Глава XI
Постояв ещё немного, он развернулся и пошёл обратно. Дойдя до беседки, он взял рюкзак, закинул его за плечи и, задрав голову, несколько мгновений разглядывал зеркальную махину отеля, отбрасывавшую во все стороны вспышки солнечных бликов. Со словами: «Держись, Тимофеевич», — двинулся к ступеням, ведущим к отелю, подымающимися вверх каскадами. Через каждые тридцать три ступени (Караваев не преминул посчитать их) были устроены площадки отдыха со скамьёй и мраморной вазой, из центра которой высокой струйкой била вода.
Караваев заспешил. Ни разу не остановившись и не отдыхая, он дошёл до места, где ступени закончились. Это была обширная территория, засаженная эвкалиптами. Отель был уже рядом, к нему вела дорожка, с обеих сторон которой рос живой заборчик из вечнозелёных кустов, аккуратно подстриженных.
К входу отеля то и дело подкатывали длинные дорогие автомобили. У машин, как из-под земли, появлялись угодливые люди в униформе. Они услужливо открывали двери автомобилей, хватали багаж и скрывались за дверями отеля, в его необъятной утробе.
Караваев, на время упокоившийся, опять стал мандражировать. Он медленно двинулся по дорожке, думая о неминуемой встрече с охраной, но не прошёл и десятка шагов, как услышал из-за кустов детский голосок:
— Отец, тормозни на минутку, очень прошу тебя.
Караваев остановился, повертел головой.
— Я здесь, за кустами, — сказал кто-то с детским голосом.
Караваев перегнулся и заглянул за стеночку зелёной изгороди. За ней, на корточках сидел солдат, который, поманив Караваева рукой, сказал полушёпотом:
— Сюда, сюда иди!
Караваев, воровато оглядевшись, протиснулся сквозь кустарник.
— Давай отойдём, — опять полушёпотом сказал солдат и Караваев пошёл за солдатом. Солдат привёл его к огромного эвкалипту, с которого лохмотьями свисала светлая кора. Рядом была рощица цветущих олеандров.
— Здесь нас никто не увидит, — сказал солдат.
Гимнастёрка на его худых плечах висела, как на огородном пугале, из большеватого воротника торчала худая птичья шея, сапоги «заросли» пылью, под глазом мутно зеленел след застарелого синяка. Весь вид солдата был жалок и вызвал у Караваева жалость и одновременно недоумение. «Защитничек», — подумал он с горечью и спросил у солдата:
— Ну, рассказывай, служивый, зачем позвал.
— Отец, мне денег немного нужно, дай, сколько сможешь, а? Очень прошу, мне одежды какой-нибудь купить нужно, что б до дома добраться. В форме меня заметут, понимаешь? Уже меня ищут, наверное, — ответил солдат, чертя носком сапога какие-то знаки на земле.
— Ну, ты, сынок, сам-то понимаешь, что не по адресу обратился? — спросил Караваев, хмурясь недовольно.
— Мало ли? Мне деньги нужны, — ответил солдат,— хоть чуточку дай.
— Ты что, сбежал? — спросил Караваев.
— Сбежал.
— А не лучше тебе в часть вернуться?
— Да ты что! Туда мне никак теперь нельзя — прибьют! Что я — враг себе? Мне домой добраться нужно. Доберусь на попутках, только деньжат немного «настрелять» нужно. Дома мать, сестра… и укрыться есть где…
— Лучше тебе в часть вернуться, — повторил Караваев.
— Не понимаешь ты, отец, — покачал головой солдат.
Караваев достал из кармана брюк деньги, вытащил из тонкой пачечки сторублёвку и, протягивая солдату деньги, глаза которого просияли, сказал:
— Не знаю, правильно ли я поступаю, но мать меня учила: если просят, а у тебя есть — дай, сколько сможешь. Больше дать не могу — мне самому приодеться нужно. Но думаю, тебе вернуться надо, сынок.
Солдат схватил деньги, сунул их за голенище сапога, глянул с надеждой в глаза Караваеву:
— Спасибо. Может, гранатомёт у меня купишь? Ещё два автомата есть. Четыре рожка к ним и пару гранат.
— Да ты что? Зачем мне оружие? А ты, что так круто вооружился, воевать собрался? Сдайся, сынок, — так и до беды недалеко, — просяще сказал Караваев.
Солдат ничего не ответил. Он достал из кармана пачку сигарет, сел под эвкалипт, махнул рукой приглашающе:
— Давай перекурим, батя. Присаживайся.
— Ну, давай перекурим, перекурить можно, — ответил Караваев.
Он залез в карман за сигаретами, но их там не оказалось. Он вспомнил, что его измятая пачка, в которой, кажется, ещё оставалось несколько сигарет, осталась на столе беседки. Немного помявшись, Караваев скинул рюкзак на траву, сел рядом с солдатом. Взял из протянутой солдатом пачки сигарету, прикурил от сигареты солдата, жадно затянулся.
Было очень тихо, щебетали птицы, где-то постукивал дятел, эхо гулко разносило этот стук. Караваев вдруг почувствовал сильную усталость, он закрыл глаза и подумал: «Поспать бы сейчас здесь под деревом в тенёчке, пару часиков, а уже потом и идти на муки».
— Ты-то, как сюда попал отец? — спросил солдат, — Здесь ведь фильтруют круто. Я в кузове грузовика приехал, под бельём грязным и здесь незаметно выскочил, а ты как пробрался сюда?
То ли от того, что он волновался, оказавшись так близко к долгожданной цели, то ли от того, что он инстинктивно оттягивал «радостную» перспективу встречи с официальными представителями отеля, от которых зависела его судьба, то ли стрессовое напряжение лопнуло, наконец, как волдырь, Караваеву непреодолимо захотелось вдруг выговориться.
Он открыл глаза, посмотрел на солдата, заглядывавшего ему в глаза, попросил у него ещё сигарету, закурил, и его вдруг словно прорвало: он заговорил быстро и немного бестолково.
— Шахтёр я… из Красношахтёрска. Может, слыхал про такой городишко? Нас по телевизору показывали, когда взрыв был, и ещё, когда бастовали… Зарплату, понимаешь, нам задерживали долго. Директор всё талдычил, мол, с деньгами напряжёнка. Завтра, послезавтра… Подождать, мол, надо. Никак, мол, деньги покупатели не перечислят. Хотели мы директора прищучить, да он, как неуловимый Джо: не выловить. Он, то в Германии, там у него не то жена, не то так — бабёнка; то в Италии, там у него тоже дом, то ещё куда улетучивается. Не выловить его, ёш твою два…
Мы и бастовали, на площади касками стучали и главаря администрации в заложники брали, да всё без толку — нет денег. И всё тут! А тут такое вышло… наш директор неуловимый вдруг появился, но мы с ним поговорить не успели. Другие с ним поговорили. Прямо в кабинете и застрелили его, эти, как их, киллеры. Да, киллеры, значит, пристрелили, три пули, понимаешь. Он видимо не нас одних за нос водил. Говорили, что долгов набрал выше крыши. Гроб с телом его родственники на самолёте в Азербайджан увезли — он оттуда родом, кажется, был. В горняцком деле не разумел вообще, а директором, ёш твою два, был. У нас этих директоров за последние двенадцать лет человек восемь было. Одного в машине взорвали, другого в подъезде пристрелили, трое с деньгами за границу смылись, ещё двое от инфаркта умерли, ну, последнего, я говорил, в кабинете пристрелили. Свято место пусто не бывает, хе-хе, — новый тут появился, не запылился. Ручки холёные в перстенёчках. Молодой совсем пацан, но шустрый, как веник. Собрал он нас всех и говорит: деньги ваши, мол, ваш бывший профукал, а у меня денег вам платить, сейчас нет. Хотите, говорит, оплатим вам углём? Уголь продадите — будут деньги. А так ещё долго без денег сидеть вам придётся. Я вам, говорит, и клиентов найду на уголь, но естественно, говорит, придётся продать его дешевле, чтобы поскорее сбагрить за наличку, а так клиенты не клюнут. Мы подумали, подумали и согласились. Мне аж одиннадцать вагонов досталось. И, ёш твою два, повезло: покупатель объявился! Это я тогда так думал, что повезло. Сейчас, сынок, ох как жалею, что подписался под это дело. Так вот, привёз к нам директор новый фирмачей. Фирма называется «Ии-тер-тур-сервис», во, блин, название, и не выговоришь. Давайте, они говорят, меняться, бартер сделаем, так, как с деньгами у нас сейчас тоже напряжёнка. Но у нас, говорят, есть горящие путёвки. Расписали, черти! Мол, питание, море, лечение, проживание и обратный билет бесплатно. Ну, я и сменял свой уголёк на путёвку. А, что, думаю: может, я ещё целый год этот уголь продавать буду, а так хоть отдохну, сил и здоровья наберусь. Я, считай, десять лет не отдыхал, никуда не выезжал, а в шахте, сам понимаешь, не в белых перчатках работают. Я в этой преисподней столько лет отпахал! Работа такая, что может забой в любой момент братской могилой стать. Наскрёб денег на билет и полетел. Денег в кармане пятьдесят рублей и, ладно, думаю: зачем мне деньги? Питание бесплатное, спать уложат. Без курева оно, конечно, трудновато жить курящему человеку, но потерпеть можно. В конце концов, и бросить можно, только польза будет здоровью.
Летим, значит, ага… Недолго правда летели. Стюардесса выходит и говорит: аэропорт, мол, закрыт. Говорит, мол, захватили аэропорт террористы; взлётную полосу, говорит, взорвали. Так что садиться будем в Буркуна-Фасон.
Повезло! Вот как повезло шахтёру! Я тогда вскакиваю с кресла и кричу: на хрена мне ваш Буркуна-Фасон?! Я не фасон, кричу, еду давить, а на курорт, здоровья набираться. У меня, кричу, путёвка с сегодняшнего дня. Я, кричу, в отеле должен быть, мне опаздывать нельзя. Стюардесса — девчонка участливая попалась, — что вы так нервничаете, папаша, говорит. Из любого положения выход можно найти. Вы, говорит, парашютом пользоваться можете? Ещё бы, говорю, пять лет в аэроклубе занимался, потом в десанте служил. Вот и хорошо, говорит. Вынесла она мне парашют, надел я его и прыгнул.
Да, прыгнул… приземлился на пляже, но искупаться, ёш твою два, не удалось. Да и, слава Богу, что не удалось. Купание платное, понимаешь. Оказывается, подлодка там взорвалась вчера атомная. Два самолёта в море упали, пока я там загорал. Там на пляже и обобрали меня, чемодан упёрли. Остался я вот в этой одежонке, что на мне. О том, как я до этого места добрался, где сейчас с тобой сижу, рассказывать не буду. Не хочу говорить, что видел. Хотел бы всё забыть, да не скоро забуду, сынок… Мне сейчас главное в отель пробраться. У меня паспорт и путёвка есть — доказательство, что я не шарамыга какой. А если честно, я немного трушу: в таком виде, знаешь. Спасибо артистам, я тут их встретил, деньгами помогли. Сейчас прикуплю одежды в секонд-хенде и пойду в отель. Ну, давай ещё по одной закурим.
Солдат протянул Караваеву пачку. За всё время монолога Караваева, он ни разу не перебил его, но, кажется, и не слушал, а думал о чём-то своём. Лицо его было напряжено. Караваев закурил и сказал:
— А ты это брось. Тебе же в лучшем случае дисбат светит, а то и отмажешься; в худшем — убить могут при задержании. Тебе сколько до дембеля осталось?
— Пятьсот двадцать шесть дней оставалось.
— Осталось, значит, чуть больше года промаяться, а так ещё дней семьсот припаять могут, если сам с повинной не явишься. Смекаешь, какая арифметика?
— Уж лучше в дисбат, чем в часть…
— Так чего там такого страшного в армии? Армия, она, конечно, и в Африке армия — дело мужское, грубое. Трудно. Кто отрицает? Но ведь одет, обут, накормлен и служба, как говорится, идёт, пока солдат спит.
— Это у вас так было, — ответил солдат грустно. Он по-детски обнял колени и говорил, глядя в землю. — Забивают меня, понимаешь? И забили бы, если бы не сбежал. Не было уже сил терпеть и страшно стало, не хотел я умирать или калекой остаться. Не мог… уже терпеть. Сколько можно?
— Да как же так? — возмутился Караваев. — А ты — рапорт! По инстанциям, как положено, комвзводу, потом ротному, командиру полка. Чего молчишь? Защищать себя нужно!
— Защищать! — скривился солдат. — Да командир взвода меня сам и поколачивает, а командир роты всё знает, да помалкивает. Нужно было перетерпеть, но не могу больше. Я уж думал себя убить, а потом взял и сбежал. Так вдруг захотелось мать с сестрой увидеть. У них-то денег нет, меня проведать, в деревне живут, далеко отсюда, а терпеть дальше сил уже не было.
Солдат судорожно всхлипнул:
— Я их, гадов, всех перестрелять хотел. Думал, подниму их всех, обидчиков моих, утром, выведу на плац, на колени поставлю, приговор им свой скажу и порешу их всех из автомата. Потом, конечно, и себя застрелить надо было бы, да я вместо этого сбежал.
Караваев с жалостью посмотрел на солдата:
— Всё-таки, сынок, выход у тебя один — сдаться. Сдаться и всё объяснить. А так беда может выйти. Сейчас ты беглый; вооружён и потому опасен, здесь уж спрос к тебе другой, нежели с самовольщика, который на танцы в город подался. Сейчас уже, наверное, и по телевизору и по радио шумят. Сдайся, всё объясни. Могут в другую часть перевести. Накажут, конечно, каким-то образом, но ведь жить будешь. Сдайся, парень.
Солдат отрицательно покачал головой:
— Нет. Вот, своих увижу, молочка домашнего попью, тогда и сдамся в наш районный военкомат.
Караваев встал, одел рюкзак.
— Молод ты ещё, сынок. Не загадывай. Кто знает: загонят тебя, как волка окружат со всех сторон, а нервы у тебя сдадут, возьмешь и на курок нажмёшь. Подумай ещё и о том, что те, которые тебя окружат, тоже, знаешь, люди и жить хотят. Им пулю твою получать никак не с руки, и они тоже стрелять умеют. Могут и вперёд тебя на курок нажать. Но им ничего не будет. Закон на их стороне. Сдайся — лучше будет. Без оружия выйди к людям, так безопаснее.
Солдат тоже встал. Он топтался на месте и молчал. Лицо его покрылось красными пятнами, на лбу выступила россыпь пота.
— Погоди немного, — сказал он хрипло и быстро нырнул в кусты олеандров. Через минуту он появился с автоматом в руках.
— Ты чего это, парень? — спросил Караваев.
— А ничего! — зло ответил солдат, направляя автомат на Караваева, палец солдата был на спусковом крючке, автомат в руках дрожал.
— Ты чего это, парень? — повторил Караваев.
— Бросай деньги мне в ноги и уходи. Я честно тебе говорю: не отдашь деньги — выстрелю. Мне деньги нужны, я с утра здесь торчу и ни одного человека не увидел кроме тебя. Так что давай деньги. Они тебе ни к чему. Не спасут они тебя, как-нибудь переживёшь, а мне без них домой не добраться. Бросай деньги, я сказал, — проговорил солдат срывающимся голосом.
Караваев попытался урезонить солдата:
— Ну, выстрелишь ты, убьёшь меня, тут тебе тогда и деньги уже не понадобятся. Ведь на выстрел прибегут сюда, до отеля-то рукой подать. Обнаружишь ты себя…
— Бросай, я сказал, — упрямо повторил солдат, делая шаг вперёд, струйка пота скатилась ему на лицо.
«Может стрельнуть» — с тоской подумал Караваев, а вслух сказал примирительно:
— Ну, хорошо, хорошо, сынок. Сейчас, сейчас, как скажешь.
Он достал деньги, свернул их в трубочку и бросил их к ногам солдата.
Солдат, не сводя глаз с Караваева, нагнулся и поднял деньги левой рукой, правой держа автомат направленным на Караваева. Караваев видел, как трудно было солдату удерживать автомат одной рукой. Сунув деньги за голенище, солдат перехватил автомат левой рукой.
— Ну, что — всё? — спросил Караваев, улыбаясь.
— Нет, не всё, — ответил солдат, — часы бросай сюда.
— Они не идут.
— Всё равно бросай, и рюкзак бросай, — приказал солдат.
— Угомонись, сынок, там только книги. Рюкзак этот дорог мне. Память это о хорошем человеке, а тебе он ни к чему, — попросил Караваев.
— Бросай, я сказал. Хватит говорить, — повысил голос солдат. Он повёл автоматом. Лицо его стало злобным.
Караваев снял рюкзак, кинул его солдату, потом бросил часы.
— Ну, теперь всё? Или может — разденешь меня. Тебе же одежда нужна, ты говорил, — закипая, спросил Караваев.
— Теперь всё. Иди, батя, и прости меня, пожалуйста, — ответил солдат. На глаза его навернулись слёзы.
— Сдайся, сынок, сдайся, — сказал Караваев, покачав головой.
— Иди, иди, отец. Не могу я говорить больше — иди, — всхлипнул солдат. «Вот-вот разрыдается», — подумал Караваев.
— Иди! — повторил солдат на этот раз зло и нервно.
— Ну, прощай тогда, — ответил Караваев, повернулся и пошёл к дорожке. У живого заборчика он обернулся, но солдата уже не увидел.
Караваев пролез сквозь кусты на дорожку и остановился. Его подмывало смеяться. Не было ни обиды, ни досады, а какая-то весёлая бесшабашность подступила к нему. Внутри себя он чувствовал опустошение и неудержимое желание смеяться. Он попытался сдержаться, но вместо этого прыснул в кулак и уже не смог остановиться: стал смеяться громко и неудержимо. Смех, так резко начавшийся, так же резко прекратился.
Вытерев мокрые от слёз глаза, чувствуя облегчение, он почему-то вспомнил фразу из какого-то фильма, виденного им давным-давно. В этом фильме герой, потерявший всё, что у него было, повторял смиренно одну и ту же фразу: «Ветер принёс — ветер унёс».
Караваев прошептал: «Ветер принёс — ветер унёс, ветер принёс — ветер унёс, ветер принёс — ветер унёс». Затем огляделся и пошёл по тропинке к отелю. Дорожка вывела его на площадку, на которой собственно и находился отель. До него рукой было подать. Караваев прошёл мимо припаркованных автомобилей, направляясь к входным дверям отеля, коих было несколько, и тут его остановил крепко сложенный мужчина в камуфляжной форме с резиновой дубинкой и наручниками на поясе. Он бесцеремонно ощупал опешившего Караваева и после нескольких секунд разглядывания мнущегося Караваева, спросил презрительно, усмехнувшись:
— Ты как сюда пробралось, чучело? Тебе что здесь нужно? Решил судьбу испытать, камикадзе?
Караваев вспомнил напутствия Ельцина и, ухмыльнувшись, ответил, сплюнув смачно:
— За базар отвечаешь? Значит, такую оценочку ты мне выставил? Тебя, что — начальство вежливости не учило? По одёжке, значит, встречаешь?
Глаза охранника забегали, а Караваев, не дав ему опомниться, сразу стал его дожимать:
— А я, знаешь, охрану отпустил, решил прогуляться по вашим заповедным местам. Мне сказали, что у вас тут безопасно, мышь, мол, не проскользнёт. Хотя, хе-хе, безопасно только в гробу. Надо было не отпускать охрану, чтобы они тебя дурня уму-разуму подучили. За базаром, братела, следить нужно и к старшим с почтением относиться. И глаза, глаза на лице иметь нужно. Сюда смотри, слышь, я сказал, сюда смотри!
Караваев эффектно двумя пальцами оттянул свою майку на груди и, отпустив, продолжил, цыкнув зубом:
— Тебе, братела, чтобы такую маечку, как у меня купить, год впахивать по-чёрному нужно. Может даже голодать, хе-хе, пришлось бы, что бы на такую маечку денег собрать. А мне эту маечку сам Юдашкин пошил, вникаешь?
Караваев осклабился:
— Прикольная маечка, в натуре, да?
Охранник неуверенно кивнул головой.
— Фамилиё-то твоё как? — резко изменив выражение лица с благодушного на серьёзное, строго спросил Караваев.
Охранник сглотнул слюну и ничего не ответил.
— Ладно, разберёмся, пока работай, — сказал Караваев и разболтанной походкой пошёл к отелю, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.
Пройдя несколько шагов, он резко обернулся — охранник стоял на том же месте, вытирая пот со лба.
