Боль. Невыносимая давящая, тяжелая… Едкие слезы выжигают глаза, падают, вновь бегут, продирая дорожку за дорожкой, снова падают и смешиваясь с тихим потрескиванием свечей, растворяются в дремлющем у икон ладане. Тишина. Боль… глухим набатом растекается в душе, лавой бежит по телу, бьется в сердце, горит, беснуется, швыряет горстями упреки в лицо, бьет наотмашь, скручивается от обиды в горле, и устало и дико смотрит на оплывающую свечу. Капельками сбегает воск, грустное пламя дрожит, клонит головку к темному лику, опадает под тяжестью и тут же стремится ввысь к недосягаемо высокому куполу. А боль все не унимается, не сдается, дерзко поглядывает по сторонам, словно ища поддержки, а потом вдруг спотыкается о ласковый взгляд и в удивлении замирает, прижимается к груди, обжигая сердце.
Боль. Невыносимая давящая, тяжелая… Едкие слезы выжигают глаза, падают, вновь бегут, продирая дорожку за дорожкой, снова падают и смешиваясь с тихим потрескиванием свечей, растворяются в дремлющем у икон ладане. Тишина. Боль… глухим набатом растекается в душе, лавой бежит по телу, бьется в сердце, горит, беснуется, швыряет горстями упреки в лицо, бьет наотмашь, скручивается от обиды в горле, и устало и дико смотрит на оплывающую свечу. Капельками сбегает воск, грустное пламя дрожит, клонит головку к темному лику, опадает под тяжестью и тут же стремится ввысь к недосягаемо высокому куполу. А боль все не унимается, не сдается, дерзко поглядывает по сторонам, словно ища поддержки, а потом вдруг спотыкается о ласковый взгляд и в удивлении замирает, прижимается к груди, обжигая сердце.
Чуть склоненная набок голова, уставшие печальные глаза, потемневшие от слез и боли, прижатые к груди руки, тонкие стрелы; и ласка, святящаяся, растворяющаяся в воздухе, стремящаяся к сердцу, чтобы прикоснуться, чтобы погладить, утешить, успокоить, остудить безжалостную боль, утереть слезы… И замирает, вздрагивая, раскаленная лава, сворачивается под натиском, жалобно скулит, пощипывает, горит и мечется, погибая на пламени подрагивающей свечи… борется, беснуется и тут же отходит, скатывается, стекает на каменный пол и затихает, расстворяясь в ударах колокола… Лишь слезы еще остаются, но теперь не жгут — омывают, очищают, молят о помощи, о прощении, уносят далеко-далеко ввысь, к невидимым небесам, к лазурной синеве, яркому солнцу и бегут-бегут перед глазами горечь и унижение, обида и страх, ужас и отчаяние от безысходности, от боли предательства, от самого себя. Кружится голова, болит от воспоминаний, ломит глаза от нахлынувших образов, теперь невидимых, скрытых густой пеленой, беспросветной бездной, а когда-то таких привычных, незаметных, неоценённых; потеря которых убила, отвернула от мира, от Бога, от людей; ввергла в туманный угар вина, горя и обиды; угар, вырезающий каждую минуту по кусочку души, по кусочку плоти, грызущий, манящий в черную пропасть могилы, вниз, вниз, вниз…
Вниз! И сейчас он еще противится, еще стремится удержаться, борется со светом и теплом, бьет по протянутой руке, но слабеет, слабеет под вспыхнувшим огоньком Надежды и Веры, под еще тихим стуком Его руки, под Ее ласковым взором; слабеет и умирает, умирает и оставляет наедине с Ним.
