Лифт

Фантастическая повесть
1.

Этот город странный. Как бы это объяснить. Ну, представьте: вы покупаете мороженое. Летний знойный день. В тени около сорока. Пот градом. Рубашка на теле – хоть выжимай. Во рту пересохло ещё с ночи. Пить хочется, а что толку. Вода не спасает, хоть ты бочку осуши. И вот мороженое. Пломбир. Из холодильника. Белый такой. Парок от него прохладный. Руки от нетерпения дрожат. Так и хочется припасть губами, языком, зубами к этому снежно-нежному чуду. И вот, не удержавшись, ты кусаешь этот пломбир, и… Бог ты мой! Какая гадость! Он же горячий. Вот так, именно горячий. Такой особый сорт мороженого – шутка генной инженерии.
Нет, пожалуй, это неудачный пример. Как же тогда объяснить?

Ну, странный и всё. Дома, улицы, бульвары – это всё есть, но… Дома серые. Штукатурка обвалилась. В таких случаях принято говорить: в аварийном состоянии. Улицы грязные. Вонь. Мусор не вывозился со дня последних ремонтов. Асфальт… Вернее то, что было некогда асфальтом – теперь просто опасен для жизни случайных автолюбителей. И то сказать, случайных. Кто в этом городе сядет за руль? Самоубийца разве. Но таких нет здесь. Не принято. Совет союза бессмертных наций строго запретил, под страхом полного забвения рода. Да и на чём ездить-то? Нет, машин хватает. У каждого почти жителя иномарка.

Ещё с прежних времён. Крутые, навороченные. Но стоят без движения. Когда их взрывать начали, владельцы, не сразу конечно, через время, решили, что целее будут, если пешочком ходить начнут. Да и пешочком не особо побалуешься. Так и стоят по всему городу «мерсы», «беэмвешки», «ауди». Говорят, каждая третья заминирована. А может и каждая вторая. А может и врут. Кто проверял-то? Тихо в городе. Безлюдно. Хотя по последней переписи, семилетней давности, здесь числилось более двухсот тысяч жителей. Попрятались люди. Как живут, как выживают, что едят, что пьют? Промышленность здесь погибла ещё в перестройку. Пивзавод ещё какое-то время держался, но с приходом к власти союза бессмертных наций, и он заглох. Жизнь в городе потекла по руслу митингов и съездов. Союз бессмертных наций только за один год провёл один плановый, семь внеочередных съездов и десяток конференций. И всё по вопросу распределения власти. А как иначе, если у мэра куча родственников, у первого вице-мэра почти вдвое больше, а у председателя городского правительства одних только племянников семнадцать человек, включая троюродных? И все хотят не только пить и есть, причём хорошо есть и достойно пить, но и руководить экономикой города. Вот и делили власть. Министры, председатели комитетов, главы управлений менялись со скоростью пригородной электрички, некогда бегавшей резво по всему району. До драк дело доходило. Да хорошо бы только до драк. Потом начался отстрел конкурентов, машины вот минировать стали. Всё это вылилось в почти уличную войну. Ну, а известно: паны дерутся, у кого чубы трещат? Вот именно, что не у Чубайсов. Словом, кто выжил, стали от греха подальше из города выбираться.

А куда денешься-то? Кто и где тебя ждёт? Россия? Здесь ведь тоже Россия. Ну, официально пока числится. Правда совет союза бессмертных наций принял когда-то декларацию о суверенитете, причём не только для города, но и для всей области, но никто, кроме вождей «бессмертных», эту бумажку всерьёз не воспринял. Да и как вообще можно их воспринимать? Чем бы детки младонацисты не тешились, лишь бы не вешались. Ну, играются ребятишки в политические игры, ну и… ну и доигрались. Опустел город. Никто не работает. Школы пустыми глазницами окон пугают. Света нет. Воды в домах нет. Даже свечами, у кого сохранились, по ночам пользуются уцелевшие квартировладельцы редко. На всякий случай. Ходит слух, что сидят на крыше гостиницы «Интурист» снайперы и от нечего делать или, чтобы не потерять форму постреливают на огонёк. Может и ерунда это, а только бережёного Бог бережёт, как известно. Темно в городе ночью. Хоть глаз выколи. Не поверите, даже звёзд не видно. Ясное небо, ни облачка! А звёзд нету. Снайпера боятся что ли?