Из эвкалиптовой рощи, где недавно он сидел с солдатом-дезертиром, громко прозвучал выстрел. Караваев вздрогнул и замедлил шаг. Вслед за первым выстрелом застучала автоматная очередь. «Калашников,— с тоской подумал Караваев, — застукали пацана».
За автоматной очередью послышались другие выстрелы, одиночные и короткими очередями, потом пошли длинные очереди, перебиваемые одиночными выстрелами, взрыв гранаты, вслед за которым послышался шквальный огонь из автоматов, и сразу же наступила гнетущая тишина. Из рощи ветерок донёс запах пороха, лай собак, людские выкрики.
Глава XII
Караваев торопливо шагнул к одной из дверей отеля, открыл её и вошёл в отель. Сделав по инерции несколько шагов, он оторопело остановился, поражённый великолепием холла и его размерами.
Гигантских размеров холл был полукруглым. В нём было тихо и прохладно, из невидимых динамиков лилась мягкая музыка, но больше всего поразил Караваева огромный фонтан в центре холла, обрамлённый великолепным мраморным бассейном. Фонтан вместе с бассейном медленно вращался. Струи воды устремлялись к сводчатому потолку, подсвечиваемые разноцветными прожекторами. Вода искрилась всеми цветами радуги.
Полукружье холла замыкалось прямой стеной из розового мрамора, в которой были двери лифтов с большими световыми табло, которые были хорошо видны даже с того, места, где сейчас стоял Караваев. Караваев насчитал тридцать шесть дверей. По периметру холла стояли кадки с декоративными деревьями. Не было никаких стоек администраторов, кресел для отдыха, киосков, вообще не было никаких признаков жизни.
Позади Караваева раздалось покашливание. Караваев обернулся. У двери стоял швейцар, которого в спешке Караваев не заметил. Швейцар был в тёмно-зелёном мундире расшитом золотом, в брюках с широкими золотыми лампасами и фуражке с каким-то гербом. На вид ему было под семьдесят лет.
«Прямо маршал какой-то, а не швейцар, — подумал Караваев, — вот у него сейчас и узнаем, где администратора найти». Он, было, двинулся к швейцару, деланно улыбаясь, но остановился, прочитав табличку на двери позади швейцара «Все справки и услуги платные. Оплата в У.Е. Швейцар бесплатных справок не даёт». Караваев замешкался. «Может спросить? Авось ответит?», — подумал он и тут же передумал спрашивать, решив, что швейцар явная сволочь.
«Сяду в лифт, доеду до любого этажа, там у кого-нибудь узнаю. Язык до Киева доведёт», — решил он. Осуждающе глянув на швейцара, который, как ему показалось, ухмылялся, он развернулся, решительным шагом пересёк мраморный пол холла и вошёл в лифт номер шесть, двери которого были открыты.
Караваев нажал кнопку второго этажа. Двери лифта плавно закрылись, из динамиков что-то сказали на английском языке, но лифт не тронулся. Включилась тихая органная музыка и вкрадчивый женский голос произнёс, на этот раз по-русски:
— Вы забыли ввести карточку оплаты проезда в лифте в считывающее устройство. Прорезь устройства находится на щитке управления лифтом, рядом с телефоном. Если у вас нет карточки оплаты, наберите на щитке цифры 6, 3, 3, 6, затем нажмите кнопку «выход», выйдите из лифта и продолжите движение пешим порядком по лестницам нашего отеля. Спасибо.
— Во, как, — пробормотал Караваев, и быстро нажал цифры 6, 3, 3, 6, но дверь не открылась. Табло под щитком замигало. Голос из динамика произнёс:
— Ошибка в наборе. Повторите набор цифр 6, 3, 3, 6.
Караваев набирал и набирал эту комбинацию цифр, и голос в динамике каждый раз сообщал об ошибке в наборе.
Неожиданно голос выдал новое сообщение:
— Сбой в системе управления. Аварийная ситуация. Приносим свои извинения за доставленные неудобства. Ждите. До свидания.
— Хорошо, что не прощайте, — сказал Караваев и зло треснул ладонью по щитку. Тут произошло нечто странное. Двери лифта оставались закрытыми, а в зеркальной стенке лифта, напротив дверей, точно посередине вдруг образовался небольшой просвет, и зеркальная стенка стала медленно разъезжаться в разные стороны.
Голос их динамика тревожно произнёс:
— Опасность! Опасность! Опасность! Срочно покиньте кабину лифта.
Караваев быстро шагнул в темноту, стенка лифта моментально сошлась за его спиной, и в ту же секунду вспыхнул ярчайший свет, ослепивший Караваева и заставивший его зажмуриться.
Когда он открыл глаза, то увидел, что находится в ярко-освещённом зале. Посреди зала был устроен подиум, застеленный красной ковровой дорожкой. По обе стороны подиума стояли кресла для зрителей. Зал был с многоярусным амфитеатром и балконами. Почти все места в партере, амфитеатре и на балконах уже были заполнены шумливой публикой. В глубине зала, там, где начинался подиум, была сцена с занавесом и оркестровая яма, из которой доносились звуки настраивающегося оркестра. В зал всё время прибывала публика. Мимо остолбеневшего Караваева прошла женщина в вечернем длинном платье, слегка задев его сумочкой.
—Простите,— быстро взглянув на Караваева сказала женщина, явно испугавшись. Она пошла ускоряя шаг, и оглядываясь на Караваева.
Караваев посмотрел на свои сланцы, и ему захотелось провалиться сквозь паркет зала. «Сейчас выкинут меня с позором из этого зала, и, наверное, это будет справедливо, скорей бы только это произошло»,— подумал он сокрушённо, чувствуя, как краска стыда заливает его лицо. Его мгновенно охватило безволие и безразличие к своей дальнейшей судьбе. Налицо была полная деструкция.
— Вы участник или зритель? — спросил у Караваева откуда-то появившийся круглолицый вертлявый мужчина в чёрном смокинге и с микрофоном в руке. Лицо мужчины показалось Караваеву удивительно знакомым.
— Друг, мне бы попасть в номер 6393. Подскажи, пожалуйста, по гроб тебе буду благодарен, — приложив руки к сердцу, с умоляющим видом сказал Караваев.
— Я вам не справочное бюро и не друг вам вовсе. Глупости, какие! Я работаю. Я ведущий! Чужие проблемы мне некогда решать. Как говорится, кесарю — кесарево, слесарю—слесарево, а кесаревой жене — кесарево сечение. Раз пришли, то проходите и присаживайтесь в кресло, и наслаждайтесь нашим шоу, — выпалил круглолицый и, наконец, увидев, во что одет человек, с которым он говорит, округлил глаза и с недоумением спросил:
— А что это за прикид у вас, чёрт возьми? Это знаете… сейчас, что, мода на одежду с помойки?
Караваев опустил голову, руки его задрожали.
— Впрочем, чёрт вас побери, каждый сходит с ума по-своему, — подытожил круглолицый, посмотрел на часы и побежал к сцене, размахивая руками и виляя бёдрами.
В зале плавно погас свет, на подиум со всех сторон ударили лучи прожекторов, ярко его осветив. Шум в зале стал стихать и Караваев, поёживаясь, пригнувшись, прошмыгнул к свободному креслу и сел в него.
Оркестр грянул бравурную мелодию, и на подиуме возник круглолицый с микрофоном в руке. Тараща глаза и делая какие-то странные движения телом, бёдрами и руками, он затараторил быстро и гнусаво:
— Да! Да! Да! Да! Да! Да! Да! И ещё раз да, господа! Этот день, вернее, вечер — наступил! Настал этот долгожданный вечер, этот праздник пришёл в наш дом, наконец! К нам пришёл, пришёл, черт возьми, Третий Международный Фестиваль «Звёзды года»! Три годика всего нашему ребёнку, господа, но он уже крепко и надёжно стоит на ножках. Да, крепко стоит наш ребёночек, которого мы все успели полюбить. Хочется пожелать ему счастливого детства, весёлой юности, яркой молодости и мудрой зрелости. Хочу обрадовать вас, господа: участники фестиваля, приглашённые на наш сабантуйчик, оказались людьми сознательными и дисциплинированными, никто не отказался от участия, все приехали и здесь, за кулисами, дожидаются своего выхода. Мало того, к звёздному составу участников добавилось ещё множество звёзд и звёздочек, которых вы сегодня будете лицезреть. И среди них, господа, сама Мадонна! Да, господа, очаровательнейшая женщина и несравненная певица. Будет ещё… не могу сдержать волнения, господа, меня всего потрясывает… обещал приехать король! Король эстрады — сам сэр Элтон Джон с супругой! Супругой… Будет кто-то ещё, но я вам этого не скажу сейчас: пусть это будет сюрпризом. Да, пусть это будет для вас приятным сюрпризом. Есть новости, господа, и не очень хорошие: Его…(ведущий многозначительно поднял микрофон вверх), не будет. Да, обещал, да, мы созванивались, но вот в последнюю минуту нам сообщили, что его не будет. Он сейчас на горнолыжном курорте в Альпах. Там снег, господа, про который мы здесь давно забыли. Но он прислал телеграмму, сейчас я её вам зачитаю.
Ведущий залез в карман сюртука, достал телеграмму, несколько мгновений разглядывал её, потом стал читать с торжественными интонациями.
— Участникам третьего Международного фестиваля «Звёзды года»…
Тут ведущий запнулся. Глядя в телеграмму, он недоумевающе произнёс:
— Поздравляю… Господа, это всё. Больше в телеграмме ничего нет. По военному — коротко и понятно. Типа, донесение Юстаса центру. Ну, ладно, и на том спасибо, как говорится.
Тут, Караваев с удивлением узнал в круглолицем ведущем популярного телевизионного шоумена Валдиса Пельша. Ведущий продолжал говорить, округляя глаза, меняя оттенки голоса от ласково-таинственого до шумливо-устрашающего, и всё время, дёргаясь, жестикулируя и выстреливая слова, длинными очередями:
— Звёзды, господа, звёзды, они были всегда, во все времена. Правда, в прежние времена не проводились фестивали такого масштаба, как наш. Но звёзды светили людям всегда, во все времена и их все знали и любили. Многие звёзды прошлого ещё светят, озаряя путь новым молодым звёздочкам. На них равняются, им поклоняются, пишут до сих пор о них, анекдоты до сих пор рассказывают, что, несомненно, говорит об их популярности. Взять хотя бы Петьку с Чапаевым, о-го-го, как в историю вошли, или Билла Клинтона с Моникой Левински; или лучшего целовальщика всех времён и народов, незабвенного товарища Брежнева Леонида Ильича, или скажем, легендарного героя анекдотов Рабиновича. Мы решили вспомнить звёзд прошлых лет, и приготовили для вас весёлое шоу. Сейчас, господа, мы совершим небольшой экскурс в прошлое. Забавный мини-фестиваль звёзд прошлого, надеюсь, развлечёт вас, господа.
Оркестр грянул озорную музыку, и подиум быстро заполнился толпой артистов. Артисты падали, кувыркались, кривлялись, хохотали, бегали, ползали.
Караваев напряжённо смотрел представление и смиренно ждал, когда, наконец, ему заломят руки за спину и с позором поведут через зал, но почему-то никто не обращал на него внимания.
Все персонажи этого необычного шоу легко узнавались: хорошо поработали режиссёры, гримёры и костюмеры. Выглядело это представление балаганно – шутовским, но с какой- то претензией на осмысленную идею, а по сути, всё было прозаично, бестолково, легкомысленно: хорошо просматривалось желание создателей этого представления растормошить зрителей, привести их в нужную кондицию, завести, что называется, любым способом.
На подиуме творилось что-то невообразимое! Дон Кихот с копьём, худой, как жердь, скакал по подиуму, сидя на толстенном Санчо Пансе, высунувшем от натуги язык. Дон Кихот иногда покалывал своим копьём других участников шоу, те тогда подскакивали и визжали; Чапаев в ластах и с кислородным баллоном за спиной, и с маской для подводного плавания на лбу тискал полуголую Анку-пулемётчицу, обвешанную пулемётными лентами.
Выделывая акробатические па, бесновались Человек-паук с Бэтменом; нежно глядя друг на друга и не обращая внимания на кавардак вальсировали Кеннеди с Мэрилин Монро; мирно беседуя, прошли Штирлиц с Мюллером; Брежнев прошёл, целуясь взасос с Ясиром Арафатом; здоровенный Герасим протащил на верёвке «собачонку», её изображала голая девица в жилетке, на которой было золотом вышито «МУМУ». Девица ползала на коленях и визгливо лаяла на участников шоу. Майкл Джексон без носа, окружённый ватагой весёлых детей, шастал по подиуму «лунными шагами», чинно проехали на белых конях Будённый и Ворошилов.
Улыбаясь ослепительно, пропрыгала с гитарами четвёрка «БИТЛЗ» в вельветовых костюмах без воротников. За ними продефилировали принцесса Диана с принцем Чарльзом, почему то промчалась Ксения Собчак, за которой, размахивая топором, мчался Иван Грозный. Выкинув руку в нацистском приветствии, в открытом автомобиле проехал выпучивающий глаза и брызжущий слюной Гитлер. Проскакал на микрофонной стойке Фредди Меркьюри, а за ним прошли играющий на трубе Луи Армстронг и Элла Фитцджеральд.
Три былинных богатыря протопали на битюгах, за ними ехали Иванушка-дурачок на коньке-горбунке и Молла Нассреддинн на осле; рядом с ними шёл Робинзон Крузо в тряпье, целуясь с темнокожим голым Пятницей, - «срам» Пятницы был прикрыт связкой бананов.
Беседуя, прошли Шерлок Холмс с доктором Ватсоном, Карл Маркс с Энгельсом, Ленин, Сталин, Ельцин и Горбачёв, (те самые, с которыми недавно говорил Караваев в беседке), Че Гевара шёл с Фиделем Кастро, Билл Клинтон с Моникой Левински. Перекидывая головами друг-другу мяч пропрыгали Пеле и Марадона.
В открытой пролётке, посылая воздушные поцелуи, проехал Александр Пушкин. Пролетку тащила тройка поэтов: Лермонтов, Маяковский и Есенин. За ними гнался, стреляя в воздух из пистолета, господин в сюртуке и в цилиндре, видимо подразумевался Дантес. Улыбаясь, прошла любимая в народе комедийная троица: Вицин, Никулин, Моргунов. Фехтуя со слугами кардинала, и тесня их, пробежала четвёрка мушкетёров, а за ними всё семейство Адамсов. Альенде прогнал по подиуму Пиночета, подталкивая того автоматом Калашникова в спину. Зачем то пробежали Ксения Собчак, Цекало и Иван Ургант…
Сгибаясь под тяжестью внушительных размеров креста, под дружный смех зала, прошёл окровавленный Иисус Христос, погоняемый гогочущими римскими легионерами в картонных доспехах. Майк Тайсон позади них боксировал с великаном Валуевым, за ним, что- то крича, прошёл Бен Ладен, стреляя вверх из «Калашникова».
Потом целой толпой стали выбегать разные деятели, это были хорошо узнаваемые лица. Были в этой звёздной группе: Рейган, Хрущёв, Мао Цзе Дун, Берия, Маргарет Тэтчер, Наполеон,, Михаил Кутузов, Александр Суворов, Пётр Первый, Екатерина Вторая, Эйнштейн, Чарли Чаплин, Григорий Распутин, Элвис Пресли, Черчилль, Никсон, Мик Джаггер, Авраам Линкольн, Юрий Гагарин, Крупская, Зигмунд Фрейд, Саддам Хусейн, Иосиф Броз Тито, Троцкий, Шамиль, Лев Толстой, Эдит Пиаф, Лев Яшин, граф Дракула, Сальвадор Дали, Андропов…
Ещё минут десять шли загримированные артисты, изображающие знаменитостей прошлого, реальных, книжных и киношных, а затем на подиум высыпала весёлая ватага мультяшных героев, парад которых открывала Белоснежка. За ней гуськом шли семь гномов, при этом два гнома были белыми, три – чёрными и два гнома были ярко выраженными азиатами. За ними шли, прыгали, бежали, кувыркались, шли на руках другие хорошо узнаваемые персонажи: Том и Джерри, кот Матроскин с Шариком, Карлсон с Малышом, Заяц с Волком, кот Леопольд с мышами, Снежная Королева, между крокодилом Геной и Чебурашкой, почему то затесалась Ксения Собчак; далее были Винни-Пух с поросёнком, Аладдин с обезьянкой, Соник с доктором Эгмонтом, утёнок Дональд и Микки Маус, Маугли с Шер-Ханом, всё семейство Симпсонов, целая бригада остроносеньких созданий, с глазами размером с блюдце из японских «аниме»… Появление этих героев немного развеселило зал, в котором послышались редкие хлопки, смех, стало шумно. Всё это время, пока шло представление над подиумом летал на метле Гарри Потер и обстреливал участников шоу помидорами.
Когда прошла последняя группа артистов, на подиуме опять появился ведущий. Оркестр сменил мелодию, заиграл очень тихо и ведущий, — теперь он был в бархатном камзоле, расшитом золотом и бисером, в белых панталонах, чулочках и больших старинных туфлях с пряжками — подбежал к микрофону.
— Ну, как, господа, вы созрели? — крикнул он в зал, делая круглые глаза и прикладывая ладонь к уху.
В зале прошёл неясный гул.
— Не слышу ответа? — закричал ведущий, не отнимая ладони от уха.
Зал зашумел активнее. Перекрывая гул зала, кто-то зычно крикнул в партере:
— Давай уже, жопа, выводи весь шалман. Хорош, нам мозги парить!
Из сектора, откуда раздался этот голос, послышался дружный гомерический хохот. Шум в зале усилился. Зрители в партере завертели головами, зашушукались.
Ведущий подождал, когда шум в зале немного стихнет, и закричал в микрофон, как ни в чём не бывало:
— Народ, по-всему, созрел. Народ жаждет видеть своих героев. Оркестр: фанфары!
Серебристо отзвучали фанфары, и ведущий торжественно объявил:
—Третий Международный фестиваль «Звёзды года» объявляется открытым! Я приглашаю на подиум самую легендарную, самую звёздную пару всех времён и народов, прародительницу всех звёзд, любимцев публики и талисман нашего фестиваля… Правильно, господа. Да, да, да, да! Я приглашаю открыть наш фестиваль… Адаму и Еве!
В зале раздались жидкие аплодисменты и на подиум под музыку из кинофильма «Мужчина и женщина» вышли совершенно голые мужчина и женщина. Держась за руки, они продефилировали, лучезарно улыбаясь, до конца подиума и, развернувшись, виляя бёдрами, прошли назад.
Бородатый мужчина, сидевший справа от Караваева, наклонился к уху Караваева, и шумно дыша винными парами, просипел:
— Эти ублюдки сделали операцию по пересадке пола. На прошлом фестивале Адам был Евой, а Ева — Адамом. Врубаешься?
Караваев обрадовался, что с ним заговорили, и тут же решил спросить у соседа, не знает ли тот, как можно пройти к администратору отеля, но бородач уже заснул, свесив голову на грудь. Он похрапывал, распространяя вокруг себя пары алкоголя.
Когда Адам с Евой скрылись за кулисами, оркестр заиграл диксилендовую мелодию «Когда Святые маршируют» и на подиум с интервалом в 10-15 секунд стали выходить настоящие участники фестиваля.
Первыми вышли Иван Ургант и Александр Цекало, за ними шли, пожевывающий Буш младший с Кондолизой Райз; шли они энергично, по-американски широко улыбаясь. За ними шёл Барак Обама с супругой. При появлении следующих двух пар участников, Караваев заволновался и стал озираться, наблюдая за реакцией зала, но люди аплодировали и особого волнения не проявляли. Разволновался Караваев, потому что по подиуму прошли Горбачёв и Ельцин с супругами. Он не мог понять, как такое могло быть: он ведь точно знал, что супруга Горбачёва и Ельцин уже умерли, об этом сообщалось по телевизору и в печати.
Далее появились мер Лужков с Церетели, как закадычные друзья, обнявшись, прошли Жириновский с Немцовым, Чубайс, почему то шел с Дэвидом Коперфильдом, а Сергей Кириенко с Амаяком Акопяном, не к селу ни к городу проехала Ксения Собчак на велосипеде. Подслеповато щурясь, проковыляла Новодворская, под ручку с Константином Боровым.
Бывший премьер Касьянов был спарован с депутатом Химштейном, президент Белоруссии с Павлом Шереметом, а президент Украины с Юлией Тимошенко; Зюганова спаровали — с Ампиловым, Грефа — с Кудриным, Бориса Грызлова с Сергеем Мироновым.
