Вы здесь

Марина Алёшина. Поэзия

Святая Росвита, первый немецкий поэт

Годы жизни: 930/5 — ок. 975.

А

Славен был Лиудольф, дед Генриха Птицелова, в свои времена. Владетель обширных земель, отважный воин, он собрал под свои знамена всю местную знать, одержал победу над датчанами, укрепил границы родной земли. Его признал первым князем Восточной Саксонии сам народ, а официально — Людовик Немецкий.

Но одно желание еще оставалось невыполненным: основать родовой монастырь. Поэтому вместе с супругой Одой князь совершил долгое паломничество в Рим, принял от папы необходимые для закладки нового храма мощи, и с 865 года стала расти Гандерсхаймская[i] обитель, настоятельницами которой сделались поочередно три княжны, его дочери: Хатумода, Герберга и Кристина.

Йоргос Сеферис. Два стихотворения

Послесловие

…но их глаза белёсые, без век,
и как тростинки, тонки руки…

Господи, только не с ними!
Узнал я голос детей на заре,
что резвились на зеленеющих склонах,
веселясь, будто пчёлки
или бабочки, у которых столько цветов.
Господи, только не с ними!
Их голоса не срываются с уст.
Застревают, липнут к жёлтым зубам.

Море и ветер Твои,
на небосклоне звезда, —
Господи, чем мы стали — не знаем,
и чем могли стать,
раны  врачуя травами здешними,
с этих склонов зелёных,
не чуждых, родных, —
как дышим, и как дышали бы
с краткой молитовкой каждое утро,
что застаёт у побережья тебя,
бродящим в памяти безднах.

Плачет дитя Дамаска

Плачет дитя Дамаска:
ветра мятежный выплеск
белой в ладони краской
матери пепел сыпет,
звонко гудя в руинах.
Спим безмятежной смертью:
добрые наполовину,
любящие на четверть.

Многоликое Чёрное море

Многоликое Чёрное море — святое, с тех стародавних годов,
как волнами ласкало и обнимало казнённых рабов,
им надгробными песньми горько взывало, а живым не находило слов,
и в себе растворяло, стеная, умученных кровь, —
дар заветный, забытый, проступающий маками из земли.

Где ступали патриции и ромеи, пали ниц ковыли:
души верные клонятся в памяти крымских сынов.

Не от тех ли песен звучанья — бархатная красота холмов,
ясносветлая радость — не той ли печали сродни глубине?

Полон думой целительной воздух в этой земле
задохнувшимся в чаде мимолетных суетных снов.

Два стихотворения Йоргоса Сефериса

Отречение
(из цикла «Ракушки, облака»)

Берега лента укромна и
Что голубица, бела.
Полдень. Хочется пить,
Но вода солона.

И на песке, что бледные крылья простёр,
Мы вывели имя той,
О ком повеял мне бриз морской,
А надписание стёр.

Чем дышишь? К чему сердце прильнуть
Жаждет? О чём страдает?
Ошиблись, жизнь перелетая?
Переменяем путь.

Шакалы

Вот — пустота. Вот красится фасад
С остервененьем, жарко, раз за разом.
И все страшней заглядывать в глаза,
В которых не гнездится разум.

Все горше просыпаться. Холодеть.
Подозревать, как обманули сны.
И, опоздав, кричать — не о себе.
И точно знать: ты в том не без вины,

Что рухнет ночь в большие города,
Подвалы поразинут ворота,
И расползутся всюду, словно вши,
Шакалы. А ветра и холода
Сдерут, как шкурку, краски злой души.

Песня птице - большому сердцу

На окраине, позабито, сердце доброе жило-было.
Злой дорогою потерялось, а обратную — позабыло,
Сиротливо сжалось плача, миллионом искр зазвенело,
И рассыпалось, расколось. Все затихло. И онемело.

А осколки поразлетелись: от большого сердца — стаей.
И одни пробурили землю, залегли, в глубине остались.
А другие — в грязь, под ноги. Ну а третьи... Да птицы вольны:
Так и носятся, колобродят, нет покоя от них, крамольных... 

И смеются счастливо дети, в тех домах, где в земле — осколки,
Ранят ноги и злятся люто, на добро напоровшись, — волки...
Но живут и вольные птицы, и проносятся над обрывом,
Их-то раны не заживают,
                 заражают, томят, сжигают,
                            рассыпаются — новым взрывом.

Шутовской колпак

На кладбище шутов такая тишь…
И поневоле заподозришь тайну.
Склоняюсь ниц. Дивлюсь необычайно:
Земля могил, о чём ты мне молчишь?

«…Дурачась, примерял колпак шута,
А он внезапно оказался впору.
Сел как влитой: ни под гору, ни в гору.
Да и остался, склабясь и шутя.

Моих его забавы веселей:
Игра – что пушки. А остроты – порох.
Но раз, в одну горячечную пору
Расплылся я в улыбке – не своей.

Он все врастал, – и править, и владеть,
Сжигать мосты, менять слова и мысли.
Слияньем нашим извратились смыслы,
А слитки золотые пали в медь.

Давно пиры преобразились в беды,
И опалила адская тоска,
А хохот мой взлетел под облака.
Пленённый, я признал его победу.

И вот, одна лишь песнь во мне звучит
Тех лет седых. И ей надеюсь выжить.
Её не вырвать, не сразить, не выжечь.
И боль других ещё во мне саднит…»

Молчание плодотворит...

Молчанье в глубине плодотворит
Дорогу сердца. Все на ней — всерьез.
Тебя полюбят спутники твои
За те слова, что ты не произнес.

И перебродит в терпкое вино
Все то, что с губ твоих не сорвалось.
Из тысяч слов останется одно,
Как зерен спелых золотая горсть.

И это слово ты не утаишь.
Оно — итог. Бессмертие. Печать.
Тогда и Бога возблагодаришь
За то, что смог однажды промолчать.