближе к дому сажают, дорогу перегородила громадная старая шелковица, усыпанная черными кисточками ягод. Причем ствол шелковицы располагался на одном огороде, а большая часть веток тянулась к речке и соответственно нависала над другим огородом…
Что-то мелькнуло в мыслях отца Стефана, догадка почти осенила его, но до логического завершения он дойти не смог, так как все мысли перекрыл стереофонический детский рев, так как он был и с одной, и с другой стороны.
Трое ревело у Гликерии и четверо у Марии. По возрасту практически одинаковая четверка доказывала бабе Маше, что «те первые начали», а бабе Глаше, вообще неразличимая друг от друга тройня, вопила «что те первые полезли».
Откуда прорезался у отца Стефана громогласный голос, трудно сказать, но после его растяжного, с вибрацией и иерихонской силой «Во-о-о-нмем» — замолчали все и уставились недоуменно, на неизвестно откуда взявшегося священника.
Глядя на облупленные носы, поцарпанные животы и свезенные детские коленки, а также на засмущавшихся старушек, отец Стефан произнес поучение.
— Шелковица — дерево святое. Под таким деревом сам Господь отдыхал и плоды его вкушал. Поэтому это дерево к церкви относится и тютину с него рвать только по благословению священника можно. Понятно?
— Да! — почти хором ответили ребятишки.
— Вот и слава Богу. Утром проснетесь, умоетесь, молитву прочитаете и ко мне за благословением. Кому рвать, кому собирать, а кому и попоститься, кто с вечера бабушку не слушал, или друг на друга сердился.
— Тоже понятно?
Головки согласно закивали, а старушки…
Старушки улыбаться начали и на праздник Вознесения уже вместе у Серафима преподобного стояли, как испокон веку повелось.