После них, как грибы из корзины высыпали на подиум Татьяна Толстая с Дуней Смирновой, кудрявый Венедиктов с Ганопольским, Басков с Монссерат Кабалье, Заворотнюк с Жигуновым, Таша Строгая и Саша Вертинская, Валерия с Пригожиным, целая толпа адвокатов, в первых рядах которой шли Барщевский и Резник, Астахов и Падва, Макаров и Кучерена.
Дальше, улыбаясь, пошли дикторы НТВ Шавалиева с Пивоваровым, сисястая Памела Андерсон с худосочной Сарой Джессикой Паркер, Илья Клебанов со Степашиным, Валентина Матвиенко с модельером Зайцевым, политологи Караганов с Павловским, Тимур Гайдар с Явлинским, ( Караваеву опять стало не по себе: передавали, что Гайдар скончался), Эдита Пьеха с внуком, Михаил Шац и Татьяна Лазарева, Батурина с Батуриным.
Пары шли и шли нескончаемой чередой. Караваев смотрел на подиум, на эти странные смотрины, не совсем понимая, что здесь происходит. Последнее время он почти всё своё свободное время проводил у телевизора и поэтому хорошо знал всех участников этого шоу. Люди, к которым он уже давно чувствовал отталкивающее равнодушие, а к некоторым просто неприязнь, появляющиеся на экранах телевизора с регулярностью рекламы йогуртов, жвачки, или женских гигиенических прокладок, проходили по подиуму в качестве участников помпезного мероприятия, невесть зачем устроенного.
Пары были спарованы довольно странным способом: одни, несомненно, были людьми близкими, другие как бы противопоставлялись друг другу — их Караваев обычно видел по телевизору в качестве непримиримых противников, но поскольку все участники шоу сейчас дружелюбно улыбались, Караваеву стало казаться, что это единая команда из которой невозможно кого- то выделить и, поэтому, несмотря на бравурную музыку, улыбающиеся лица конкурсантов, и переполненный зал, всё выглядело весьма уныло и фальшиво. Вспомнив про чудеса, которые здесь происходили, Караваев перестал нервничать из-за того, что среди участников этого шоу он видит умерших людей.
По подиуму пошла очередная порция участников, в зале зааплодировали: шли «телеакадемик» Познер со Сванидзе, за ними проплыли Волочкова в бикини с Цискаридзе, появились писатели Донцова с Марининой, Устинова с Юденич, Оксана Робски с Виктором Ерофеевым, Минаев с Лукьяненко; пробежали три дуэта: «Чай вдвоём», «Тату» и «НЕПАРА», а за ними распевая «Хаву Нагилу», разбитый на пары вокальный ансамбль» Марш Турецкого». Важно прошёл один без пары Иван Охлобыстин.
Регина Дубовицкая вывела на подиум корифеев юмора: Петросяна со Степаненко, Стоянова с Алейниковым, Клару Новикову с Ефимом Шифриным, Гальцева с Еленой Воробей, Винокура с Семёном Альтовым, «Новых русских бабок», и других участников «Аншлагов» и «Кривых зеркал», большинство из которых, несмотря на пенсионный и предпенсионный возраст, продолжали веселить страну. Ксения Собчак за это время умудрилась пробежать дважды.
Караваев сидел, вжавшись в кресло, не отрывая глаз от подиума, по которому теперь пошла какая- то сборная «солянка». У него вдруг включилась его привычка считать одинаковые предметы, но на 69-той паре — это были Борис Моисеев с Людмилой Гурченко,- он сбился и перестал считать.
Кого только он не увидел дальше! Наташа Королёва прошла с полуголым Тарзаном, Гоша Куценко с Фёдором Бондарчуком, Роман Виктюк с Еленой Образцовой, Виктория Бекхэм с Дэвидом Бекхэмом, Лолита с Цекало, Анфиса Чехова с Машей Малиновской, Сергей Зверев с Юдашкиным, Ксения Собчак, наконец - таки, нашла себе пару, пройдясь с Отаром Кушанашвили. Иосиф Кобзон прошел с репером Тимати, доктор Курпатов с доктором Малаховым, Дмитрий Нагиев прошёл с Ростом…
.
Зал всё больше «разогревался», всё чаще и чаще звучали аплодисменты, на подиум летели цветы. По подиуму продолжали идти пары, Караваеву надоело смотреть, его стала одолевать зевота, потянуло в сон и он, что бы ни заснуть, стал тихо осматриваться.
Сосед справа мирно похрапывал, слева от Караваева, не обращая ни на кого внимания, целовались взасос два худосочных парня, обритых наголо, позади группа молодых людей шумно веселилась, попивая пиво из банок. Впереди сидела группа вальяжно развалившихся в креслах мужчин, пожёвывающих жвачку, они не глядя на подиум, что-то обсуждали. Тип из этой компании что-то всё время орал в мобильник, зло ругаясь.
— Ясное дело, пока этот бардак не закончится, мне отсюда не выбраться, — затосковав, подумал Караваев, и опять стал смотреть на подиум.
Теперь по подиуму шли целые коллективы, разбитые на пары.
Целая рота развязных молодых людей с канала MTV прошла, дрыгаясь и кривляясь. Нескончаемыми потоками проплыла орава кукольных девочек и мальчиков с «Фабрики звёзд», возглавляемая Яной Чуриковой, прошагали «менты»— артисты из сериала «Улицы разбитых фонарей», за ними долго шли звёзды телевизионных сериалов, а затем на подиум высыпала нескончаемая юмористическая артель участников неисчислимых комедийных шоу, появляющихся, как грибы после дождя почти на всех телевизионных каналах. Их было много, они были молоды, развязны и раскованы. Им аплодировали дружно и с удовольствием, но наибольший успех вызвало появление на подиуме участников шоу «КОМЕДИ КЛАБ» и «Прожектор Пересхилтон », которых вывели на подиум два Гарика—Мартиросян и Харламов.
Затем, на подиум выкатилось целое стадо полуголых девиц, молодых и не очень, покручивающих бёдрами, призывно улыбающиеся, изнывающих от фальшивой страсти, ещё какие-то деятели, но Караваев вдруг клюнул носом, уронил голову на грудь и задремал.
Очнулся он от оглушительных оваций. В центре подиума стояла Королева эстрады Алла Борисовна. Её окружали аплодирующие Борис Моисеев, Сергей Зверев, Игорь Николаев, кучерявый экс-супруг Киркоров, Кристина Орбакайте, раздобревший Пресняков и Максим Галкин.
Всеобщий восторг был настолько велик, что примадонне пришлось пройтись по подиуму трижды. Ксения Собчак попыталась пристроиться к этой группе, но появившиеся охранники вежливо оттёрли её от звёздной кучки.
Зал аплодировал стоя, пришлось встать и Караваеву. Когда овации стихли, примадонна спела с Максимом Галкиным простенькую песенку, в которой повторялись слова «будь или не будь», и под овации удалилась.
Оркестр заиграл зажигательную латиноамериканскую самбу и как грибы из корзины на подиум посыпались звёзды-одиночки. Они проходили быстро, будто их подгоняли. Сорвав шквал аплодисментов, прошла Мадонна, а за ней пошли Ургант и Цекало, за ними последовали: Децл, Витас, Валерий Леонтьев, Александр Буйнов, Андрей Малахов, Барри Алибасов, Жанна Фриске, Починок, Кох, Потанин, Вексельберг, Гозман, Дима Дибров, Михаил Швыдкой, Хавьер Солана, Виктория Боня, Карла Дельпонто, Татьяна Пушкина, Катя Лель, Глюкоза, Трахтенберг, Борис Смолкин, Жанна Эппле, Лада Дэнс, Никас Сафронов, Елена Ханга, Рената Литвинова, Дана Борисова, Анита Цой, Арнольд Шварценеггер, Алексей Митрофанов, Лера Кудрявцева, Гарри Каспаров, опять Лолита,опять Жириновский, Леонид Парфёнов, Евгений Киселёв, Бурбулис, Олег Дерипаско, Никита Белых, Сергей Пенкин, Юлия Меньшова, опять Ксения Собчак, Богдан Титомир, Настя Стоцкая, Иван Ургант, ещё раз Лолита, Александр Розенбаум, Сергей Безруков, Николай Фоменко, Алексей Кортнев, Елена Ищеева, Зоя Буряк, Людмила Нарусова, Надежда Бабкина, Светлана Сорокина, Сергей Доренко, Шура, Тина Канделаки, Илья Стогов, Ирина Салтыкова, Василий Шандыбин, Миша Гребенщиков, Владимир Соловьёв, Анастасия Мельникова, Дима Билан, Евгений Плющев, Хакамада, Маша Арбатова, Бритни Спирс, Ксения Бородина, Фридман, опять Тина Канделаки, Улицкая, Абрамович с командой «Челси»…
Когда поток участников, наконец, иссяк, музыка умолкла, на подиум с опозданием выскочила Ксения Собчак. Под смех зала она быстро пробежала по подиуму и юркнула за кулисы.
Тут же на подиум вышли немолодые мужчина и женщина в ярко-оранжевых жилетах. На спине жилета женщины было написано: Марья, а у мужчины — Иван. Не обращая внимания на зрителей, на которых летела пыль. Марья стала сноровисто мести ковровую дорожку, а Иван, пошатывающийся, явно подвыпивший, идя за Марьей, быстро сматывал ковровую дорожку.
На подиум выскочил ведущий, сменивший камзол на ярко-красный костюм и загалдел:
— Короток миг счастья, господа! Короток! Дефиле окончилось, но волнение осталось. Участники фестиваля сейчас пьют за кулисами валерьянку… и не только, ха-ха, в ожидании приговора жюри. Оно и только оно может решить, кому достанутся главные награды фестиваля, а награды, как всегда, присуждаются в двух номинациях.
В номинации «Звёздная пара», лучшей паре будет вручён приз, золотая статуэтка, изображающая Двуликого Януса, приз так и называется — «Золотой Янус». Статуэтка весит 999 граммов и изготовлена бельгийскими мастерами из золота самой высокой пробы. В номинации «Звезда года» победителю будет вручён приз также из чистого золота, но поменьше весом. Вес «Золотого дятла», так называется эта награда, 666 граммов.
А теперь позвольте представить вам членов жюри нашего фестиваля…
Это: Маркел Амброзиевич Ветрюган, старейшина нашего кино, Остап Порожняк, кутюрье из Одессы, Отто Неважнецки, наш гость из Германии директор фонда «Гуманитарная поддержка Ветеранов Второй Мировой войны», Вазген Смутьян — гендиректор Ереванского коньячного завода, Су Кин Сын — китайский актёр, чемпион Азии по карате, Шовкет Усманпердыева — казахская актриса, певица, писательница, Серджио Оффанарелли — итальянский медиа-магнат, Братья-близецы из Греции, владельцы туристической компании: Николаус Попандопулос, Александрис Пондалуполос и Виктор Пондопопулос, Мери Мак Клистер и Жан-Жак Нассеро — основатели сети биотуалетов в нашем городе, популярный дуэт из Чехии Иржи Впух и Мирослав Впрах, театральный режиссёр и драматург, наш земляк Аполлон Мокрово-Коровин, (не путать с Сухово — Кобылиным), Держи Карманшире приехал к нам из Ирана - у него нефтяная компания; приехала к нам и очаровательная порнозвезда и топ-модель Стефания Послеполуночи; Японию представляет Нагиса Бочкотара — борец сумо. И наконец, разрешите представить вам председателя жюри, секс-символа семидесятых, замечательного американского актёра, легенду Голливуда, продюсера, сценариста и режиссёра, пламенного борца за однополые браки— Дристофера Дристоферсона.
Само собой, что такое крупное мероприятие, как наш фестиваль, не могло состояться без спонсоров. Спонсоры нашлись и спонсоры, о-го-го, какие!
Генеральный спонсор нашего фестиваля — акционерное общество закрытого типа «Башнабашгаз» и лично председатель этого газового гиганта Этилен Пропиленович Метанов! Остальные наши спонсоры не менее имениты: — это Издательство «Порноиздат» и журнал «Трое», инвестиционная компания «Соломон Ребекинш и дочь», ГАИ города Новожопска, сыскное агентство «Кто? Где? Кого?», владельцы VIP-салонов красоты «Обаяшки», Яков Карпинш и Яков Шнипрак, банк «Русский Кретин», прошу прощения «Русский Кредит», казино «Орёл и Решка», фирма «Вешние Воды» и фармацевтический концерн «Фармкомбикорм».
Вот такие у нас спонсоры, господа. Ну, а пока жюри будет решать, кто же станет победителем, у нас, господа, есть возможность перекусить, ведь, как говорят сапёры: «Главное — во время «перекусить».
В зале произошло сильное оживление. Зрители стали шумно подыматься со своих мест. Бородатый сосед Караваева проснулся и, толкнув Караваева в бок, потягиваясь, спросил у него деловито:
— Жрать звали?
Караваев кивнул головой.
— Ну, и чего сидишь? Сейчас эти жлобы всё подметут в айн момент. Давай, вставай, не то пролетим, как шведы под Полтавой.
— Да я… — замялся Караваев.
— Давай, давай, братан, — раздражённо бросил бородач и потянул Караваева за руку. Караваев повиновался и пошёл за бородачом. Толпа вынесла их в конец зала к длинному столу в виде гигантской буквы П. У стола уже толпилась пьющая и жующая публика. Бородач бесцеремонно расчистил себе и Караваеву место у стола, налил две стопки водки и, сказав:
— На халяву и уксус сладкий, — выпил и стал закусывать. Увидев, что Караваев не пьёт и мнётся, бородач грубо сказал:
— Ты чё, в натуре, трезвенник? Чё ломаешься? Пей, пока наливают.
Караваев немного поколебавшись, махнул рукой, подумав: «Будь, что будет, всё равно меня здесь рано или поздно «повяжут»,— решительно выпил стопку водки.
Он никогда прежде не пил такой вкусной водки. Мягкая, не жгучая, но крепкая в тоже время, она приятно ударила в голову Караваеву, а сосед тем временем налил ещё и подвинул к себе блюдо с бутербродами. Бутерброды были маленькие, аккуратненькие: с икрой красной и чёрной, с ветчиной, с сыром, с бужениной, с балычком, с форелью, с колбасой.
— Ты закусывай, закусывай, — сказал ему бородач, и вроде бы нечаянно ткнул локтем в бок, какому-то хлыщу, затянутому в кожаный комбинезон, протянувшему руку к блюду с бутербродами. Хлыщ ойкнул, но, не сказав ни слова, согнувшись, отошёл.
Караваев выпил с бородачом ещё, съел четырнадцать бутербродов, и спросил у бородача, как бы, между прочим:
— Слушай друг, а ты не в курсе, как в отель попасть? Я здесь первый раз, не знаю, как мне в свой 6393-ий номер попасть. Заплутал немного я, брожу, как в ведьмином кругу, ничего понять не могу. Сел в лифт — какая-то карточка нужна. Потом лифт сломался. Потом сюда попал сюда, ёш твою два.
— Нема базару. Закусим, выпьем, потусуемся немного, и я тебя отведу, мы почти соседи: я в 6291ом номере живу — это, кстати, самая верхотура — последний этаж. Да я здесь, брат, каждый закуток знаю и в этой норе. Частенько бываю, оттопыриваться прилетаю из Сибири. Как капусты настригу, так и прилетаю сюда. Здесь есть, где погрешить, братела, — ответил бородач, разглядывая жующую публику.
Караваев обрадовался безмерно: наконец-то, удача улыбнулась ему.
Бородач налил ещё и спросил у Караваева:
— А «Татушки-прошмандушки» были?
Караваев взял ещё один бутерброд и кивнул головой:
— И «Тату» были, и «Чай вдвоём», и Варум с Агутиным, и Эдита Пьеха с внуком.
— А пидор был?
— Какой?—
— Задница с дырой!
— ???
— Я про Элтона Джона.
— Нет, его не было, что-то я не видел.
— Да, — с сожалением произнёс бородач, — а я проспал! Ночка у меня была развесёлая. С утречка продолжил, ну и сморило меня. А я очень хотел на этих сиповок «Татушек» посмотреть, я их только по телевизору видел, а в жизни, в натуре, хотелось на них посмотреть, что оно такое. И на этого сера английского, всё говорят, что он с женой, а я так думаю, что жена всё же он. Хотя… для этих это не важно.
Караваев съел очередной бутерброд и спросил у бородача:
— А скажи, пожалуйста, что-то я не могу понять, как жюри определит победителей фестиваля, по каким, так сказать, показателям. Зарплату у нас на шахте, к примеру, платят из расчёта: сколько добыл угля, столько и получишь денег. Когда поют на конкурсах всяких — тоже мне понятно, — победит тот, кто лучше всех споёт. Ну, в спорте совсем просто: прыгнул выше всех или копьё запустил дальше других — получай медаль, как лучший. А тут, понимаешь, прошли гуртом под музыку…
Бородач ловко закинул в рот маслину, выплюнул косточку в пустую тарелку и ответил ухмыльнувшись:
— По каким показателям, спрашиваешь? А ни по каким! Закидывают в шляпу бумажки с номерами участников этого дурдома, перемешивают их как следует, и достают из шляпы бумажку с номером победителя. И все дела. Ошибок не бывает, потому что все бумажки в шляпе с одним номером, то есть с номером нужного победителя. Врубаешься?
— Шутишь? — рассмеялся Караваев.
— Шучу, — весело согласился бородач, — но думаю, что-то вроде этого и делается. Здесь если жульничают, то по-крупному.
—Зачем же тогда тратить время и безумные деньги на такое мероприятие? — спросил Караваев, наливая себе сока.— Жюри зачем?
— А чтоб не забыли их, звездунов всяких — ответил бородач. — Мордами торгуют. Надо, брат, быть всё время на виду. Показать всем: я жив, господа, вот он я! Я ещё в лодке, понимаешь, при бабках, у меня, господа, всё в порядке. Да брось ты думать об этом, туфта всё это! Давай ещё по одной?
— А мёртвые, мёртвые ходили? — спросил Караваев.
— Они мёртвым своим братьям не дают совсем умереть, таскают с собой, — хохотнул бородач. — Не бери в голову. Ну, что, дерябнем ещё?
— Давай, — ответил Караваев, и они выпили с бородачом ещё, потом бородач вдруг засуетился.
— Сейчас коктейли будут разносить. Возьми четыре. А я быстренько сейчас, вон к той шалаве-блондиночке, что у стеночки скучает, подкачусь под бочок. Спинным мозгом чувствую, что ей самец нужен, забью её себе на ночь. Я, знаешь, без бабы спать не могу. Знаешь как по–китайски будет блядун?
—Нет,— засмеялся Караваев.
—Почти как у нас: бляо-дун,— подмигнув Караваеву, ответил бородач.— Так я из этих самых бляо-дунов, ничего тут не попишешь.
Бородач, задрав подбородок, поправил галстук, щёлкнул по-военному каблуками и, подмигнув Караваеву, слегка пошатываясь, пошёл к блондинке.
Караваев рассмеялся: бородач ему понравился. Он немного понаблюдал за бородачом. Тот уже что-то быстро нашёптывал блондинке на ухо, губы которой медленно растягивались в улыбке.
Улыбаясь, Караваев повернулся к столу, налил себе ещё стопку водки, взял бутерброд, и уже было собрался выпить, но тут кто-то тронул его за локоть.
Глава XIII
Караваев обернулся. Перед ним стоял молодой мужчина в цветастой шёлковой рубашке и кожаных брюках в обтяжку. На шее у него была толстенная золотая цепь, а в ухе серьга с прозрачным камешком. Мужчина был бледен, гладкие чёрные волосы были стянуты на затылке в «хвостик».
«И здесь цыгане», — подумал Караваев раздражённо и залпом выпил водку.
Мужчина же, глядя на Караваева карими бездонными глазами и, и почему-то ещё больше бледнея , произнёс низким, сипловатым голосом:
— В вас есть что-то притягивающее, что-то демоническое. Эти ваши тёмные глаза, эти густые брови, сросшиеся на переносице, и этот мощный торс кентавра, говорящий о вашей недюжинной силе, этот чувственный рот…
Мужчина осторожно тронул двумя пальцами голый бицепс Караваева. Караваев покраснел, а мужчина, внимательно глядя в глаза Караваева, улыбнулся и, поклонившись, сказал:
— Ах, да, разрешите представиться, Артур Месропович Гунявый — продюсер.
— Караваев Иван Тимофеевич, шахтёр, — ответил солидно Караваев.
