Вчера был шторм. И дождь стоял стеной.
И листья трепетали как ладони,
Просачиваясь через свет льняной
По лужам гарцевали злые кони.
Так Балтика взглянула на Урал,
И небо грозовое просияло.
И в недрах почвы прозвенел металл,
Как отзвук беспощадного хорала.
И встали все: поля, луга, цветы.
С землёй смешалось небо и столетья.
И повторял весь мир твои черты,
Рождаясь и взрываясь звонкой медью.
23. 06. 2017, Лёвшино
Вся жизнь была счастьем. Проснулась засоня
И вспомнила, как собирала лисички
В лесу, где дожди – светлогривые кони
Лупили копытами мох по привычке.
В лесу, где сварливо скрипели березы,
И кашляли птицы на рыжей опушке.
А в небе над лесом бабахали грозы,
От всполохов вдруг раскраснелись волнушки.
Я помню усмешку Балтийского моря,
В карманах – янтарь и живые ракушки.
Я помню, как чайки летят на просторе,
Дымится глинтвейн в белоснежнейшей кружке.
Я знаю Россию, Москву или Питер,
Васильевский остров, Кронштадт, Светлогорск.
Все счастье мое в узелок соберите,
Сложите мне Новгород, Псков, Себеж, Приморск.
Присвячується
Івану Івановичу Кожешкурту
Ллється промінь, наче роки,
Літнім ранком крізь блакить.
Краю мій зеленоокий,
Я ціную кожну мить!
На той горе, на той горе,
где ужас посетил меня,
живу я, словно зверь в норе,
священное в себе храня.
На той горе, на той горе,
где ангел Божий ждёт меня,
молюсь всегда, как в алтаре,
и в рост идёт моя броня.
И каждый звук, и каждый взгляд
мне посылают сотни стрел,
за то, что я и рай, и ад
на той горе открыть посмел.
— Стой! — крикнул он в тишину.
— Я никуда не ухожу, — зазвенело по сторонам эхо, привычно отвечая одинокому мужчине в этот поздний час. Так повторялось уже много лет.
— Но я не вижу тебя, незнакомка! — мужчина начинал щуриться, словно отыскивая в толпе кого-то, — хотя, я ведь помню тебя. И не такая ты незнакомка, хоть и оставалась ей все эти годы.
Мужчина надевал старый, помятый и засаленный плащ с изорванной подкладкой и выходил на улицу. Иногда он лепил снеговика из пушистого белого снега или прыгал через мелкие лужи, а летом любил бродить по вечерам вдоль набережных, пересчитывая чаек, в беспокойстве парящих над Невой. Так продолжалось уже много долгих томительных лет, наполненных воспоминаниями о прошлой жизни, в которой его ждала любимая женщина.
- Как проходит реакция? – спросила Зара, заходя в лабораторию орбитальной станции, опоясывающей Сатурналию, шестую планету от солнца, сетью исследовательских спутников, оборудованных стабилизаторами гравитационных волн.
- Нестабильно, - мрачно буркнул Марк, - мы заметили плохую тенденцию. При попадании в магнитное поле Сатурналии хвосты плазмы изменяют свои траектории и мы не можем предсказать их поведение.
- А как же данные со спутников?
- Они фиксируют аналогичную реакцию.
- Но ведь раньше мы не наблюдали подобные явления, - заметила Зара.
- Да, до того, как запустили коллайдер.
- Ты связываешь это с запуском?
Можно залюбить до смерти,
насмерть разлюбить
и любовью обессмертить:
Ариадны нить
тянется от сердца к сердцу,
от горы к горе —
мы с тобою самодержцы
неба во дворе.
Донкихотиться желаем
мельникам назло —
стайка писем именная
юркнула в разлом.
Дьявол – это атмосфера,
Где общественности много.
Это – дьявольская вера,
Вера в дьявола – как в Бога!
Дьявол – это не химера,
Не с хвостом и не с рогами,
А такая атмосфера,
Овладевшая мозгами.
* * *
Тебе есть золотой канон -
тот, что сомнения лишен,
проверен на крови,
и вместе с кем-то или врозь,
когда уверенность – насквозь,
не подойдут враги;
когда болезненный аршин
от узелков не помнит длин:
спиралью от основ
закручен на такой оси,
что помнишь беды всей Руси
и жизнь отдать готов;
когда готов принять пролог,
и родниковый льется слог
в мороз и на ветру,
родятся снова смельчаки
стоять у пламенной реки
в каком-то там году…
19-20.06.2017г.
Поднимаюсь по крутым ступеням
Бурями отёсанных камней…
Ташлы-Сырт* – пространство по Эйнштейну, –
Кривизна обрывов и теней.
Скалы горизонта – словно стены,
И за их пределы не пройти –
Здесь, как будто в замкнутой Вселенной
Где начало, там конец пути.
Чист, как Космос, лёгкий светлый воздух,
Волны трав – как горная река,
Кружат вихри-ветры, кружат звёзды,
Сторожат вершины облака,
Сжатое дугой упругой время
Изгибает в небе Млечный свет…
В неземном – в четвёртом измеренье
Мчит планета в вечность дальних лет.
Ташлы-Сырт-южная граница плато Бийчесын в Карачаево-Черкесии.
Бывает так, сюжет не новый:
Средь жёлтых –
вдруг цветок лиловый.
Укоры только слышит он:
– Ты красный?
