Две иглы исполинского стога.
Мы - слова из одной древней песни.
Не землёю обвенчаны — Богом,
Знать лучом или вьюгами вместе.
Нам с тобой не расстаться, ты знаешь?
Нам свободно в обители тесной.
Ты лишь только на ноготь земная.
Я лишь только на волос небесный.
Там, выше, на горе народ толпится.
Христос охрипший. Капернаум. Время оно...
Внимать ли истинам — колючим власяницам?
Зачем карабкаться? Есть принцип талиона.
Чеканя меч из ловко вывернутой фразы,
Сквозь пламя проповеди странной пятясь боком,
Как гвоздь суровый, справедливый и безглазый,
Я в кулаке сжимаю вражеское око.
А на мелованной бумаге мело.
Намётки литер ворошили ветра.
В оконном створе истекало стекло
И бились капли в перекрестия рам.
В его груди не помещались слова.
Слетали, капали на кожу листа.
От любопытства бредил лунный овал.
Томился замысел стихами не став.
Поэт не бредил, не любил, не скучал.
Топил берёзой холостое шале
И лил целительной заваркою в чай
Наличный сбор сушёных вёсен и лет.
Так повторялось долго изо дня в день.
Там лес шумел неподалёку, елов.
Взбивала ложе белокурая лень.
И на мелованной бумаге мело.
Страницы книжек, не дочитанных до корок...
Лом школьных истин на свинец дворов меняя,
Прочёл случайно, что есть где-то древний город,
Какой-то Иерусалим — Йерушалаим.
В агитбригадного мыча составе хора,
Слова о вере уравняв с собачьим лаем,
Я проклинал, зевая, чуждый миру город -
Поповских басен колыбель — Йерушалаим.
Я зверем рычал: «Вот, возьми и отстань. Отстань наконец. Уйди».
Выкидывал сердце — остывшую сталь из каменной ложи груди.
Он брал его молча. Вздыхал. Уходил. Туда, где никто не искал.
В то место, где душную сырость могил внаём предлагает тоска.
В том месте не сходятся ленты дорог, там нет даже дров для костра.
Там каждый, туманом объятый, чертог венчают сомненье и страх.
Там, тщетно пытаясь успенье искать, влачится потерянный век,
Плутают следы на зыбучих песках отпетых духовных калек.
Картина. Финал. До титров
Трагический крест волок
Адам - заветный эпиграф.
И новый Адам — эпилог.
Глаголил один басово:
«Спасёт от потопа плот...
К чему нам оплотом Слово,
Которое стало плоть?»
Берег вечной тоски омывался языческой пеной,
Водоём — сирота, в забытьи, от начала мельчал.
Только изредка сумрак дробил тихий плеск песнопений
О предвечном Отце и Его предрассветных лучах.
В воды истин ступив по колено, в духовные мели,
Оперев удилища сердец о Завет, рыбаки
На блесну оловянной луны ловят звёздную мелочь
Ждут, когда из-за ночи появится солнечный Кит.
С рыбарями и я в сон вселенной забрасывал спиннинг...
На крючок (я — его? он — меня?) луч Христов уловив,
Не стесняясь землёй и держась за китовую спину
За пределы мирского плыву, на глубины Любви.
Мне ангел пел о том, что слышал Ной,
Самум библейский в песне изложив,
Что на земле становится темно
От неизбежной, беспросветной лжи,
Так въевшейся в наследственный геном.
Что ветхий дом стал вотчиной вельмож
Чья жадность скоро лопнет, как мозоль.
Настолько Велес въелся в поры кож,
Что даже Бог испытывает боль
От века видя - мир летит на нож.
Что в поле встала новая орда
И надо меч ковать из ржи орал,
Что смелым не преграда — Иордан,
Что наступает время выбирать.
Мне ангел тихо пел: «Не спи. Пора.»
В Царство Света недужно веруя,
Памятуя: «ищите — обрящете»,
Где-то между Ураном-Венерою
Жив Твой ломаный грош затерявшийся.
Там порядком, от века заданным,
По всем правилам выцвев, стало быть,
Где то между востоком-западом
Истлевает свеча усталая.
Да свеча ли? Огарок мусорный,
Что смердит между югом-севером,
Носит сердцем слова иисусовой,
Тщит окрепнуть в Твоём преддверии.
Плутал по городу измученный молчун —
Душа не знавшая ни славы, ни обиды.
Седой изгой среди жильцов хромых лачуг
Он жил объедками от трапез голубиных.
За три версты косых минующий кабак
На чём-то нам совсем неведомом зациклен
Он был из тех, кто просит света вместо благ,
И вместо лайковых перчаток носит цыпки.
Он был убит в проулке парковых аллей
Одной случайной, беспробудно пьяной стаей.
Уж в смак секли в процессе споря: кто больней.
Не то, что зло… Не зло — скорее потешаясь.