— Я так и знал! — воскликнул радостно продюсер. — Я это почувствовал! Угадал, что вы не здешний. Откуда в нашем провонявшемся раю могут появиться такие колоритные фигуры? Только в далёкой глубинке ещё сохранилась чистые экземпляры, которых не коснулись грязные лапы, так называемой цивилизации.
Продюсер положил руку на плечо Караваева и сказал ласково:
— Мне очень хочется вам помочь, Иван Тимофеевич, вы меня вдохновили. Так вдохновили! Так вдохновили! Я как вас увидел — сразу решил, что обязан вам помочь… нет, не то, не то говорю! Я хочу, хочу вам помочь. Я могу вам помочь! Я сделаю из вас мега-звезду! Певца! Да, сделаю из вас популярного певца! Хотите стать певцом, Иван Тимофеевич?
—Да какой из меня певец, — рассмеялся Караваев, — так, в компании иногда пою. У меня и голоса-то нет. Скажете тоже — певец!
Продюсер бледно и снисходительно улыбнулся:
— А голоса певцам как раз не так уж и нужны. Певцам нужны хорошие продюсеры, вроде меня. А голоса… голоса, Иван Тимофеевич, нужны депутатам всяким вонючим, таксистам, да спикерам. Это их хлеб насущный — голоса. Шутка. Я вас, Иван Тимофеевич, крутану в два счёта. У вас будет колоссальный успех! Охрана, личный автомобиль с водителем, счёт в банке, вилла, отдых на престижных курортах — это всё у вас будет. Мы создадим вам имидж настоящего мужика из рабочей среды, много повидавшего в жизни и уставшего немного от неё. Будете петь лирические песни о настоящем мужском труде, песни немного грубоватые и грустные, о маленьких сексуальных радостях одинокого мужчины и ещё чего-нибудь, этакое, с перчиком. Вот только фамилию мы вам сменим, она хлебная какая-то у вас. Фамилию придётся сменить, да… раз вы у нас шахтёр — сделаем вас Шахтиным. Шахтин … звучит отлично. Шахтин — человек из подземелья! Шахтин — коротко и запоминающе.
Отлично звучит. Иван Шахтин — клёво! А группу сопровождения назовём, скажем… (продюсер щелкнул пальцами)… назовём «Штольня»! Ну, балетик ещё организуем, девочки, мальчики в а-ля спецовках, от какого нибудь крутого модельера.
Я заранее дрожу от волнения! Представляю, как выходите вы на сцену в рубашке с закатанными до локтей рукавами, в шёлковых брючках, заправленных в фирмовые сапожки, загадочный, седой, красивый, притягивающий… Вы берёте микрофон, и зал взрывается овациями! Вы поёте под восторженные крики фанатов. Восторг публики мы организуем заранее. Естественно сварганим видеоклип и погоняем его предварительно месячишко-другой по всем каналам и на радио вас запустим… соглашайтесь, Иван Тимофеевич.
Караваев затосковал:
— Мне бы в 6393 номер, — сказал он, озираясь и ища глазами бородача, который исчез куда-то вместе с блондинкой.
— В любой номер, Ваня, в любой, какой ты захочешь, — быстро ответил продюсер и, погладив совсем засмущавшегося Караваева по спине, добавил:
— Соглашайся, Ваня. Всё будет «в шоколаде». Ты даже представить себе не можешь, как будет хорошо!
Продюсер стал белым, как мел, а Караваеву стало очень неуютно. Он искал глазами бородача, уповая на него, как на спасителя, и вдруг почувствовал, что рука продюсера, скользнула под резинку его спортивных брюк.
Караваев удивлённо посмотрел на продюсера, на лице которого застыла нелепая напряжённая улыбка, и онемел: рука продюсера, высунувшего от волнения кончик языка, подбиралась к его мужскому достоинству.
Караваева прошиб холодный пот, он закашлялся и спросил растеряно:
— Ты чего это?
— Тс-с-с, — зашипел продюсер, выкатив остекленевшие глаза, — сейчас, Ванюша, подымимся ко мне в номер, и в деловой, конструктивной обстановке обсудим все условия взаимовыгодного контракта. У нас, Ваня, будет свой фестиваль. К чертям собачьим этот вонючий фестиваль, — мы свой организуем. И награды у нас свои будут, Ваня. У них «Золотой Янус», а у нас «Золотой Анус».
Продюсер коротко и нервно хохотнул и до Караваева, наконец, стал доходить истинный смысл происходящего.
Кровь ударила ему в голову, он резко оттолкнул продюсера и врезал ему в челюсть, вложив в удар груз всех обид, накопившихся за этот сумасшедший день.
Продюсер вскрикнув: «Ой, мамочки!», — упал на каменный пол. Немного полежав, он сел на пол и, ошалело глядя на Караваева, выплюнул на пол зубы. Зубы были неестественно белые, с бриллиантовыми вкраплениями. Продюсер стал на колени и стал суетливо собирать свои зубы, при этом он по-бабьи взвизгивал и истерично кричал:
— Правоохранительные органы! Правоохранительные органы! Вызовите ж ментов кто-нибудь, наконец!
Откуда-то появился пожилой милиционер с погонами полковника, вылитый милицейский начальник по прозвищу «Мухомор» из телевизионного сериала «Менты», а с ним рябоватый мужик, в котором нельзя было не узнать техасского рейнджера Уокера из телефильма «Крутой Уокер».
Рейнджер вежливо приподнял шикарную ковбойскую шляпу, сказав непрожёванное «Hi», а «Мухомор», быстро оглядев картину инцидента, строго спросил:
— Что здесь происходит, товарищи?
Продюсер встал, пошатываясь и, прикрывая рот ладонью, прошепелявил, тыча пальцем в Караваева:
— Арестуйте его! Распните этого ублюдка — плачу баксами. Деревня долбаная! Я к нему со всей душой, спродюссировать его хотел, а он — драться. Арестуйте этого вонючего бомжа. Он пьяный, кстати. Киньте его в камеру к голодным зекам, пусть попользуются. Он мне новенькие зубы выбил, командир. Мне одна работа встала в десять тысяч бакинских, а ещё бриллианты, я их только вчера вставил.
Выслушав продюсера, милиционер повернулся к Караваеву:
— Вы с какой руки ударили господина продюсера, с левой или с правой? — спросил он. — Только честно, не советую увиливать. Говорите, как дело было.
— С левой. Левша я, — пробормотал Караваев.
— С левой, — с удовлетворением отметил милиционер. Это обстоятельство существенно меняет суть дела. Вот если бы заехали этому, я извиняюсь, продюсеру с правой руки, тогда бы, мы, то есть правоохранительные органы, и разбирались бы. А поскольку, я опять извиняюсь, Вы этому… продюсеру с левой заехали,— тут все карты в руки левоохранительным органам. Вот ведь какой компот получается, товарищи.
Крутой Уокер, внимательно слушавший «Мухомора», задумчиво постукивая здоровенным кулаком в перчатке по ладони, процедил сквозь зубы, коверкая русские слова на американский лад:
— Yes, my friend… Лэво-охрэ-ны-тэльные оргáны.
— Это мой напарник из Америки, — улыбнулся «Мухомор», — приехал опытом поделиться с нами и нашего опыта перенять в рамках, так сказать, взаимообмена. По-русски ещё не очень рубит.
— Это ещё что за дела? Вы, что — прикалываетесь? Какие к чёрту левоохранительные органы. Что ты мне гонишь, полковник? Что за новости такие? Левоохранительные, правоохранительные. Вызывай тогда ваши левоохранительные органы. Пусть замочат этого вонючего урода, я приплачу за это…
Мухомор покачал головой:
— Не выйдет. Весь состав левоохранительных органов брошен срочно на борьбу с «левой» осетинской водкой, — и незаметно, дружески подмигнув опешившему Караваеву, тронул рейнджера за плечо:
— Пойдём, рейнджер. Это не наше дело. Сами пусть разбираются в своих семейных делах.
— Какого хрена! Слушай ты, представитель славных охренительных органов, тебе погоны сегодня снимут и разжалуют в рядовые. Давай, вяжи ублюдка шахтёрского, одень ему наручники!
— Не имею права, — козырнул продюсеру Мухомор. — Всего наилучшего. Прощайте, господин продюсер.
Продюсер побледнел и бросился на милиционера с занесённым для удара кулаком. Но ударить «Мухомора» ему не дал рейнджер. Крутнувшись на месте, он мощнейше лягнул продюсера в грудь ногой в ковбойском сапоге.
Продюсер взмыл в воздух, как лёгкая птица, пролетел метров десять над залом, и опустился спиной на один из столов. Стол сломался, ножки его подвернулись, раздался звон разбитой посуды. Продюсер затихнув, лежал на разломанном столе. В зале наступила зловещая тишина. Публика, молча, провожала взглядами неторопливо уходивших «Мухомора» и Уокера. Кто-то из гостей нервно хлопнул в ладоши, затем ещё и ещё. Кто-то поддержал его и через минуту уже весь зал провожал Уокера с Мухомором овациями.
«Надо бы смыться, быть беде, так просто это не может закончиться », — нервничая и озираясь, подумал Караваев и тут увидел, что из другого конца зала к нему идут четверо гориллоподобных мужиков, все ростом под два метра, в одинаковых чёрных костюмах, с телефонами в руках.
— Недолго музыка играл, — тоскливо прошептал Караваев и стал тихо отступать к стене. Когда он упёрся в стену, то почувствовал, что та поддалась. Караваев повернулся — в стене была неприметная дверь, выкрашенная в цвет стены, и она была чуть приоткрыта. Караваев быстро юркнул в неё. Дверь за ним хлопнула, закрывшись сама.
***
Было темно. Караваев, ощупывая руками стену, пошёл вперёд вдоль стены. Через некоторое время рука его наткнулась на выключатель, и он нажал на него. Свет зажёгся не сразу. Вначале заиграл оркестр, потом послышались аплодисменты и затем вспыхнул яркий свет.
Караваев увидел небольшой уютный зал, сцену, а на ней ведущего, того самого вертлявого, с фестиваля звёзд. Только на этот раз он был одет в атласную африканскую тогу, на голове ведущего красовался высокий шёлковый тюрбан. Ведущий подскочил к Караваеву и заверещал:
— Ну, наконец-то! Ну, наконец-то! Ну, наконец-то! Куда Вы пропали, дорогой Иван Тимофеевич? Вам оставалось отгадать всего лишь одну мелодию, а Вы вдруг куда-то испарились. Где Вы бродите, Иван Тимофеевич? Мы Вас ждём, ждём, ждём. У вас же, считай, уже в кармане крупный денежный приз. А рубль у нас сегодня, представьте себе, равен азербайджанскому манату. О-го-го! Ни какому-нибудь захудалому доллару или там стерлингу, а азербайджанскому манату. За дело, Иван Тимофеевич, за дело, за дело, за дело, за дело!
Ведущий подвёл Караваева к пульту с кнопкой и, отбежав от Караваева вприпрыжку, загундосил в микрофон, меняя тембр голоса и интонации. Он то хмурил брови и говорил грозным баском, то улыбался и заговаривал ласково:
— Сейчас, сейчас, сейчас, этот гигант мысли, этот Робинзон с какого-то необитаемого острова, в моднячих сланцах непременно отгадает мелодию! Мы все ждём этого чудесного мгновения. Наш будущий победитель сваливается нам, как снег на голову и нам становится холодно, бр-р-р, холодно, холодно, холодно от его ледяного спокойствия и его уверенности в победе.
Караваев ошалел от такой стремительной смены событий. Он никак не мог понять, откуда вертлявый знает его имя, как этот тип умудряется быть ведущим одновременно в двух залах сразу. К тому же из слов ведущего выходило, будто он Караваев уже был здесь, потом исчез куда-то и вот теперь опять появился, чтобы продолжить участвовать в шоу.
Эти вопросы роились в голове растерявшегося Караваева, не знающего как ему быть, и как себя вести, но тут зазвучала мелодия, хорошо ему знакомая ещё с юности и он механически нажал на кнопку пульта.
Мелодия резко оборвалась и ведущий, заговорщицки подмигивая Караваеву, затараторил:
— Знает! Он знает! Я это чувствовал, я это предвижу, я это предрекаю! Он сейчас, сейчас, сейчас отгадает мелодию. Только прошу Вас, Иван Тимофеевич, подумайте хорошенько, прежде чем ответить…
— А чего тут думать? — устало сказал Караваев и неожиданно довольно приятным баритоном запел:
— Там на ша-ахте у-угольной па-а-ренька приме-е-тили…
В зале зааплодировали, — ведущий в экстазе завертелся волчком, а Караваев, глядя мечтательно в потолок, продолжил самозабвенно:
— И в забой отправился, па-арень ма-ала-дой…
Ведущий прошёлся по залу на руках, сделал кульбит и двойное сальто, а Караваев, сделав эффектное замедление мелодии, набрал в лёгкие побольше воздуха и закончил мелодию, взяв последнюю ноту мелодии октавой выше, вызвав дикий восторг ведущего и овации зала.
— Вы победили, Иван Тимофеевич, и я это предрекал. Только один вопросик, я плохо расслышал, Вы спели «в забой отправился» или «в запой отправился»? — спросил ведущий, подбежав к Караваеву и щурясь лукаво.
— В забой, конечно, — засмущался Караваев.
— И это хорошо, что в забой, а не в запой отправляются наши славные шахтёры, — закричал ведущий и бросился обнимать Караваева, но Караваев, тут же вспомнив недавние развратные действия продюсера, отодвинул ведущего и тихо, но твёрдо сказал: «Руки убери, паскудник».
Ведущий отскочил от Караваева, как ужаленный и дежурно улыбаясь, взвопил:
— Вот он победитель! Вот он триумфатор! Идите, идите, идите, идите, Иван Тимофеевич, и получайте свои денежки. Вон в ту дверь, по коридору налево. Идите, идите, счастливчик вы наш!
Караваев быстро пошёл к двери и вышел в коридор. На первой встретившейся ему двери он увидел открытое окошко, а над ним надпись «КАССА».
Караваев потоптался немного, раздумывая, но потом всё же заглянул в окошко и тихо кашлянул. Молодая девушка с сигаретой во рту отложила в сторону журнал и, взглянув на Караваева, удивлённо спросила:
— Тебе чё, батя?
— Да я это, как его… того… выиграл одним словом. Меня этот, с чалмой на голове сюда послал за выигрышем, за деньгами, за манатами азербайджанскими, — смущаясь, ответил Караваев.
— И ты, дурак старый, поверил? — рассмеялась девушка. — Во, народ доверчивый пошёл какой!
— А чего не верить? Меня, говорю же, ведущий сюда прислал. Иди, сказал, получай деньги, — недоумённо ответил Караваев. — И чего ты обзываешься?
— Ну, ты дурень, — опять засмеялась девушка. — Это же подколка, понимаешь? Какие манаты, кто их видел? Если всем каждый день деньги раздавать — обанкротишься. Песен, батя, у нас много, а денег мало. Шёл бы ты. Тебя ж по телевизору покажут, на всю страну прославишься. Это, что тебе не награда? А ты манаты, манаты… иди, батя.
Караваев дёрнулся:
— Хороши порядочки! Зачем гонять человека? Я не лошадь. Сказал бы сразу, что шутка это. Нет же, гусь лапчатый, ведущий этот ваш, весь извертелся на шарнирах, обниматься лез прилюдно, поздравлял с выигрышем и сюда направил. Что я, пацан сопливый, чтобы так меня за нос водить?
Поскучневшая кассирша закрыла окошко. Караваев пошёл назад. Дошёл до двери, из которой он только что выходил, но она оказалась замурованной кирпичом. Кладка была совершенно свежая, и от неё пахло цементным раствором. Караваев повернулся и пошёл обратно к кассе. Дверь, за которой находилась касса, тоже исчезла, а дверной проём был также замурован, свежей кладкой из кирпичей. Чуть дальше была ещё одна дверь. Караваев её решительно открыл и… оказался лицом к лицу с Леонидом Якубовичем, передачу которого он всегда смотрел по пятницам. Якубович стоял у игрового барабана, улыбался и поглаживал усы.
— Прошу любить и жаловать — наш финалист, Иван Тимофеевич Караваев, — сказал Якубович и зал взорвался овациями.
— Ну-с, любезный Иван Тимофеевич, задание у нас сегодня наипростецкое, — продолжил Якубович после того, как в зале стало тихо, — и хотя слово это, вернее сказать, даже не слово, а восклицание — весьма длинное, в нём целых десять букв, я надеюсь, что вы достойно справитесь с заданием. Что ещё? Я просто уверен, что вы хоть раз в жизни, но употребляли это восклицание, а уж в юные годы оно точно присутствовало в вашем лексиконе. Может быть, даже и сейчас вы балуетесь этим словечком.
Подскажу вам немного. Словечко это одновременно выражает массу ощущений: удивление, восторг, отвращение, разочарование, досаду и ещё целую гамму разнообразных чувств. Кроме всего, оно настолько универсальное, что им легко можно заменить даже ругательства, и вы вполне смело можете произносить это даже при дамах, и они скорее рассмеются при этом, а не оскорбятся. Это чисто русское ноу-хау. Больше нигде в мире его не употребляют. А теперь, Иван Тимофеевич, крутите барабан.
Караваев крутанул барабан с силой, которая нужна для того, чтобы завести рукояткой двигатель грузовика. Барабан бешено завращался, — это вызвало оживление в зале, а Якубович сказал:
— Надо же, есть ещё богатыри. У Вас, Иван Тимофеевич, пока вращается барабан, есть время рассказать нам какую-нибудь смешную историю из Вашей жизни. Барабан, чувствую, ещё долго будет вращаться, так что рассказывайте — традиция у нас такая.
Караваев не стал отнекиваться и, не мигая, глядя заворожено на вращающийся барабан, стал рассказывать покорно:
— Как-то зимой гостил я у тёщи в Белоруссии. Она с мужем в деревне под Минском жила. Места отличные, лес, пруд, тишина. Рыбы в пруду — немерено. Я рыбачил почти каждый день. Как-то выловил я щуку здоровенную, килограмма на четыре. Щука, я вам скажу, злобная попалась, как акула! Прыгала, всё схватить норовила, зубами клацала. Ну, я её слегка по башке пристукнул, оглоушил, одним словом — она и угомонилась. А мороз в тот день был градусов под двадцать, промёрз я до костей и решил домой идти, благо улов-то богатый. Щуку я в доме, в сенях бросил, выпросил у тёщи рюмочку для согрева и пошёл до жёнки. Жена моя спала ещё, а тёща по дому управлялась, она ни свет, ни заря вставала…
Только значит, я рядом с жёнкой пригрелся, слышу: тёща моя, как резаная заорала. Орёт, понимаешь, не переставая. Грохот какой-то в сенях, а тут ещё наседка заквохтала. Квохчет и квохчет, будто петуха соседского увидала. Какой тут сон?! Выхожу я в сени. Гляжу: щука моя висит у тёщи на подоле, тёща бегает, орёт благим матом.
А вышло вот что: тёща с ночи корзину с наседкой в сени занесла, приспичило ей, наседке этой, среди зимы птенцов высиживать. Щука моя оглоушенная рядом лежит. Лежала, лежала и оклемалась, в себя пришла. Наседку заприметила и давай сигать к корзине — наседка орать стала. Тут тёща на шум в сени зашла, ну, щука на неё переключилась. Хвать её за юбку! Тёща с испугу ведро с молоком опрокинула, поскользнулась, упала, и давай, значит, орать со страху. Я, конечно, за топор… и по башке, по башке, по башке её! Вот смеху-то потом было!
— Якубович испуганно замахал руками:
— Как же Вы могли, Иван Тимофеевич?! Можно, конечно, не любить тёщу, но что бы топором её за то, что спать не дала — это уже, знаете, слишком. Это знаете, ни в какие ворота…
Караваев недоумённо посмотрел на Якубовича, и, рассмеявшись, сказал:
— Скажете тоже, Леонид Аркадьевич, я же щуку, а не тёщу топором-то…
Зал застонал от хохота, а барабан остановился и Якубович сказал, утирая выкатившуюся слезу и пряча улыбку в усы:
— Разрешаю Вам, Иван Тимофеевич, открыть четыре, нет, пять букв. И учтите, ставка очень велика: в случае выигрыша Вы получите ключи от новенькой квартиры в нашем райском местечке.
Караваев обречённо вздохнув, попросил открыть первые пять букв. Длинноногая девица открыла буквы на табло — это были буквы Ё, К, Л, М, Н.
— Везунчик! — обрадовался Якубович. — Вам дать минуту на размышление или Вы сразу слово назовётё?
