«Скажу только ещё несколько слов о Жан-Поле.
Я упомянул уже, что Жан-Поль-Фридрих Рихтер в основном по своему направлению был предшественником Молодой Германии. Последняя, однако, под давлением требований жизни сумела воздержаться [272 — 273] от странной запутанности, причудливого изложения и неудобоваримого стиля сочинений Жан-Поля. Ясная благоустроенная французская голова не может составить себе никакого понятия об этом стиле. Периоды Жан-Поля состоят из маленьких комнатушек, иногда столь тесных, что когда там сталкивается одна идея с другой, то обе разбивают себе головы. Потолок покрыт крючками, на которых Жан-Поль развешивает всевозможные мысли, в по стенам устроены потайные ящички, куда он прячет чувства. Нет немецкого писателя, столь богатого мыслями и чувствами, но он никогда не даёт им дозреть, и со всем богатством своего духа и своей сердечности он не столько удовлетворяет нас, сколько изумляет. Мысли и чувства, которые разрослись бы в целые исполинские деревья, если бы он дал им возможность пустить корни и распространиться со всеми своими ветвями, цветами и листьями, он вырывает, едва они стали маленьким кустиком, а часто даже в зародыше, и целые умственные леса подаёт он нам таким образом, в обыкновенной миске, в качестве салата. Это необыкновенное, неудобоваримое блюдо; ибо не всякий желудок способен переварить в таком количестве молодые дубы, кедры, пальмы, и бананы. Жан-Поль — великий поэт и философ, но нельзя быть более антихудожественным, чем он в своём творчестве и мышлении. Он создал в своих романах истинно поэтические образы, но все эти порождения влачат за собой нелепую длинную пуповину и путаются, и давятся в её петлях. Вместо мыслей он, собственно, предлагает нам самый процесс мышления, мы видим материальную деятельность его мозга; он предлагает нам, так сказать, скорее мозг, чем мысли; по всем направлениям скачут при этом его остроты, блохи его разгорячённого ума. Это самый весёлый и в то же самое время самый сентиментальный писатель. Да, сентиментальность всегда одолевает его, и смех его внезапно превращается в плач. Иногда он надевает маску грубого нищего, но потом [273 — 274] вдруг, подобно принцу инкогнито, каких мы видим на сцене, расстёгивает грубый балахон, и перед нами является сверкающая звезда.
В этом Жан-Поль вполне сходен с великим ирландцем, с которым его часто сравнивали. Автор «Тристрама Шенди», впадая в самые грубые тривиальности, умеет вдруг возвышенным переходом напомнить о своём царственном достоинстве, о своём равенстве по рождению с Шекспиром. Подобно Лоренцу Стерну, Жан-Поль в своих сочинениях предоставил собственную личность в наше распоряжение, он тоже раскрылся нам с своей человечнейшей наготе, но с известной неуклюжей робостью, особенно в половом отношении. Лоренц Стерн предстаёт перед публикой нагишом — он совершенно раздет; наоборот, Жан-Поля только дыры в штанах. Неосновательно полагают некоторые критики, что у Жан-Поля было больше истинного чувства, чем у Стерна, потому что последний, как только предмет, трактуемый им, достигает трагической высоты, внезапно перепрыгивает в самый шутливый, смеющийся тон, тогда как Жан-Поль, едва шутка становится серьёзной, понемногу начинает скулить и спокойно даёт излиться своим слёзным желёзкам. Нет, чувства Стерна были ещё, быть может, глубже, чем чувства Жан-Поля, ибо он более великий поэт. Как я уже сказал, он равен Вильяму Шекспиру, и его, Лоренца Стерна, также воспитали музы на Парнасе. Но, по женскому обычаю, они своими ласками рано испортили его. Он был баловнем бледной богини трагедии. Однажды в припадке жестокой нежности она стала целовать его юное сердце так сильно, так страстно, так любовно, что сердце начало истекать кровью и вдруг поняло все страдания этого мира и исполнилось бесконечным состраданием. Бедное юное сердце поэта! Но младшая дочь Мнемозины, розовая богиня шутки, быстро подбежала и, схватив страждущего мальчика на руки, старалась развеселить его смехом и пением, и дала ему вместо игрушки маску и шу-[274 — 275]товские бубенцы, и ласково целовала его в губы, и запечатлела на них всё своё легкомыслие, всю свою озорную весёлость, всю свою остроумную шаловливость.
И с тех пор сердце и губы Стерна впали в странное противоречие: когда сердце его бывает трагически взволновано и он хочет выразить свои глубочайшие, кровью истекающие, задушевные чувства, с его уст, к его собственному изумлению, вылетают забавнейше-смешные слова.»
Гейне, Г. Романтическая школа. — Гейне, Г. Полное собрание сочинений. В 12 томах. Т. 7. М. — Л.: Academia, 1936. Сс. 272 — 275.
2. Читая такие историко-литературные характеристики, в сотый раз убеждаешься, что они ценнее учёных историко-литературных трудов, ценнее как для читателя, так и для писателя, интересующегося творчеством своих коллег. Тут живые люди во всём своеобразии стиля их жизни и письма. Напротив, в трудах литературоведов и литературных критиков автор подчас попросту умирает, грубо непонятый и карикатурно-ненужный.
3. Философам не мешало бы получить подобные характеристики. В сознании внимательных к ним читателей сохранялась бы эта полная и ясная отчётность.