Ужас! Моветон!
(на фото – тюльпаны в парке Горького, 9 июня)
Холодное лето, но чувства не гаснут.
Они разгораются ярче, как звезды.
Поверь, что люблю я тебя не напрасно.
Не поздно любимый, любимый не поздно.
Дожди и метели стучали нам в стекла,
О чем-то трагичном нас предупреждали:
Деревья притихли, а небо промокло.
Не трудно представить, что будет в финале.
Свет черемухи белой
Разбудил на заре.
Выхожу я без дела
Погулять во дворе.
Ты ко мне не приедешь,
Ты ко мне не придешь.
Из серебряной тучи
Моросить будет дождь.
Передо мной лицо, тронутое болезнью. Въедливо смотрит в глаза. Ресницы неподвижны, правая щека бледная и охудавшая, а левая красная и пухлая. Лоб, несмотря на молодость, почти детскость кожи, исчерчен прямыми и очень глубокими морщинами.
Смотрю и не могу понять, когда лицо заговорит. По спине моей бегает холодок.
- Дядь, а дядь, - спрашивает лицо, - ты в городе сегодня будешь ?
Мягкий, ровный, убаюкивающий голос меня немного успокоил. Тронул рукой своё правое ухо, потёр его слегка и буркнул:
- Ну... буду и чего ?
- На... передай записку маме. - Снова говорит лицо и сует мне пополам, сложенный, тетрадный листок.
- Куда его передать-то... ? - Верчу его в руках и пытаюсь понять, что это и зачем мне это.
Тенью легла на занавеску -
солнечным бликом вдруг заблистала.
Ты меня видишь в дымке белесой,
вместе с рассветом я догораю.
Солью меня тёрли до блеска,
до совершенства вроде кристалла.
Утро роняет слёзы как росы,
россыпи радуг в небе играют.
Чашкой на блюдце сверкнула тайно:
выпей искристого чаю-зелья,
ведь не бывает судьбы случайной -
свет повстречался с утренней целью.
"-Здравствуй, душа !"-
Добрый день, человек.
"-Где пропала? Куда ушла?"-
Далеко. Там тебе места нет.
"-Почему ушла? Чем обидел?"-
Я устала спасать тебя.
Во грехе живешь не ты ли?
"-Живу, как все: не суди меня."
Маки и море прекрасны: они не ведают горя. Не знают: зимуют ли раки. Не спорят и не протестуют, как человек во фраке. Не мерзнут и не ревнуют в холодной небесной тельняшке. Раскинувшись на просторе, целуют в песочные губы суровое побережье. И все, что повисло на нитке как жемчуг: улыбки, слова, надежды - все превратится в камни и в соль, что разъест эпоху. А мы с тобой станем моложе: смешные и нежные как улитки, бессмертием упиваясь, смиренно ползти под плетью, носить золотые одежды, не плакать, не ждать и не охать над мертвой беспечной рыбкой. - Неплохо, - скажет фотограф. - Неплохо, - прицелится снайпер. И три отпечатка ладони останется нам на память: ты, я и эпоха.
До тебя не добраться ни поездом, ни самолетом
Тысяча световых лет - просто невероятный барьер.
Я знаю, что нельзя мне сорваться: с разбега, с разлёта
Врезаться в тебя, другим подавая запретный пример.
Пыталась лишь быть образцом верности, чести, морали:
Все хорошо получилось, но любовь вдруг вынесла мозг.
И перед ней мало кто устоит: забудет едва ли,
Преуменьшая свой человеческий и нравственный долг.
Таня жила под столом. Тяжёлая скатерть с бахромой служила завесой, разделяющей большой мир взрослых и её собственный, маленький — подстольный. Здесь скрывалось другое время, другое пространство, другие интересы и секреты. И, главное, здесь не было никого постороннего — всюду присутствовал лишь тот, кто внутри.
Хотелось, чтобы уединение длилось вечно, потому Таня всякий раз с опаской глядела на кружащие вокруг её святилища ноги взрослых.
Увлёкшись игрой, она легко забывалась, и тогда потусторонний мир исчезал, вполне существовало только само подстолье.
Взрослые — на кухне, говорят о чём-то своём. Значит, всё пространство комнаты свободно и готово принять Таню в игру. Мир может стать шире, хотя бы на пару шагов.
Выбравшись из-под стола, Таня спешит вперёд, куда несут ножки, и вскоре оказывается перед чуть приоткрытой дверью. Словно кто-то решил пригласить маленькую девочку в неведомый новый мир, где она ещё не бывала, о существовании которого не подозревала. Закрытая дверь была концом мира, приоткрытая оказалась началом другого.
В утренней дымке Мишкина, где я имел счастье быть учителем словесности в первый год послеинститутской практики, когда вышел на свой первый утренний моцион, я обнаружил на дорогах и тропинках деревни живописно рассыпанное некое количество мальчиков самого широкого возрастного диапазона и школьного возраста в полусогнутом состоянии, копошащихся в соответствии с законом природы «о броуновском движении» в совершенно различных направлениях, то есть, хаотично.
Можно было бы предположить, что утренние мальчики что-то ищут на дорогах и тропинках Мишкина. Однако более пристальное наблюдение за ними открывало существенную деталь в их поведении: в руках снующих мальчиков были какие-то приспособления, которыми они совершали некую таинственную физическую работу.