Караваев топтался на месте, в зале разочарованно загудели, раздались крики: «Слово, слово, слово», — но Якубович поднял руку, и пошла томительная минута, отведённая на обдумывание.
В полной тишине Якубович гипнотически глядя на Караваева, периодически вставлял:
— Десять букв… это хохмочка такая… невинная… каламбурчик из народа… напрямую с алфавитом связано… с алфавитом, понимаешь… две буквы гласные, остальные — согласные…
Минута истекла, и Якубович привязался к Караваеву:
— Ну, ну? Слово, Иван Тимофеевич, слово. Подумайте, если Ё К Л М Н подходит, что дальше должно идти? Вы же знаете слово, знаете…
Караваев кашлянул в кулак и сказал:
— Может, я ошибаюсь, но скажу. Значит так: если первое — Ё. К. Л. М. Н, то дальше, как ни крути — О. П. Р. С. Т. будет.
Караваев сказал и, испугавшись своей смелости, затих, а Якубович восхищённо закричал, да так громко, что у автомобиля, стоящего в студии в качестве приза, сама собой включилась аварийная сигнализация:
— Умница, ох вы и умница! Вы отгадали! Отгадали! И награда хороша: ключи от квартиры. Вот Ваши ключи, Иван Тимофеевич, берите и владейте.
Караваев собрался с духом и, наклонившись к уху Якубовича, прошептал:
— А деньгами нельзя получить выигрыш?
Якубович выронил микрофон и изумлённо вытаращил глаза:
— Вы что — не хотите здесь жить? Я Вас правильно понял?
Караваев утвердительно кивнул головой. Якубович минуты три осмысливал ситуацию, потом, разведя руками, сказал:
— Хозяин — барин! Ваша воля, Иван Тимофеевич.
Он достал из кармана телефон и, набрав номер, сказал:
— Клавдия Афанасьевна, сейчас к вам зайдёт победитель сегодняшней супер игры. Выдайте ему, пожалуйста, сто тысяч долларов. Да, от квартиры он отказывается. Человеку деньги нужны.
Якубович положил телефон в карман и дружелюбно сказал Караваеву:
— У нас всё солидно. Идите и получайте свои денежки, Ё К Л М Н! В кассу Вас Наташа, наша красавица проводит,— О П Р С Т!
Длинноногая Наташа, обворожительно улыбаясь, взяла Караваева за руку и повела его к кассе. Они шли какими-то длинными коридорами. Караваев пытался освободить руку, но Наташа держала его ладонь крепко, вела его как маленького ребёнка. Караваев смирился и стал думать о том, как он распорядится свалившимся на него богатством.
« Первым делом, сегодня же, как деньги получу, — думал он, — еду на такси в магазин, одеваюсь и в аэропорт. Сразу лечу домой. Хавиру мою продам — сколько дадут, за столько и отдам. Шахту брошу. Хватит спину гнуть на чужого дядю. Уеду жить к морю, в Анапу или Геленджик. Куплю домик с садом и огородом. Буду свой век доживать. От Анапы до Севастополя рукой подать, буду с братом чаще видеться. У Никифорова машину куплю — «двойку» — она у него хоть и старенькая, зато в идеальном состоянии, гаражная машина. Говорят, машины тех лет очень надёжные и крепкие. И в эксплуатации дешёвые. Дочь поддержу: дам ей тысяч сорок. С внуком будет ко мне на лето приезжать, здоровье поправлять. Остальные деньги в банк положу и буду на проценты жить…»
Эти сладкие мысли прервала Наташа, которая, сжав руку Караваева, спросила кокетливо:
— А вы женаты, мужчина?
Караваев искоса глянул на прямую, как стропила Наташу, и чтобы она отвязалась, съязвил:
— Нет, барышня, я замужем.
— Дурак! — обиделась Наташа и отпустила его ладонь.
Тут они подошли к кассе. Кассирша быстро взглянула на Караваева и, выложив на прилавок кассы, громко стуча пачками, десять колод долларов, равнодушно спросила:
— Пересчитывать будете? Здесь десять пачек по десять тысяч долларов в каждой…
— Да чего уж там, — сдавленно пробормотал Караваев и стал быстро запихивать пачки денег за пазуху под майку.
Когда он положил последнюю пачку и поднял глаза, то заметил, что кассирша и Наташа как-то странно на него смотрят. Немного помявшись, он достал из-за пазухи одну пачку и, разорвав упаковку, дал по сто долларов Наташе и кассирше.
Наташа, фыркнув, посмотрела на Караваева презрительно и, сунув деньги за вырез платья, удалилась, виляя бёдрами, а кассирша, сухо поблагодарив Караваева, сказала:
— Нельзя же так с деньгами, Иван Тимофеевич. Вот, возьмите пакет. Надо быть осмотрительнее.
Караваев взял пакет и переложил в него деньги. Немного подумав, он дал отзывчивой кассирше ещё сто долларов.
У кассирши зазвонил телефон. Она подняла трубку и, глядя на Караваева напряжённым, бегающим взглядом, стала отвечать кому-то негромко и односложно:
— Да… да… да… получил… нет ещё… сейчас пойдёт… увидимся вечером.
Положив трубку, она, наконец, улыбнулась:
— Ну, прощайте, Рокфеллер Вы наш ненаглядный. Вперёд и с песней, как говорится. Сейчас идёте прямо по коридору до лифта. На лифте спускаетесь на первый этаж, выходите на улицу, — там стоянка такси, — и домой! Или Вы сразу в Париж, расслабиться?
— Да бросьте Вы — в Париж! В Красношахтёрск — домой! Ничего больше не хочу. Спасибо Вам, — ответил, рассмеявшись, Караваев.
— Тогда привет Красношахтёрску, — усмехнулась кассирша и закрыла окошечко кассы.
Глава XIV
Караваев, улыбаясь счастливой улыбкой, пошёл по коридору. Настроение было отличным, он даже стал мурлыкать свою любимую песню — «Песню про зайцев», из кинофильма «Бриллиантовая рука», но не прошёл он и десяти шагов, как к нему подскочил длинноволосый, долговязый парень с диктофоном в руке.
Парень пошёл рядом с Караваевым. Поднеся к лицу Караваева диктофон, он представился:
— Никита Впотьмах — журналист, журнал «Ящик Пандоры». Мы только что узнали о вашем феноменальном везении и о выигрыше, и я поспешил взять у Вас интервью. Вы не возражаете, Иван Тимофеевич, если я задам Вам несколько вопросов?
— Валяй, — рассмеялся Караваев, — если ваших читателей интересует, какие у меня трусы, отвечаю: сатиновые, синие в белый горошек. Ты из такого журнала, тебя такое интересует?
— Ну, это тоже интересует определённую часть наших читателей, — ответил серьёзным тоном парень и стал задавать свои вопросы. Начал с довольно неожиданного вопроса:
— Скажите, Иван Тимофеевич, Вы когда-нибудь испытывали полноценный, настоящий оргазм?
— А то, как же! — расхохотался Караваев. — Аж три раза! Первый раз, когда соседка моя, зануда, сплетница и кляузница, незабвенная Олимпия Викторовна, надо же — Олимпия и ещё Викторовна — с лестницы упала и ключицу сломала, второй раз — когда Горбачёву по тыкве заехали, а третий — когда мои сбережения в Сбербанке навернулись. Вру — был ещё четвёртый оргазм, когда мои денежки в «Селенге» лопнули.
— Да Вы — юморист! — воскликнул парень, кисло улыбнувшись, и продолжил интервью.
— Могли бы Вы, Иван Тимофеевич, вступить в половые отношения с мужчиной?
— Я — никогда! А вот мужики из нашего правительства, ну, какие-то извращенцы, ёш твою два! Постоянно меня имеют и не спрашивают у меня, хочу ли я этого.
— Что вы думаете о нашем шоу-бизнесе?
— Думаю, что дело это стабильное и прибыльное.
— Кто, по-вашему, будет следующим президентом?
— Они ещё не решили.
— Как Вы относитесь к транссексуалам?
— Нехорошо этим в транспорте заниматься. Люди всё же кругом, хе-хе.
— Опять вы юморите. Ну, хорошо. Сколько вам нужно денег, чтобы прожить, скажем, месяц?
— Последний раз я получал зарплату пять месяцев назад и как видишь — жив.
— Волнуют ли вас проблемы детской проституции?
— Мне больше нравятся женщины, которым за тридцать.
— Вы, наверное, слышали о новом налоге: налоге на воздух? Что скажете об этом?
— Нет, не слышал. Но если введут такой налог, что ж делать — будем реже дышать.
— Удовлетворяет ли Вас нынешняя Государственная Дума?
— У меня женщина есть для этого. Иногда встречаемся, для удовлетворения, а Дума — это, как его… самоудовлетворяется, если культурно говорить, хе-хе.
—Состоите ли вы, в какой либо партии?
—Нет, но хочу создать свою партию П.Б.Л.
—Как переводится?
—Партия Брошенных Людей.
—Как вы относитесь к лицам кавказской национальности?
— Когда появляются деньги, всегда покупаю у них фрукты, овощи, зелень.
—А к евреям как вы относитесь? Влияют они на вашу жизнь?
— Никак не влияют. Они на свою жизнь влияют.
—А светская жизнь вас интересует?
—Встаю я ни свет, ни заря, опускаюсь с товарищами под землю и весь день мы с ребятами такие светские беседы ведём! Типа того, Иван Тимофеич, не будете ли вы так любезны, передать мне моё кайло? Или, Фёдор Николаевич, дорогой, посторонитесь, пожалуйста, не попадите под вагонетку.
— Что Вы думаете о нынешних реформаторах ?
— Шустрые черти! Таким палец в рот не клади.
—Ущемляются ли ваши конституционные права?
—Как может ущемляться то, чего у меня нет?
— Какой первый указ Вы бы издали, стань Вы президентом?
— О выделении мне дополнительных полномочий.
— Какие телевизионные программы вам нравятся?
— Да все нравятся! Куда ни включи — везде реклама! А я рекламу люблю больше всего, хотя ничего из того, что рекламируют, не покупаю: нет возможности. Хорошо бы такой канал сделать, чтобы по нему круглые сутки одна реклама шла. Я бы только его и смотрел. Так на душе спокойно было бы: не видеть взрывов, наводнений, аварий, пожаров, депутатов, министров, террористов, задниц голых. Смотрел бы себе в экран на красивые вещи и радовался бы за людей, которые их покупают.
— И последний вопрос, Иван Тимофеевич. Что бы Вы пожелали читателям журнала «Ящик Пандоры»?
— Никогда не открывать этот ящик. Я имею в виду «Ящик Пандоры», потому что, я извиняюсь, в мире и так говна уже много скопилось.
Так, беседуя, они дошли до лифта, попрощались, и Караваев вошёл в открытую кабину лифта.
Войдя в лифт, он вздохнул облегчённо и нажал кнопку первого этажа. Лифт плавно тронулся, но на следующем этаже остановился. В кабину вошли три крепких, коротко стриженых парня.
Не спросив ничего у Караваева, один из них нажал кнопку. Двери лифта закрылись.
Караваев внутренне сжался, почувствовав приближение беды. Накачанный, с бычьей шеей парень, выплюнул на пол жвачку и сказал Караваеву:
— Значит, говоришь, не хочешь здесь жить? Брезгуешь нашим «общаком», значит, — и ударил Караваева под дых, коротким, но мощным ударом.
Караваев ойкнул от боли, и согнулся пополам и тут же получил жестокий удар по затылку. Что-то полыхнуло ярко перед глазами Караваева, и он кулем свалился на пол лифта.
********
Очнулся он в холле отеля, у фонтана. Он лежал на мраморном полу, его подташнивало, сильно болела голова. Караваев со стоном поднял голову. У входной двери стоял знакомый ему швейцар, который, поигрывая связкой ключей, пристально и с интересом смотрел на Караваева.
Караваев сел на пол, с трудом ворочая шеей, огляделся. Майка его была разорвана и залита кровью. Пакета с долларами не было. Ухватившись за кран бассейна, он встал на ноги, умылся в бассейне, и, пошатываясь, пошёл к входной двери.
Подойдя к швейцару, он почувствовал головокружение, и чтобы не упасть, ухватился за лацканы его мундира. Тот легко разжал пальцы Караваева, отодвинул его от себя и строго сказал:
— Не шали, парень, не то сдам тебя куда положено.
Караваев долго смотрел на холёное, отлично выбритое лицо швейцара и вдруг заплакал. Размазывая по лицу слёзы, он заговорил с горечью:
— Что же это такое здесь делается? Как же вы здесь живёте, отец? Ни к кому по-человечески обратиться нельзя, поговорить по-простому. Все с гонором, с обманом всё, с подвохом! Зазеваешься — пропал! Сердце откроешь — ещё хуже, — обманут, попользуются и выбросят. Улыбаются все, а сами тебя сожрать с потрохами готовы. Скажи мне, отец, есть здесь люди, — человеки ещё остались? Души-то живые есть в ваших райских кущах? Есть сердца, которые побаливают, когда горе чужое видят?
Швейцар молчал, поигрывая ключами.
— Молчишь, отец… вот и ты, — продолжил Караваев, — солидный человек, дедушка по-всему, а служишь в этом гадюшнике. Сердце твое не болит, когда видишь человека избитого и страдающего? Выдрессировали тебя, как положено в этом болоте. Молчишь? Ну, молчи, молчи… понимаю… прощай тогда, отец, открой мне дверь, пожалуйста, бесплатно открой, если можно, уважь страдальца, денег нет у меня заплатить, да и сил, кажется, нет уже дверь эту открыть. Пойду я к хлопцам-рикшам, на аллею… по Сеньке и шапка, забыл я, про это… а зря, открой дверь, пожалуйста, отец…
— Молчать! Как стоишь перед отставным майором Комитета Государственной Безопасности?! Чего это ты разговорился, Ваня? Что это за ахинею ты тут несёшь? — гаркнул, вдруг побагровев, хорошо поставленным командирским голосом швейцар и, Караваев невольно подтянулся и притих, всхлипнув ещё пару раз, а швейцар продолжил говорить, — но уже спокойнее:
—Ты зачем сюда припёрся, дурачок? Забыл пословицу про незваного гостя? Здесь, Ваня, проигравших не жалуют. Здесь в основном победители обретаются, ну и челядь для обслуги. Зазаборье — страна победителей. Так, в принципе, всегда было, при любых царях: первым лучшие куски, как пел хороший человек Володя Высоцкий. Правда, при той,— при прошлой власти, хотя тоже своё Зазаборье было, но двери не все для народа были закрыты... не все двери закрыты были, и пожаловаться было куда, если, что. Скажем так, не совсем хреново ты жил, Ваня. Не шиковал, но, ведь, и не бедствовал? Одет был, обут, учился, лечился, без работы не оставался, детей рожал, отдыхал. Да чего об этом сейчас говорить, много чего полезного и хорошего для людей делалось, хотя и хренотени и дурошлёпства всякого и перегибов тоже немало было.Было немало говна.
Чего об этом говорить… после драки кулаками не машут. За, что боролись, Ваня,— на то и напоролись. Ты, что же думал, Ваня, лист календаря сорвёшь и вот она свобода, да? Я, Ванюша, руку дам на отсечение, что ты, вот за эту самую свободу нынешнюю двумя руками голосовал… голосовал двумя руками. Напоролись, да… ох, как ты, наверное, за беспалого-то Бориску переживал, когда на него делегаты наезжали с Горбачёвым-Иудиной?! У нас ведь страдальцев жалеют! Жалеют страдальцев… Мы брату родному не поможем, а убийцу, которого в лагерь отправляют, жалеть будем; люди добрые, кричать будем, что же это делается то, ему бедному, аж девять лет баланду хлебать придётся, да на нарах бока оглаживать, беспредел, понимаешь! Издевательство над людьми!
Ох, ты и обрадовался, небось, Ванечка, когда Бориску-то на царство посадили. Небось, подумал про себя: есть всё-таки справедливость, справедливость есть… есть справедливость на белом свете. Теперь, думал, заживём! В кишках уже сидит этот социализм с его бесплатными санаториями, институтами, поликлиниками, детскими лагерями, человеческим лицом и тому подобными благами… благами подобными. И не указ, думал ты, у телевизора сидючи, мне теперь будут профкомы, месткомы, парткомы, исполкомы, райкомы, обкомы. Зашуршит в кармане у меня не рубль деревянный — валюта! — заживу, как барин... как барин заживу.
Да только кость, которую тебе подбросили, Ваня, обглодал ты быстро… обглодал быстро, Ваня. Оглянулся, а ловкачи, которые тебе эту кость самую подкинули, успели за это время все свои делишки грязные обтяпать, и под шумок страну под себя подмять. И вот тут, наверное, Ваня, стала в тебе память просыпаться… просыпаться стала память…
Оказалось, что за всё теперь платить нужно, а зарплаты-то обещанные Гайдарами да Бурбулисами всякими не увеличились, как на свободном Западе, они, зарплаты, вообще куда-то исчезать стали… стали исчезать зарплаты…
И это правильно: новым хозяевам жизни деньги нужней — у них жизнь опасная, они в авангарде, они в штыковую в атаку идут, жизнью рискуют. А народ,— он к беде привыкший, он перебьётся.
Проверено веками: народ у нас живучий, всё вынесет. В школе проходили, Некрасов писал про это. Ведь, каких только времён у нас не было, а народ всё снёс — не сгинул... не сгинул народ. Мне-то не знать про это! По работе своей в ведомстве моём я столько народа видел, которого каждая новая партийная метла переломить о свежее колено пыталась.
И чего только не придумывали ведь, чтобы людям хуже стало… людям стало хуже. На какие только муки не обрекали, сколько извели способного народа, тюрьмами, лагерями, пытками, расстрелами, голодухой. Будто проверяли: выживет — не выживет! При Лёньке только бровастом успокоились немного. Подсчитали, покумекали, вроде бы извели уже врагов, можно и притормозить. Застой, понимаешь, передышка нужна. Жизнь наладилась, врагов с гулькин нос: фарцовщики, валютчики, пара-тройка диссидентов вонючих, — за границей им место!— чтобы воду здесь не мутили. Вперёд, значит, дальше, к победе коммунизма. Тем более, и вправду наладилась жизнь: и со жратвой более-менее, и армия нормальная, хотя и великовата, и в космосе с балетом мы впереди планеты всей, и хоккей, конечно… конечно, хоккей. И рожают бабы, потому как жить можно — не расстреливают, работа есть, жильё дадут… рожали, понимаешь, бабы.
Пили, конечно. Крепко и много. Не дурак народ наш выпить, но проблемы особой от этого не было... не было проблемы. Сейчас, вон, суки всякие вопят, мол, пьянство — наша национальная черта. Да, у нас эта национальная черта выжить помогала при наших придурашных руководителях, да при нашем-то климате- то! При климате нашем-то...
На Западе, давно уже наркота процветала буйным цветом, особенно после Вьетнама! А у нас этой дрянью артисты, стиляги, музыканты и всякая сволочь продвинутая пользовалась. Ну, узбеки, киргизы и таджики не в счёт — у них, как раз, всегда имелась своя национальная черта: траву курить и жевать всякую гадость — они же Азия, Ваня, и не просто Азия, хе-хе, а Средняя Азия, то есть так себе Азия. Траву курили… ну, и ладно, хлопок собирать им это не мешало, и книжек антисоветских они писать не собирались, хотя, доложу тебе, нож за пазухой держали, держали нож за пазухой басмачи.
Да, национальная черта… черта национальная, а теперь от наркоты тыщ сто народу молодого помирает ежегодно, Ваня. И ко всему, двадцать четыре часа в сутки торгуют на каждом углу алкогольной бодягой. За счёт этой самой национальной черты формируют средний класс, торгующий пивом и джином. Пиво дуют, начиная с детского сада, Ванюша. Наркотой только ленивый не торгует. И в цыганских домах, и в квартирах, и в клубах, и на рынках, менты даже … даже менты… да, менты... на золотых толчках срут…
А народ мрёт. Мрёт народ… слабеет. Раньше-то пить,— пили, да всё же время находили ребёночка состругать... состругать ребёночка. Слабеет народ. Уж, не знаю, ежели сейчас задраться нам пришлось бы с сильным вражиной, то потянули бы мы Сталинградскую Битву… битву Сталинградскую потянули б? Хотя, думаю, даже и в таких условиях, ежели пришлось бы нам против всего кагала воевать вражьего, то даже, если мы и проиграли бы эту битву то и кагал бы этот лет только через тридцать отошёл бы от нашего русского кулака. Долго бы очухаться они не смогли бы… очухаться не смогли бы… они это знают, потому напрямик не лезут на рожон
Национальная черта, какая на хрен национальная черта! У нас тут в отеле со всего мира народ гулеванит: шведы, финны, африканцы, китайцы, казахи. Казахи! Тоже мне иностранцы! Мы их отливать стоя научили, иностранцы, б..!
Вот финнов взять, к примеру. Эти тоже совсем не дураки выпить… выпить не дураки… Пока рука подымается, стакан не выпустят, не выпустят стакан. Один тут в цветочный горшок отливать надумал, не дотянул до унитаза. Немец тоже недавно ужрался — голым по коридору бегал, а говорят — Европа, культура, мол. Старые пердуны из Европы, оттопыриться к нам приезжают. Нажрутся, напьются, раскиснут. Представляешь — воздух, не стесняясь, при дамах портят! Дамы те, скажем, — шлюхи наши гостиничные, но дамы всё же, в конце концов! Да… Европа. И никто ведь не орёт на весь мир, что пьянство у чухонцев или немцев — национальная черта. Европейцы, понимаешь! Утречком ванну примут, массаж, значит, можно и эротический, кофейку с коньячком примут, побреются, одеколоном побрызгаются и ходят гоголем, будто вчерашней блевотины и в помине не было. Всё, значит, о кей, то есть, зер гут, понимаешь. Культура! Гады на детей наших посягают, мало им шалав наших, подай им деток!
Я в той Европе, Ваня, когда ты о свободе нынешней и не помышлял и коммунизм по будням строил, я там, в Европе этой, по своей линии, ну, сам понимаешь по какой, объяснять не буду, частенько, так сказать, в «командировках» бывал.
Ну, Болгария… Я там недолго работал - это самая моя первая заграница была. У нас тогда говорили: «Курица не птица, Болгария не заграница». В Болгарии тоже социализм строили. И что интересно, тенденции у них тоже были. Уже стали поглядывать в лес, то есть на Европу. Вроде наши братья-славяне, православные, Шипка, Варна, понимаешь, турок вместе молотили, а тоже тихонько скалили зубы. Я в Центр тогда докладывал. Докладывал я в Центр…
Потом в Испании работал. Тут тебе, Ваня, натуральный капитализм, невидимая рука рынка, и все сопутствующие блага. Там я, Ваня, впервые бомжей увидел. Увидел бомжей… бродяг-то я и раньше видел у нас. Да бродяга — это не совсем бомж. Бродяга — вольный человек, бродит себе по белу свету, а захочет — прибьётся где-нибудь к бабе, или поработать может, если руки зачешутся. А потом опять шляться может отправиться. А эти… свободные бомжи, бля. Они там, в парках летом ночуют, по утрам их гонят со скамеек, полицейские гонят. И они испаряются куда-то, по каким-то норкам. Чуть не стошнило меня тогда, помню…
Смотрю — сидит такой на скамейке, дремлет. Проснулся, вина глотнул из бутылки, а бутылка культурненько, по-эвропейски! — в пакет спрятана. Потом ноги раздвинул, мама родная! Отлил прямо через штаны на скамейку! Встал и побрёл куда-то. Куда-то побрёл… м-да… люди там уже тогда воду экономили, за неё платить большие деньги нужно было. Родители там жилы надрывали, чтобы детей выучить и, упаси Боже, работу там потерять — это крах, Ваня. Болеть тоже не рекомендуется. Чтобы так средненько жить и на плаву держаться, расслабляться нельзя. Чуть расслабился — и всё потерял. Это — жизнь разве?! А тебе, Ваня, вот это всё предлагали вместо стабильной и нормальной жизни. Жизни нормальной. Как говорят лохотронщики: подходи прохожий на лоха похожий… похожий на лоха. И подходили… миллионами пёрли за ваучерами. Тебе, Ваня, на политзанятиях в армии рассказывали, наверное, что Карла Маркс говорил про капитализм этот? А говорил он, что кризисами капитализм славен. Как нам кризисов не хватало! Как мы скучали за ними! А дайте нам его побыстрей, жить мы без него не могём! Будто прозрели вдруг! Бывшие политруки вдруг перестроились и стали говорить о демократии, правах человека, рынке. Как заклинание талдычили нам убогим, что другого пути у нас нет, нету, талдычили, у нас другого пути. Мол, жили мы как быдло, пора людьми уже стать! Уговорили. Уговорили, суки.
Ещё в Бельгии был. Ну, уж куда, как свободный народ! Там пидоры уже тогда на улицах взасос сосались! Розовые, голубые кругом — никто, ни на кого внимания не обращает. Все собой озабочены. Культурная Европа, понимаешь, тротуары чистые, собак выгуливают — дерьмо на совочек и в пакетик. Кофе попить — святое дело. Сидят в кафе, сами неделю не мылись, воду экономили, а королями сидят, часа по три чашечку кофе сосут, б.., крохоборы!
Негры, арабы шастают по улицам, как у себя дома. Нет, у себя дома они такой вид наглючий вряд ли не себя напускают. Нас скоро, Ваня, тоже такое нашествие ожидает иноплеменников, потому, как в очередной раз вам мозги запудривают, мол, рождаемость плохая, нехай, мол, едут работать, а то работать некому. Они приедут, оглядятся, перетянут ещё своих из аулов и деревень, и тоже на тебя наплюют. Им совсем, Ваня, не хочется думать, что здесь свои обычаи, другой народ, другая вера, им родители совсем другие сказки на ночь читали. Им, главное, свои обычаи не растерять, а мы им — иноверцы. Иноверцы мы… Нам паскуды всякие по телевизору твердят с утра до ночи: толерантности, мол, толерантности нашему народу не хватает, а им иноплеменникам этим, кто интересно про толерантность к нам дурням голубоглазым объясняет, ваххабитские проповедники что ли? Толерантность сильных к слабым, Ваня, должна быть не бесконечной. Дитя пока поперёк лавки лежит — пороть нужно. Избалованных деток трудно перевоспитывать… трудно перевоспитывать…
Да, Бельгия… это пока не поживёшь там, да не врубишься, что почём, кажется не жизнь, а малина. А на поверку, Ваня, дело — дрянь! Без денежек никуда, —жизнь дорогая, рожать бабы не хотят, у молодёжи одна развлекуха в головах, наш троечник-девятиклассник там кандидатом наук считался бы, но животных любят. Любят животных… всяких животных, собачек и кошек в детских колясочках возят, кобельку — голубенькое одеяльце, сучке — розовое, — сам видел. Церкви пустуют. У нас, даже в самые застойные годы, в храмы больше людей ходило, хотя и не поощрялось это партийцами. Ходили люди в храмы… и правильно делали, что ходили, не в Обком же ходить молиться о душе!
У Сталина, Ваня, голова быстро сработала, когда он храмы дозволил открыть во время войны, нам бы этот фактор тогда ещё учесть надо было для устройства согласия со своим народом, а мы прохлопали ушами. А уж когда кукурузник рулить стал то вообще забывать стали, кто мы и какой мы веры.
Да, Европа… Культура, у нас говорят — хромает она… культура хромает. Любит наш народ словечко крепкое ввернуть, но к месту, к месту, однако. Опять же: посмотришь какой-нибудь фильм нынешний заграничный, а там мат-перемат. Всё: фак да фак. Это у них матерщина такая. И так весь фильм факают друг на друга. При детях эту отраву лучше не смотреть. Потому как, обязательно, что-нибудь ввернут похабное, или покажут, прямиком того хуже, от чего дети появляются.
Пойдём дальше. Ещё говорят, дескать, работать мы не любим, не можем, и воровать горазды. Воров нашли! Банку краски? Гвоздей полкило? Мешок ячменя? Это же учитываемое воровство. Кстати, дают сейчас за гвоздей полкило на всю катушку. Расхитителей капиталистической собственности судят строго, а расхитителей народной собственности трогать не велено… не велено трогать. Нет, приглядывать нужно, конечно. Может, конечно, народ стройку растащить. Да по бедности это, Ваня, а не по жадности. От жадности нынешние выползни хапают. Эти шурупы в кармане не выносят. Они сразу заводы, аэродромы, города целые хапают. Им всю страну подавай. Это не воровство, это — дэ-мок-ра-ти-я! Это — наш доморощенный капитализм, Ваня. Воровать престижно по крупному и чем крупней воровство, тем престижней. Нет, раньше тоже воровали, но не обучали по телевизору, как и, что воровать нужно, и не шастали из канала в канал разодетые ворюги, говорливые паскуды… паскуды говорливые.
Да… не тех расстреливали, получается, не тех в лагерях гноили, не тех, получается. Выползни-то тихо сидели, голосовали всегда «за», ходили на работу, на картошку ездили вместе со всеми, да часа своего тихо дожидались. А мы агентурные донесения на тех, кто не так думал, собирали! Боялись, что они народ испортят нам. Так эти «болтуны», которых мы переловили, посажали или выслали, оказалось Родину-то свою любили, сердцем болели. Нам прислушаться, да что-либо изменить в курсе уже тогда нужно было,— а мы: диссиденты, враги! Враги… сейчас они старики уже. Многие умерли. И не злобится никто из них, хоть и пострадали. А нынешним — плевать: они продадут, и площадь Красную и отравленные отбросы под носом у людей закопают, и техническим спиртом отравят, — глазом не моргнув. Нет ничего страшнее торгашей и банкиров, они теперь в почёте, они главные… главные они. И молодёжь приобщили: 24 часа в сутки стоят у прилавков! Пол страны продавцами работают на чужого дядю, а пол страны охраняют добро этого дяди чужого. Раньше люди ночью спали и детей делали, утром на работу, в школы шли, а теперь ночью втюхивают покупателям китайскую дрянь, а днём отсыпаются. От такой жизни здоровья, Ваня, не прибавляется.
М-да, сыр бесплатный, Ваня, он в мышеловках в основном бывает… Мы сыром-то этим полмира кормили. Кормили полмира… докормили. Пока косорылых, да черномазых кормили, поили, одевали, обучали, вооружали; пигмеев, людоедов и дикарей с копьями к социализму склоняли, свой собственный народ проморгали. Эх, проморгали свой народ! А какой у нас народ был! Какой народ! Войну такую выиграть, а?! Такую войну выиграть, Ваня! А мы его всё больше кнутом! Кнутом его, кнутом. Да, кнутом, Ваня. А пряник по праздникам, на седьмое ноября цены снижали на пенициллин и шариковые авторучки…
Да он разве ж сермяжный, просил для себя чего такого? Милостей, каких? Не роптал, не канючил, не выпрашивал для себя привилегий, не торговался. Запросы минимальные… минимальные запросы… а мог бы просить! Даже должен был на правах старшего брата в братской семье народов. Старшему брату можно было и уважение оказать, за то, что младших не притеснял, кусок у них не отнимал, работал и жил по-человечески.
Всё лучшее детям, как говорится. Да дети-то, оказывается, до поры затаились, момента ждали, чтобы последнее одеяло и дом отнять у старшего брата. А как срок пришёл, так и погнали старшего брата палками, ножами, да камнями на Родину привольную, душевную, берёзовую. Широка страна моя родная… страна родная широка… ох, широка страна…
Так мы ж не злопамятные, верно, Ваня? Мы теперь тех, кто нас резал, да гнал, вместе с их детьми принимаем. Они у нас теперь дома строят, дворниками работают, на рынках торгуют, они весь свой кагал перетянут, увидишь, Ваня. А потом о правах человека заявят, или даже интифаду, какую-нибудь устроят нам, скажут, мол, вечно эти неверные притесняют нас, мы их от себя выгнали, оккупантов, теперь они здесь нас угнетают, ни стыда, понимаешь, ни совести у этих бледнолицых нет.
Была сила, была, Ваня. Да вот теперь вышла вся. На демократических харчах той силы не набрать уже, Ваня. Да нынешним-то иродам страшна такая сила, их больше устроит, чтобы перемёрла эта сила. Им рабсила нужна послушная. Смугленькие, жёлтенькие, да чёрненькие понаедут, перемешаются с аборигенами, и будет рабсила дешёвая. А сила была, Ваня. Американцы, матерь иху, на что тоже сила — не рыпались! Понимали, что с нами лучше не связываться. У нас народу не меньше было чем у них, и техника, слава Богу, не хуже была. Знали, что окорот получат, если рыпнутся. А сейчас какая-нибудь эвропейская бздюлька величиной с Брянщину пальцем нам грозит, мол, права человека нарушаете, всё, мол, у вас не правильно, не соответствует, мол, эвропейским стандартам! Да что там Европа — Грузия с Литвой и Эстонией зубы скалят, ляхи про Минина с Пожарским забыли, Бог с ней с историей далёкой: они и про Краков, спасённый от фашистов кровью наших солдатиков, почему то забыли!
Да, времена… времена настали. Вот и майор советский в их отеле швейцаром служит. Приспособился, как ты разумеешь. Нет, я, конечно, мог к какой-нибудь шпане прибиться, «крышевать» или охрану организовать, связи-то остались, да не захотел я. Хотя пенсию знаешь, какую мне положили? Не буду говорить, смеяться будешь. Оценили мои труды, господа! А в магазин зайдёшь, цены такие — плакать хочется. А у меня две дочери, внуков четверо, зятья… один — кандидат наук по космосу чего-то там, собирается в Америку линять, Павлик Морозов, бля. Второй — писатель! Писатель, понимаешь! Пятый год свою книгу пишет, дармоед. На автостоянке сторожем работает, — еле пристроил его туда. Писатель! Спрашиваю: о чём книга твоя будет, зятёк? Говорит: о лишних людях, выброшенных на помойку истории. Умник, что он об этом может знать?! Чистоплюй — прожил за маминой, папиной спиной. Ни разу за жизнь не нагибался, чтобы копеечку поднять. Что он об этом знает? Чтобы о таком написать, надо в шкуре этих лишних людей побыть. М-да, побыть, понимаешь. Бракодел я, Ваня. Хотел, чтоб пацанов жена родила, а вышли девки… девки вышли.
Вот, ты спрашиваешь, как я сюда попал? Просто всё. Как отель открыли этот и, как узнал я, кто в отеле этом директор — так сразу к нему в апартаменты и явился. И настроение ему, хе-хе, испортил. Испортил настроение ему на всю оставшуюся жизнь! Сейчас всё тебе расскажу. Работаю, Ваня, по своей воле, значит, здесь. Мне удобно: сутки отработал — двое дома.
А директор отеля этого — бывший «стукачок». Знакомы мы с ним давно... давно знакомы. Он по нашему ведомству фарцовщиком и валютчиком проходил. Вели мы его. Когда совсем зарвался — взяли. Как он у меня в кабинете рыдал, как в ногах валялся, артист! Всех своих подельников вложил, падла. Подписался в «стукачи» сразу, даже «просить» не нужно было. Пятнадцать лет он на нашу контору «отстучал». В перестройку, в конце её, смылся в родной Израиль. Когда вернулся, кооперативами стал ворочать, торговал компьютерами, зерном, нефтью, оружием, проститутками. Контора наша тогда уже по швам трещала — не до него было. А «стукачок» наш хапнул пару миллиардов при беспалом и в отель бабки вложил.
Я, Ваня, видел, куда мы идём, артачился, рапорты писал начальству, а меня спровадили на пенсию, начальство-то уже тоже экономикой жить стало, У.Е. полюбило, хотя портреты железного Феликса со стен кабинетов не снимали,- на всякий случай: мало ли… а потом контора и вовсе лопнула. Разбежались кто куда. Кто к бандитам, кто в банки, кто в охрану, кто своё дело открыл. А я вот сюда подался. С папочкой. Папочка неприятная очень, в ней все делишки директора отеля, и как он своих подельников сдавал, главное. А многие из них живы ещё, кумекаешь? Ещё живы, как ни странно. Взял он меня горемычного, хе-хе, пенсионера по «старой дружбе» на работу. Я тут уже новую папочку завёл, и агентуру набрал среди персонала. Мало ли, — глядишь, и изменится всё и материальчики мои сгодятся ещё. Сегодня одна власть, а завтра, глядишь, оглобли повернут… из моего ведомства, Ваня, на покой не уходят…
М-да… а на тебя, Ваня, мне смотреть больно. Больно смотреть… разбередил ты мне душу, Ваня, человечище бессловесный. Терпишь, как всегда довольствуешься, как воробушек крошечками, не протестуешь, на просветление жизни надеешься. На царя доброго, мудрого и сильного. А как не будет этого? Времена-то, Ваня, лихие настали и безнадёжные, где он, тот царь, может и не родился он ещё? А коли появится то посмотрит он на своих подданных, покачает головой и скажет, что не нужен ему такой народ, который царей своих убивает, священников расстреливает, да храмы свои рушит, да проходимцам над собой властвовать дозволяет. Эх! Разбередил ты мои раны, сердце моё растревожил, Ванюша…
По щеке швейцара потекла слеза, и Караваев вдруг понял, что это его последний шанс, что вот это — тот самый момент, когда можно, наконец, попасть в свой номер, ведь, кому, как ни швейцару этому знать всё об отеле, в котором он работает.
Караваев погладил швейцара по плечу и сказал:
— Не расстраивайся, батя. И прости меня, если я тебя, чем обидел. Может ещё всё и наладится, кто знает. Ты мне, батя, подскажи, пожалуйста, как мне в свой номер 6393 попасть. Путёвка у меня… по гроб жизни буду тебе благодарен. Помоги, батя, страдальцу.
Швейцар аккуратно вытер платком глаза, высморкался трубно и, горько вздохнув, ответил:
— Номера 6393 у нас нету. У нас в отеле шесть тысяч триста девяносто два номера.
— Как так? У меня путёвка вот, — Караваев вытащил торопливо из кармана паспорт, достал из него путёвку, — Вот здесь: чёрным по белому написано, название фирмы «Ин-тер-тур-сервис», — по бартеру выдали… Я им уголь — они мне путёвку. А ты, говоришь, нету такого номера у вас.
— Нету у нас такого номера, — повторил швейцар, — я здесь не первый год работаю. Мне такие вещи положено знать. Ну-ка, дай-ка сюда твою путёвку.
Караваев дрожащей рукой протянул путёвку швейцару. Тот взял её и, отодвинув её на вытянутую руку, медленно стал читать, шевеля губами. Прочитав, он рассмотрел путёвку на свет, как рассматривают деньги, проверяя их подлинность, и вернув её Караваеву, напряжённо наблюдавшему за швейцаром, сказал тихо, глядя на Караваева с жалостью.
— Эх, Ванюша, Ванюша, и тут тебя надули. Таких путёвок я тебе на обычном ксероксе на всех шахтёров вашей области напечатаю, только для фамилий пробел оставить нужно. А заодно можно и для сталеваров, нефтяников, почтовых работников и домохозяек наклепать путёвок. Домой тебе надо, Ваня, домой. Пропадёшь ты здесь, пропадёшь. Хочешь домой, Ваня?
Караваев затравленно озираясь, непонимающе смотрел на швейцара. Тот покачал головой, взял за руку дрожащего всем телом Караваева, и повёл его в дальний конец холла. Он открыл своим ключом какую-то дверь, по-отечески поцеловал Караваева в лоб и, развернув его за плечи, подтолкнул его к дверному проёму.
Караваев заглянул в проём: за ним зияла чёрная бездна, подвывал ветерок. Он обернулся к швейцару, беспомощно улыбаясь. Швейцар ободряюще улыбнулся. Караваеву стало страшно, его стало потрясывать, он закрыл глаза, но тут швейцар, которому надоела нерешительность Караваева, дал ему пинка под зад и Караваев, нелепо размахивая руками и громко крича, стремительно полетел в пустоту.
Он летел так долго, что перестал кричать и стал со страхом озираться, ожидая удара о землю, но этого не происходило. Неожиданно неведомая сила выровняла его тело. Он полетел к земле ногами, скорость падения стала плавно падать, а в метре от земли, покрытой глубоким нетронутым снегом, он завис и мягко приземлился, провалившись в снег по пояс.
Приземлился он на пустыре напротив дома, в котором жил. Было холодно, шёл крупный, но редкий снег. Далеко за посёлком было видно зарево пожара. Пахло горелым углём. «Не потушили ещё «седьмую», — подумал Караваев и побежал к дому. Он бежал проваливаясь в глубокий снег, потерял сланцы, стал их искать, — не нашёл, махнул рукой и побежал босиком. Выбежал, наконец, к площадке перед входом в свой подъезд, заскочил в полутёмный подъезд, освещённый грязной сорокаваттной лампочкой, и оказался в крепких мужских объятиях. Он попытался освободиться, — но ничего не получилось: держали его крепко. Топчась на холодном полу, он закричал нервно и зло:
— Мужики, ну хватит балдеть! Отпустите — холодно же!
— Мужики у вас в Воронеже, — ответил ему гортанный голос с заметным кавказским акцентом. — Наконец-то мы нашли тебя, Иван, слава Аллаху. Хитрый ты, Иван, но не хитрее нас. Мы сейчас тебя рэзать будем. Мы это хорошо делать умеем. Ты что, не узнаёшь нас, Иван?
Караваев хотел повернуться, но почувствовал, что с обеих сторон ему в бока упираются острые ножи. Он скосил глаза вначале на одного мужчину, потом на другого. Глаза его адаптировались, наконец, к полумраку. Оба мужчины были бородаты, на лбах у них были повязки с арабской вязью, от них пахло потом, смешанным со сладковатым парфюмом. В одном Караваев узнал Салмана Радуева, а в другом Шамиля Басаева. В голове тут же мелькнуло: «А по телевизору передавали, что один в тюряге помер, и Басаева, вроде как, кокнули тоже! По всем каналам крутили…»
— Нашел, кому верить, — усмехнувшись, сказал Басаев, будто прочитав мысли Караваева.— По телевизору тебе ещё не такое покажут. Живы мы, что, глазам своим не веришь? Узнал нас?
Караваев кивнул головой, показывая, что узнал говорившего, и, клацая зубами от холода, спросил:
— Вы ничего не напутали?
— Караваев ты? — спросил Басаев.
— Караваев, — ответил Караваев.
— Значит, не ошиблись мы,— сказал Басаев и слегка уколол Караваева ножом. Караваев почувствовал, как по животу побежала тёплая струйка крови.
— Давай, Иван, молись своему добренькому Богу — страдальцу. Сейчас к нему пойдёшь. Кончились твои дни на Земле. Крестись, давай, в последний раз.
— Да я не крещёный, — ответил Караваев и съёжился, потому что Радуев усилил нажим на нож.
Зубы Караваева выбивали быструю дробь: не от страха — от холода. Ног он уже почти не чувствовал. Они окоченели на холодном, покрытом застарелым ледком бетонном полу.
— Буддист что ли, или сатанист? Вас русских не разберёшь сейчас во, что вы верите, как же это ты не крещёный, ты же русский? Фамилия у тебя русская и имя — русское. А может ты — еврей? Они любят фамилии менять, — с интересом сказал Басаев, и немного наклонившись вперёд, он вдруг схватил свободной рукой крестик на груди Караваева, выбившийся из-под майки.
— А это что? — спросил он. — Ты что — решил в кошки-мышки с нами играть?! Эх ты, сын шакала, трусливый гяур . Седой уже, и старик почти а смерти всё боишься. Что же ты Бога-то своего предаёшь, а? Решил отречься, испугался? Что так дрожишь за свою презренную жизнь?!
Басаев резко дёрнул за крестик, ниточка порвалась. Не глядя, Басаев отшвырнул крестик в темноту.
Караваев дёрнулся:
— Зачем же вы так, ребята? Я правду говорю—не крещённый я. Крестик мне сегодня старик один на шею надел. Понимаете, я же после войны родился. Отец у меня партийный был. Никак креститься нельзя было, не положено было. Да и храмов-то у нас в городке не было. Храмы были до войны. Да какие наши взорвали, какие — фашисты… Отец в шахте погиб, вскоре мать умерла и бабушка после. Нас с братьями в детдом определили: родственников никаких у нас не было…
— Куда же родственники подевались? Неужели никого не было: ни дядек, ни теток, ни двоюродных, троюродных родственников? — спросил Басаев.
— У отца три брата было и две сестры. Братья все на войне погибли, сестёр немцы в Германию угнали, там они и пропали. Брата матери расстреляли в 1937 году, врагом посчитали, две сестры её от голода умерли, дети сестёр тоже с голодухи померли. Мой дед по матери за белых воевал, потом его арестовали и выслали на Север, там он мою бабушку встретил, и мама моя там родилась, только я бабушку, деда и тёток своих никогда не видел — они умерли до моего рождения. А дед мой по отцу, за красных воевал, но его тоже в лагерь за что-то отправили. Он из лагеря не вернулся. Умер там в лагере. Вот бабушка по отцу моя, крещёная была, молитвам нас учила, и писание читала Святое. Хотела она нас окрестить, съездить в областной центр, да померла.
— Соседи должны были вас принять и воспитать в вашей вере — у нас, например, так принято, — сказал Басаев.
Караваев промолчал, опустил голову вниз, его охватывало безразличие, зубы его выбивали от холода быструю не ритмичную дробь.
— А что же ты потом не покрестился? — опять спросил Басаев.
— Какие крестины в детском доме? — ответил Караваев.— Потом пионером был, комсомольцем, в армии служил, потом женился, семья, заботы, работа. Когда жена померла, дочь одному поднимать нужно было. Всё как-то одно к одному… не получалось…
— У нас тоже трудные времена были, — повысив голос, сказал Басаев, — вы, неверные, нас уничтожить хотели, с отчих мест согнали, в ваши проклятые холодные места. Думали, передохнем мы все от голода и холода. Не вышло у вас. Мы веру свою не предали. Обряды совершали, как у нас водится, и выжили — с Аллахом и молитвой. Ни царям вашим, ни Сталину вашему вонючему, ни демократам вашим нас сломить не удалось. И не удастся это мы вас обязательно перережем. Не долго ждать осталось. Что же ты, Иван, сейчас не окрестился-то? Храмы у вас, как грибы растут сейчас, коммунисты с демократами сами в церкви ходят, на службах стоят, кресты целуют. Кто сейчас запрещает? Крестись на здоровье! Как же, ты, Иван, перед Всевышним предстанешь? Я вообще, не знаю, куда ты теперь попадёшь, когда мы тебя зарежем…
— Пон-н-имаешь, ден-н-ег на о-о-о- бряд не было. Эт-т-о мер-р-о-оприятие положен-н-но честь по чести провод-д-дить. Д-д-друзей, род-д-дственников пригласить, нак-к-к-кормить, напоить. Опять же за сам об-б-бряд заплатить нужно, а нам зарплату д-д-д-давно не дают, пудрят мозги. Я д-д-д-думал, вот как в эт-т-т-тот раз получу зарплат-т-т-ту, так и окрещусь, — ответил Караваев, уже с трудом двигая, одеревеневшими губами.
— Один ваш поп мне говорил, что завтра может не наступить. У вас, что в храме, что в универсаме, — презрительно сказал Басаев. — На водку-то, Иван, наверное, всегда деньги находил? — немного помолчав, добавил он.
Караваев хотел ему возразить, что выпивает исключительно по большим праздникам, но тут Радуев, всё это время молчавший, что-то зло заорал Басаеву на своём языке, тот согласно закивал Радуеву головой, и они с криками: «Аллах Акбар! Аллах Акбар!» воткнули свои ножи в безвольное, одеревеневшее тело Караваева.
Смерть Караваева
Караваев дёрнулся, как от удара током, вскрикнул и открыл глаза. Он сидел в кресле перед работающим телевизором, на экране которого мужчина в прозрачном женском пеньюаре нашёптывал что-то в микрофон. Периодически он начинал танцевать, совершая неприличные движения тазом и, любовно оглаживая при этом своё тело. Иногда, вдруг, он хватал себя всей пятернёй за то место, где находился детородный орган, прикусывая губу и, делая «страстные» глаза.
Некоторое время Караваев сидел неподвижно, уставившись, отупело в мягко мерцающий экран телевизора. В голове его тяжело и сумбурно ворочались фрагменты кошмарного сна. Дремотная неопределённость ещё пыталась удержать его в своих цепких и тёплых объятиях между сном и явью. Но объятья эти, не очень охотно начинали уже ослабевать: Караваев ощутил на лице лёгкий поток сквозняка, услышал, как за окном посвистывала вьюга.
Он пошевелился в кресле и старое кресло, заскрипев привычно жалобно и визгливо, вывело его из оцепенения. Сознание его стало возвращаться к действительности, хотя внутренне он ещё пытался сопротивляться этому.
Караваев заторможено обвёл взглядом пространство впереди себя, и увидел привычный «интерьер» своей комнаты: диван у стены с выцветшими обоями, над диваном плакат-календарь за 1995 год с улыбающейся миниатюрной, с точёной фигуркой китаянкой в бикини; прикроватную тумбочку, на которой лежала пачка журналов «Вокруг света» и пепельница с окурками, торшер с гофрированным абажуром, прожжённым в двух местах.
Над тумбочкой висели две увеличенные фотографии в самодельных деревянных рамках под стеклом, одна чёрно-белая, другая цветная. На чёрно-белой фотографии были родители Караваева: мать с печальными глазами и отец — со спокойным лицом, внутри глаз, которого была спрятана улыбка — так всегда думал Караваев, глядя на отца на этой фотографии.
Вторая фотография была сделана в Сухуми. Снимались они семьёй на вершине сухумской горы, в летнем кафе. Они стояли у металлической ограды: Караваев, сынишка, дочь и жена Караваева. Сын держал мать за руку и улыбался. За их спиной была хорошо видна панорама Сухумской бухты, лесистые горы, спускающиеся к синейшему морю, широкая береговая полоса с пляжами и волнорезами.
Жена Караваева была одета в лёгкий сарафан. Её вьющиеся светлые волосы были сплетены в косу, перекинутую на грудь. Она улыбалась; улыбался и Караваев с дочерью, лицо сына было серьёзным. Караваев хорошо помнил причину этих улыбок: их насмешил фотограф, толстый кавказец, сказавший перед тем, как нажать на спуск фотоаппарата: «Винимание! Сичас вилетит питичка!» Потом они частенько смеялись, вспоминая фотографа с его «питичкой».
В верхней квартире громко включили музыку.
— Мама, ма-марихуана, ты её не трогай — лучше без неё… — захрипели динамики и это подействовало на Караваева удивительным образом: он снова впал в дрёму и увидел быстро сменяющие друг друга картинки: себя, лежащего на жарком пляже, чаек, камнем падающих в сонное море, джип с номерным знаком 666, резко тормозящий у его ног, цыганку, спрыгивающую с подножки джипа, ребёнка-крота, быстро роющего песок; мёртвого Егора, лежащего на спине, с улыбающимся лицом.
Караваев резко потряс головой, прогоняя наваждение и, вытерев ладонью струйку тёплой слюны, вытекшей из уголка рта, тяжело встал с кресла и побрёл в кухню. Чуть не упав, споткнувшись о рваный линолеум и ругнувшись, он проснулся окончательно.
В кухне он открыл кран, выждал, когда стечёт ржавая вода, напился, прямо из-под крана, зачем-то заглянул в холодильник, хотя прекрасно знал, что он пуст и отключён от сети, и, оставив дверь холодильника открытой, пошёл назад в комнату.
Бесцельно постояв в центре комнаты, он прошёл к окну. Термометр за окном показывал минус двадцать семь. Тускло горели уличные фонари, прерывисто постанывал ветер, где-то далеко высвечивалось мутно-багровое зарево. «Не потушили ещё «седьмую»», — равнодушно отметил Караваев (о пожаре на шахте он узнал вчера из новостей), и отошёл от окна. Почувствовав слабость и головокружение, он, вздохнув тяжело, прошёл к креслу и сел в него. Кресло взвизгнуло пронзительно.
Мужчина на экране телевизора сменил пеньюар на чёрный кожаный комбинезон с вырезом на груди от шеи до пупка. Его окружали почти голые танцовщицы и танцоры, и он блестящий, чёрный и скользкий, как угорь извивался между ними с микрофоном в руке, продолжая свой бесстыдный танец.
Караваев взглянул на свои наручные часы. Часы, кажется, остановились: секундная стрелка часов замерла. Он завёл их, но часы не пошли. Караваев постучал ногтём по стеклу часов, поднёс их к уху — часы молчали.
Караваев поискал пультом канал, на котором всегда высвечивалось время. На канале в рубрике « Без Комментариев» показывали взрыв автомашины в Багдаде: развороченные машины, женщины, рвущие волосы на голове, мужчины, вытаскивающие обгоревшие трупы из-под обломков, вертолёты, барражирующие в небе над местом взрыва.
«До Нового Года шесть дней осталось» — вяло подумал Караваев. Экранные часы сообщали, что в Москве полночь. На канале стали показывать новости. Глядя в экран без интереса, он почувствовал, как на него накатывает очередная волна апатичного равнодушия. Эти приступы апатии стали накатывать на него всё чаще и чаще и он уже не пытался с ними бороться, равнодушно принимая состояние безразличия к жизни, разлагающее его волю и инстинкт самосохранения.
*******
Караваев сидел дома безвылазно уже десятый день. Началось всё с болезни. На работе, где-то в середине смены у него разболелась голова, поднялась температура, стало болеть горло. Караваев пошёл в санчасть за таблетками, но медсестра Татьяна Петровна, измерив температуру, которая уже перешла рубеж в тридцать восемь градусов, заглянув в рот Караваева, приказала ему идти домой, поставив диагноз: гнойная ангина. Она дала ему несколько пачек аспирина и тетрациклина, посоветовала обильное питьё и постельный режим.
Караваев еле добрался до дома — так ему стало худо. Дома он свалился на диван, и три мучительных дня и три ночи болезнь его мучила и истязала. Температура падать не хотела, глотание доставляло дичайшую боль. Его то бил озноб, то бросало в жар. Он бредил, вставал измученный с дивана, садился на край и, раскачиваясь, стонал от боли. Превозмогая боль, он пил тёплый чай с брусничным вареньем, глотал таблетки и ничего не ел.
На четвёртый день болезнь стала отступать, температура нормализовалась и, хотя глотание ещё доставляло боль, но уже не такую острую.
На пятый день он встал рано в пять утра, побрился, выпил, морщась от боли бульон из бульонных кубиков и решил пойти на работу, хотя и чувствовал себя разбитым и не выздоровевшим. Он мог не идти на работу, но перед Новым Годом обещали дать получку, а у Караваева оставалось всего пятьдесят рублей, и ещё он думал, что среди людей он быстрее поправится.
Надев валенки, тулуп и ушанку, он вспомнил, что забыл выключить газ на кухне. Караваев прошёл на кухню, перекрыл вентиль подачи газа на трубе и машинально подошёл к окну. Он подышал в окно, протёр его рукавом тулупа и прижался лицом к стеклу.
В сером сумраке, под раскачивающимся уличным фонарём возникали из ниоткуда фигурки редких прохожих, которые тут же исчезали в плотной морозной пелене. Мела позёмка. Через дорогу перебегали ручейки снега и прибивались у тротуара, возле которого выросли уже порядочные сугробы.
Караваев поёжившись, живо представил себе холодную раздевалку, хмурые лица товарищей по бригаде, запах тлеющих дешёвых сигарет, вялые разговоры на одну и ту же тему: о задерживаемой зарплате; короткие переругивания, лязг вагонеток, темень, холод, сквозняк, въедливую угольную пыль с её особым запахом, чумазые лица товарищей, которые, как огромные кроты упрямо врезаются в угольные пласты; долгую, долгую смену, похожую на вечность, чувство голода, приступы слабости и отупелое равнодушие к концу смены.
Караваев стоял у окна, долго глядя в него невидящим взглядом. Где-то внутри него вяло сигналил «маячок», призывающий его собраться и идти, но впервые за долгие годы Караваев не последовал требованию «маячка»: что-то сработало в голове Караваева, какое-то чужое реле, контакты которого вдруг разомкнулись и «маячок» отключился.
Караваев почувствовал вдруг странную лёгкость и облегчение, будто сбросил с себя, наконец надоевшую, тяжёлую ношу. Он вышел в прихожую, разделся, и, оставшись в спортивных брюках и майке с логотипом «Русское лото», прошёл на кухню, открыл газ, зажёг одну комфорку, положил на неё кирпич (он так делал, чтобы в комнате было теплее), потом прошёл в комнату, лёг на диван, укрылся с головой одеялом и мгновенно уснул.
Проспав двенадцать часов, он, встав с дивана, первым делом прошёл на кухню и сделал ревизию своих запасов. Припасов было не густо. В кухонном пенале лежали четыре пачки серых трубчатых макарон, немного чая, немного сахара, три упаковки бульонных кубиков «Галина Бланка», в банке — остатки брусничного варенья. Ещё были сухари. Сухари Караваев делал сам. Он никогда не выкидывал хлеб. Если хлеб оставался, он нарезал его кубиками, подсушивал в духовке и складывал его потом в холщовую наволочку, которая висела на вбитом в стену дюбеле, рядом с газовой плитой. Сигарет у него в запасе было семь пачек.
Караваев посидел недолго на кухне, раздумывая, и решил, что вполне может посидеть дома ещё несколько дней, пока совсем не оклемается от болезни. «Если вдруг дадут зарплату, — думал он, — то кто-нибудь непременно забежит ко мне с этой самой благой вестью. Скорее всего, это будет или Колыванов, или Сидорчук. Оба ведь живут совсем рядом, через дорогу от моего дома. Тогда можно будет смотаться за зарплатой, а там и на работу можно будет выйти».
Решив поступить таким образом, он успокоился, сварил макарон, густо посолил их крупной солью и поел с аппетитом. Попив чаю с вареньем, он сел в кресло и стал смотреть телевизор. Программы передач у него было, поэтому он смотрел выборочно, переключая каналы пультом.
Так он и заснул в кресле у работающего телевизора. Когда проснулся, шли семичасовые новости. Он посмотрел новости, попил чаю, побродил по квартире, долго стоял у окна, глядя в темень полярной ночи и опять сел в кресло к телевизору.
В следующие дни никто не навестил его. Маячок внутри Караваева иногда слабо включался, сигнализируя, что наступило ещё одно утро, но быстро отключался, не в силах побороть апатичность и нарастающее нелогичное упрямство Караваева.
Хотя Караваев и пытался расходовать свои скудные запасы еды экономно, они всё равно скоро растаяли. На десятый день оставалось немного чаю и пара бульонных кубиков. Сигареты закончились два дня назад, и теперь он курил самокрутки, сделанные из табака, оставшегося в окурках, которые он предусмотрительно не выбрасывал.
Он зарос колючей щетиной, когда вставал, у него начинала кружиться голова, поэтому он старался не вставать без надобности с кресла, в котором он проводил всё своё время у экрана телевизора и который он даже перестал выключать. Он стал очень часто засыпать и ему снились цветные (чего никогда с ним не случалось раньше), фантастические сны, в которых главным героем всегда был он сам. В этих снах удивительным образом переплеталось виденное им по телевизору, куски прошлых снов, фрагменты его собственной жизни, и всё это в гипертрофированной, чудной форме.
Внутренне он понимал, что рано или поздно ему всё же придётся выйти из дома. Раз он даже стал собираться, но глянув в окно, за которым бесновалась декабрьская метель, почувствовал какой-то неосознанный страх и смутное отторжение желания видеться с людьми в том мире, за окном его комнаты. За этим окном, заклеенным серой бумагой, жил своей жизнью хорошо ему знакомый мир с его вечной, суровой борьбой за существование; однообразием, тяжёлой, безрадостной и опасной работой, упрямо выполняемой настырными мужчинами; мир с пустыми разговорами, тяжёлыми, усталыми взглядами его товарищей по работе, для которых сама работа уже давно стала в тягость, и лишь безнадёга, безысходность, насущная потребность кормить свои семьи вынуждала их собираться вместе, говорить о чём-то, опускаться во чрево земли и с озлоблением крушить его.
Чем больше Караваев тянул с решением выйти из дома, тем всё меньше ему хотелось выполнять это решение. Депрессия побеждала здравый смысл, а мозг всё время находил всё новые и новые оправдательные установки его пассивности и упрямству. Он всё чаще думал о своей ненужности, всё чаще вспоминал прошлое. Только там, в ушедшем навсегда в вечность отрезке жизни он находил милые его сердцу отрадные мгновенья своей жизни. Думал он иногда и о будущем, о приближающейся старости. Думал он об этом со страхом, предчувствуя ещё большее одиночество, подступающие болезни, существование на смешную, символическую пенсию, тяжёлое безрадостное доживание своей жизни.
Может быть, если бы кто-то из товарищей по бригаде навестил бы его за это время, он бы уже вышел на работу и втянулся бы в привычный ритм жизни; жил бы, как жил прежде: от смены до смены, но никто его не навещал и он озлоблялся от этого, обижаясь на равнодушие и чёрствость товарищей, с которыми проработал бок о бок не один год, но в итоге он всегда приходил к горькой мысли: «А кто ты, собственно, для них такой? Чужой человек, у них у каждого своих забот выше крыши. Твоя дочь родная пишет тебе в три месяца раз одно письмо. И ещё ни разу не поинтересовалась, не спросила у тебя, как тебе теперь живётся. Всё только о своих проблемах сетует».
Но чаще всего он вспоминал и думал о покойных жене и сыне, которых он очень любил, и боль от потери этих самых родных ему людей была до сих пор острой. Думая подолгу о них, он вспоминал всё новые и новые эпизоды из той своей жизни, когда его любимые люди были живы, каждый раз испытывая при этом тихую радость с примесью горькой печали и чувство какой-то неосознанной вины.
Он вспомнил, как познакомился со своей будущей женой, тогда юной почтальоншей Настей, разносившей почту и газеты в тяжеленной сумке, вспоминал их первое свидание, их совместное посещение какого-то слёзного индийского двухсерийного фильма, во время которого он осмелился взять её за руку; вспоминал их свадьбу, состоявшуюся всего через полтора месяца после их первого свидания. Караваев прокручивал как киноплёнку всю свою жизнь, вспоминал, как хорошо им было с Настей, с которой они никогда не ссорились, не ругались.
Настя родила дочь, а через два года сына, они получили квартиру, купили машину, летом ездили отдыхать. Жизнь их устраивалась, налаживалась, ничто не предвещало беды, но беда случилась. Беда частенько ходит рядом со счастьем и ждёт часа своего торжества. Она, беда, хорошо знает, что счастье мимолётно, сиюминутно, а она — беда, фундаментальна, непреклонна, неожиданна и коварна. И она всегда приходит тогда, когда её совсем не ожидают и чаще к людям, которые счастливы в этот миг.
Беда пришла нежданно и негаданно и забрала их Андрюшечку, и сразу всё разладилось в их судьбе и счастливой жизни. В доме поселилось горе, и его Настенька погрузилась в это горе, стала тонуть в нём. Караваев переживал, надеялся только на время, терпеливое время, думал, что когда-нибудь боль утихнет, раны зарубцуются, и жена вернётся к жизни, но Настя не смогла жить в мире, который забрал её сына. Она стала болеть и через несколько лет умерла, перед смертью попросив похоронить её рядом с сыном.
Тогда и жизнь Караваева будто остановилась. Сама жизнь продолжалась: у Караваева росла дочь, и он теперь жил ради этой молодой жизни. Приходили вёсны, за осенью приходили зимы, и опять приходила новая весна, но в сердце Караваева теперь поселилась зима. Он ничему не радовался и жил по инерции. А потом и дочь подросла и выпорхнула в свою взрослую жизнь и у Караваева началась новая полоса жизни, ни белая, ни чёрная, а однообразная серая и тоскливая.
Ко всем его думам всё чаще стали прилаживаться мысли о смерти. Скорее даже не мысли, а какие-то фантазии на тему собственной смерти. При этом представить себе, что его уже не будет, он не мог.
Он представлял себя как бы умершим, лежащем на диване, с закрытыми глазами, но всё видящим и слышащим. Представлял, как в его комнату, взломав дверь, наконец, входят люди и останавливаются посреди комнаты, молча разглядывают его. Почему-то среди этих людей он всегда видел Сидорчука и Колыванова.
Караваев с равнодушной уверенностью думал, что те, кто увидит его умершим, почувствуют, скорей, не сожаление, печаль или жалость в связи с его кончиной, а испытают досаду и раздражение, потому, что сразу станут думать о тех трудностях, которые свалились неожиданно на их головы: о транспорте, о рытье могилы, о поминках, о других заботах, которые возникают в связи со смертью человека. И ещё он думал, что Сидорчук, у которого был ехидный нрав и очень злой язык, непременно скажет что-то вроде: «Угораздило же Тимофеича копыта зимой отбросить. Не мог до лета подождать!»
Думал он обо всём этом с равнодушием, без страха и даже с каким-то удовольствием. Единственное, что его задевало, когда он думал о таком сценарии своей смерти, то, что дочь скорей всего не сможет приехать в такую лютую зиму из Находки на его похороны, но и тут он подыскал себе утешительную мысль, думая, что может быть это и хорошо, что не приедет: нечего с ребёнком тащиться, мучиться и тратиться. Будет лето, тогда и приедет, заодно и кладбище посетит, где похоронены мать и брат. А его на улице не бросят — похоронят и дело с концом.
В верхней квартире завизжали женщины громко и пьяно. Стали плясать. С потолка посыпалась меловая побелка, которая уже давно висела шелухой после того, как соседи однажды затопили его квартиру.
Когда-то Караваев жил в хорошей трёхкомнатной квартире. После смерти жены и сына он жил в ней с подрастающей дочерью. Дочь выросла, вышла замуж и уехала с мужем-моряком в Находку. Когда дочь родила, то Караваев поменял свою квартиру на нынешнюю, а вырученные от обмена деньги послал дочери.
Двухэтажный дом, в котором теперь жил Караваев, был выстроен на окраине посёлка, недалеко от шахтоуправления сразу после войны. Он давно не ремонтировался и пользовался дурной славой. Половина дома пустовала, в нескольких квартирах жили старики-пенсионеры, у которых по разным причинам не было возможности уехать с Севера. Ещё в нескольких квартирах жили спившиеся, неработающие элементы, в прошлом году чуть не спалившие дом, а в квартире над Караваевым жили азербайджанцы, владельцы торговых точек в центре посёлка.
Вечерами там, обычно, шумно гуляли, устраивались вечеринки с непременными танцами. Жильцы этой квартиры приторговывали водкой, поэтому в дом ночью толпами ходили страждущий народ за дешёвой спиртовой отравой, тут же в этой квартире и разливаемой.
Топот в верхней квартире усилился. Караваев поднял глаза к потолку и взгляд его остановился на крюке для люстры. Когда он въезжал в эту квартиру, он собирался подвесить на этот крюк какую-нибудь люстру, но так и не сделал этого, решив позже, что ему хватает и торшера у дивана. Испытывая необъяснимый интерес, он стал рассматривать крюк. Крюк был несуразно толст для крюка под люстру. Караваев на глаз прикинул, что толщина арматуры, из которой был изготовлен крюк, была не менее 12-14 миллиметров. Криво усмехнувшись, Караваев подумал: «Видать хозяин этой квартиры мясником работал и тут же на этом крюке туши свежевал».
Караваева зазнобило. Он оторвал глаза от потолка и перевёл взгляд на экран телевизора. Шла реклама. Хвалили жевательную резинку, Деды Морозы развозили Кока-Колу, женщинам рекомендовали сверхтонкие гигиенические прокладки, настаивали покупать кофе, выпить холодного пива и приобрести внедорожник последней модели.
Караваев нажал на кнопку пульта. Здесь показывали взрыв в подъезде жилого дома: развороченные двери лифта, оторванная нога, чьи-то туфли, детская вязаная шапочка, рассыпанные бананы и крупным планом лужи крови. Караваев переключил дальше. Два краснощёких здоровяка, под руководством популярного музыканта запекали в духовке рождественского гуся. Им было весело и уютно на огромной, сияющей никелем кухне, столы которой были завалены продуктами. Караваев почувствовал в желудке болезненные спазмы и, сглотнув горьковатую слюну, переключил канал.
На этом канале шло ток-шоу. Угреватый юноша рассказывал, как его совратила его собственная мать. Он откровенно сообщил аудитории, что уже давно начал употреблять наркотики, с тринадцати лет живёт активной половой жизнью, а теперь стал отдавать предпочтение связям с мужчинами.
Рассказ юноши не озадачил и не взволновал людей в студии. Их лица, выхваченные камерой крупным планом, были спокойны, глаза заинтересованно блестели. Ухоженная ведущая кивала головой, слушая юношу, иногда дежурно поднимала брови, или, всплёскивая руками, восклицала: «Надо же! Как интересно!» или «Что Вы говорите?!»
На следующем канале президент на заседании, на котором были собраны самые высокие чины страны, убедительным говорком обещал близкое улучшение жизни народа и, добавляя в голос умеренную порцию назидательного металла, корил каких-то невидимых коварных чиновников, тормозящих движение к лучшей жизни.
Караваев выругался и переключил канал. Здесь Ксения Собчак вела доверительную беседу с обитателями «Дома- 2». Дальше показывали рухнувший где-то на юге пассажирский самолёт. Караваев посмотрел немного, как среди ещё тлеющих обломков самолёта бродят уже ненужные спасатели, нажал на кнопку пульта и тут же нажал на кнопку второй раз, из-за того, что шёл очередной российский сериал.
С некоторых пор Караваев стал чувствовать к этим сериалам стойкое отвращение. Сериалов было великое множеств, они вырастали на экране как грибы в грибной сезон. Артисты кочевали из одного сериала в другой с лёгкостью перевоплощаясь из бандита в милиционера, из нечистого на руку банкира или дельца в бескорыстного борца за справедливость, из политика в наркомана, из современно молодого повесы в опытного царедворца в парике, из горкомовского работника времён застоя в крутого мафиози. Всё в этих фильмах раздражало Караваева, везде он находил несоответствие жизни, наигранность, надуманность сюжетов, фальшь или явную халтуру. Особенно он ненавидел комедийные сериалы со смехом за кадром каждые пятнадцать секунд, с героями, живущими в искусственном мирке, придуманном деятелями этого жанра, с навязчивостью, с которой каналы предлагали эти «творения», с помпой, которая создавалась вокруг этих сериалов и артистов, играющих в них.
На следующем канале шёл фильм ужасов. Злобные зеленоватые полуразложившиеся трупы, с какими-то соплями на мордах, тянули руки с длинными корявыми ногтями к голой девице, сидящей в ванной. Девица так дико визжала, что Караваев быстро переключил канал и озадаченно крякнул: голая блондинка сладострастно стонала, оседлав мощного негра, лежащего на спине. Негр, закрыв глаза, скалил крупные белые зубы и здоровенными лапищами мял неестественно большие груди блондинки.
Караваев стал переключать дальше. За «Крутым Уокером», крушившим ногой челюсть очередного мерзавца, нарушившего закон штата Техас, шёл сериал о питерских ментах. Потом доктор Курпатов увещевал смотревшую на него с благоговением молоденькую девушку, дальше был бокс, мелькнула «прекрасная няня» Анастасия Заворотнюк, и опять Ксения Собчак, которая на этом канале, поругиваясь, давала интервью.
На следующем канале за столом с горящими свечами лечили телезрителей три дородные ясновидящие. Лечили от сглаза, порчи и других напастей прямо из студии, по телефону, дальше была проповедь чернокожего священника. На двух музыкальных каналах полуголые полногрудые девицы, похожие друг на друга как куклы одной модели, открывали рты, как рыбы, выброшенные на берег. Между поющими девицами обтирались почти голые танцоры. Дальше какой-то маньяк в маске, с кухонным ножом в руке, гонялся за окровавленной женщиной.
Караваев переключил дальше, сходил на кухню, напился воды, постоял у кухонного окна и вернулся в кресло. На экране две девушки, пройдя в кабинки туалета, уселись на унитазы. Их кабинки разделяла тонкая перегородка. В соседней кабинке прятались двое молодых парнишек азиатской наружности. Девушки, тужась на унитазах, весело беседовали. Потом одна девушка предложила другой «топить корабли». Так и сказала подруге: «Давай топить корабли?» Подруга согласилась и… громко испортила воздух. То же сделала и девушка, предложившая топить корабли. Девушки стали соревноваться, кто громче испортит воздух. Оператор показывал то одну, то другую, то мечущихся в соседней кабинке азиатов, которые, наконец, не выдержали, зажали носы пальцами и пулей вылетели из кабинки, а затем и из туалета.
Караваев опять выругался, переключил канал, и устало откинулся на спинку кресла. На канале шёл мультфильм, какие-то космические страсти с яйцеголовыми уродцами с одним глазом и дырками вместо ушей, огромными пауками, роботами, вооружёнными лазерами, гигантскими червями, пожирающими всё на своё пути.
Наверху стали драться. Послышались крики, звук падения чего-то тяжёлого, яростные мужские голоса и визгливо-пронзительные женские.
Караваев с ненавистью посмотрел на потолок, и взгляд его словно магнитом опять притянуло к крюку. Он уставился на него, не мигая, и через некоторое время ему стало казаться, что крюк стал менять свою форму. Он стал, как червяк то извиваться, то скручиваться в кольцо, то выпрямляться, то начинал призывно манить Караваева, превращаясь в большой серый палец.
Караваев неотрывно и отрешённо наблюдал за превращениями крюка, и в какой-то момент его взгляд, сконцентрированный в одной точке, потерял остроту, крюк стал расплываться, расползаться на куски и, наконец, исчез вовсе. Вместо него на потолке осталось маленькое светлое пятно, слегка мерцающее, с неровными краями. Пятно медленно шевелилось, становясь, то больше, то меньше в объёме и понемногу светлело, будто какой-то невидимый оператор плавно и медленно двигал рычаг реостата, наращивая напряжение. Наконец пятно заиграло бликами раскалённого добела металла.
На Караваева пролился поток горячего света, в комнате стало светло и жарко, на лбу Караваева выступили капли пота, Караваев сидел, не шевелясь, зачарованно вперив взгляд в потолок. Пятно стало нестерпимо ярким, но Караваев не отводил от него глаз. Он продолжал смотреть на пятно, ожидая с волнением чего-то необычного.
Когда уже казалось не осталось сил выдержать этот испепеляющий поток света, пятно взорвалось, разлетевшись в разные стороны яркими брызгами. Потянуло прохладой, и Караваев увидел пшеничное поле, сплошь пробитое островками цветущих васильков и маков, раскидистую берёзку на пригорке, под которой сидел стриженый под машинку мальчик лет шести, рядом с ним сидела красивая полная женщина. Прижав к груди каравай хлеба, она отрезала от него большую краюху. На расстеленном на траве полотенце лежали несколько яиц, огурцы, помидоры, бутылка с молоком, горлышко которой было заткнуто затычкой из газеты и арбуз. Высоко в небе плавился полуденный диск солнца, трещали кузнечики, одуряющее пахло подвялившимся на солнце, скошенным недавно разнотравьем.
Отрезав краюху хлеба, женщина протянула её мальчику. Потом она разрезала огурец на две половинки, сделала на мякоти обеих половинок косые надрезы, слегка присолила одну половинку огурца и, потерев обе половинки друг о друга, положила их перед мальчиком на полотенце.
— Сейчас, Ванечка, я тебе яичко почищу, — сказала женщина и Караваев, услышав этот нежный голос, вздрогнув, узнал в женщине свою мать, а в мальчике — себя.
Женщина сняла с головы выгоревшую косынку и по плечам её рассыпались золотистые, немного вьющиеся волосы. Споро очистив два яйца, она положила их перед мальчиком. Мальчик стал есть, и Караваев, жадно наблюдавший за видением, ярко вспомнил замечательный вкус того домашнего хлеба, выпекаемого матерью в русской печи, аромат огурцов, сорванных в огороде ранним утром, когда ещё роса лежит на шершавых листьях, упругость белка и рассыпчатость желтка, сваренных вкрутую яиц, сахарность крупных, твёрдых помидоров.
Когда мальчик наелся, мать попросила его:
— Подвинь-ка ко мне арбуз, сынок.
Мальчик неловко толкнул арбуз и тот нехотя покатился с пригорка. Тогда мальчик вскочил на ноги и, рассмеявшись, побежал за арбузом, который быстро стал набирать скорость. На бегу, он обернулся: его мать стояла с распущенными волосами, приложив ладонь козырьком ко лбу, лицо её было печально. Мальчик бежал, изредка оглядываясь, а силуэт матери удалялся, уменьшался и исчез вскоре вовсе.
Мальчик выбежал на улицу города, он вырос на целую голову, на нём была грубая полушерстяная школьная форма, вот он превратился в нескладного подростка, потом в рослого юношу с роскошным чубом, в солдата со значком «Гвардия», на ладно сидевшей на нём гимнастёрке, в молодого человека в шахтёрской робе и с каской на голове и, наконец, в зрелого мужчину с седеющими висками…
Бег продолжался, скорость его возросла. Караваев выбежал в бескрайнюю степь, пошёл снег, равнину быстро стало засыпать , впереди сверкнула излучина реки. Он едва успел притормозить на краю обрыва, под которым кипела и билась чёрная вода. На другом берегу реки, низком и пологом, он увидел свою жену с сыном, они держались за руки, волосы жены были распущены, ветер трепал их, от волос исходило золотое сияние. Сын смотрел в лицо матери, а она смотрела куда-то вдаль, мимо Караваева, заметавшегося по обрыву.
Караваева охватила несказанная радость, он заёрзал в кресле и хотел закричать: «Настенька! Андрюша!», — но не в смог: рот его будто склеился, и не было сил его открыть, а тот, другой Караваев, мечущийся по обрыву, радостно замахал руками, стараясь привлечь внимание жены и сына, но они вдруг повернулись к нему спиной и стали медленно уходить. Андрюша обернулся и помахал рукой.
Караваев подошёл к краю обрыва, приложил ладони ко рту «рупором» и, что есть сил, крикнул: «Настенька! Андрюшечка! Погодите, я иду, я иду к вам!» Эхо повторило: …вам, вам, вам. Жена с сыном уходили, фигуры их уменьшались.
Караваев развёл руки в стороны, встал на носки, оттолкнулся и бесстрашно прыгнул в кипящую бешеную воду…
Караваев моргнул глазами, и всё исчезло: на потолке серел обыкновенный крюк для люстры, на экране телевизора шёл космический мультфильм. Сверху слышались женские рыдания. Что-то подняло Караваева с кресла. Он сходил на кухню и вернулся с куском крепкой капроновой верёвки, подошёл к тумбочке, над которой висели фотографии. Долго смотрел на фотографию отца с матерью, пристально и жадно, потом стал смотреть на фотографию, сделанную в Сухуми, непроизвольно улыбнулся, вспомнив фотографа и его «сийчас вилитит питичка», погладил зачем-то фотографию и, проглотив комок, подступивший к горлу, прошептал, обращаясь к фотографии: «Плохо мне без вас. Плохо мне. Я тут один и вы там без меня. Погодите, я сейчас… я сейчас приду к вам… я быстро».
Усевшись в кресло, он, поглядывая на фотографии, занялся верёвкой. На конце верёвки он вывязал небольшую петлю, после этого он просунул другой конец верёвки в эту петлю. Он надел сделанную удавку на шею и осторожно затянул её — несложная конструкция послушно сработала, крепко обвив шею Караваева. Караваев хмыкнул удовлетворённо, снял петлю с шею, улыбаясь, поднял голову к потолку, подмигнул крюку, и ему показалось, что крюк благожелательно изогнулся.
Потом он опять сходил на кухню и вернулся оттуда с табуретом. Поставив табурет под крюк, он влез на него и привязал свободный конец верёвки двойным узлом к крюку. Подёргал верёвку, проверяя прочность крепления и, удостоверившись, что верёвка привязана надёжно — надел петлю на шею.
Он стоял на табурете с петлёй на шее, ощущая приятное волнение. Такое волнение он испытывал когда-то давно: перед первыми своими прыжками с парашютом. В этом волнении были и страх перед неизведанным, и острое любопытство, и тоскливое отчаяние, и твёрдость и смутное осознание неотвратимости последнего шага. И странное безразличие к происходящему.
Наверху рыдания женщин прекратились. Красивый и высокий мужской голос запел горестную восточную песню, под аккомпанемент гитары, тренькающей на одной тонкой струне в унисон с мелодией.
К этой мелодии неожиданно примешалась ещё одна: из телевизора донеслись позывные передачи о футболе, которую Караваев всегда смотрел. Караваев заволновался. Потоптавшись, он развернулся лицом к телевизору и стал смотреть передачу, но только начавшаяся передача прервалась рекламой: стали рекламировать собачий корм.
Караваев чертыхнулся раздражённо. Какая-то тень метнулась из угла комнаты, и, колыхаясь, зависла в воздухе, и противный утробный голос сказал: «Тебя ждут, не задерживайся здесь, Ваня», что-то зашуршало, откуда-то смешок послышался. Караваев непроизвольно качнулся на стуле, испугался, стал озираться, а голос повторил: «Смелей, — всё будет хорошо, Ваня, ты всё делаешь правильно, сделай этот шаг».
Караваев сжал зубы, весь напрягся, широко раскрыл глаза и, глядя в экран телевизора, спрыгнул с табурета.
Что-то ослепительно взорвалось в голове Караваева, тело его конвульсивно задёргалось в раскачивающейся петле и мгновение спустя затихло. Последнее, что увидели угасающие зрачки Караваева — это радостные и сытые морды собак на экране телевизора. Потом свет экрана погас для Караваева. Навсегда.