И вот вчера со мной глупая история вышла. Ближе к полуночи удалось кипятком разжиться. Ну, это особая история. Кушать-то что-то надо. Магазины не работают, но река осталась, да и ночные тайные рынки кое-где действуют. Словом, по ночам этот город из города вечной тени превращается в город живых теней. Незаметно, тихо выползают человеки на поиск хлеба насущного. Даже слухи о приборах ночного видения, широко внедрённых у патрулей, их не останавливают. Детей-то кормить надо. Словом, добыл я канистру воды, разжился спиртом, спасибо соседу, куртку зимнюю на картошку выменял, до зимы ещё, слава Богу, далеко, да и бушлат у меня есть. Тёплый. Перекантуюсь, ничего. Так вот, вернулся я в свою квартиру, вернее в свою нынешнюю комнату. Мы теперь вместе проживаем в трёхкомнатной квартире. В одной комнате я, в другой бабка Тома, а в третьей Семёновы Михаил с женой и дочкой пятнадцати лет. Что-то вроде коммуналки у нас. Так веселее и безопасней. Многие теперь так живут, из тех, кто выжил. Нет, конечно, никаких гарантий от грабежей и поджогов, но всё же как-то спокойнее.

Вскипятил я, значит, чайку на спиртовке и вышел на балкончик. Люблю на свежем воздухе чайком побаловаться. Хотя, конечно, свежим теперь этот воздух не назовёшь. Горький он какой-то, порохом пахнет, гнилью, помойкой. Но всё лучше, чем в закрытой комнате. Там вообще с тоски сгинуть можно. На зоне веселее было. Да. Со мной вместе люди сидели. Многие не за что, как и я. Ну, это отдельная история. Расскажу как-нибудь. Вы уж простите, поговорить-то не с кем, а хочется. Нет, я иногда хожу к Семёновым, но Катька, Мишкина дочка, на меня так смотрит, словно я у них чего украсть хочу. Просто удивительно, как они согласились жить со мной в одной квартире, с уголовником-то.

Так вот, стою я, значит, на балкончике, чаёк потягиваю, темноту разглядеть стараюсь. И вдруг, словно током меня в темечко: на горизонте, там где стеной перекрывают намертво границу района неприступные вершины Синего хребта, над одной из вершин – свет. Свет! Будто прожектор. Показалось? Да нет же. Вот, вот опять! Ну, вот же. Горит! Горит!! На самой вершине или даже чуть выше. Стоп, братцы, граждане, господа, здесь километров сто или около того. Ни один прожектор так далеко не светит. Да и как поднять такую махину на вершину четырёхтысячника? А может вертолёт? Откуда? Бессмертные не пустят. Они границу города прочно закрыли, лучше чем советскую в прежние годы. Никто не может через неё проникнуть ни туда, ни сюда, ни днём, ни ночью. И вертолётов у них нет. Последний, из сельхозавиации, сожгли года три тому, чтобы даже у вождей не осталось соблазнов бежать. Полная изоляция от мира смертных, убогих, жалких. Исключительная чистота крови, даже если в живых не останется ни один из горожан. Поэтому и электричество не дают. Не потому, что энергия дорогая и на электростанции работать некому, а потому, что электричество – это телевизор, интернет, словом, связь с внешним миром. А такого допустить нельзя. Ни при каких условиях. Говорят, в городе работает один единственный лифт. В той самой гостинице «Интурист», где сидит или не сидит мифический снайпер, и куда после пожара в «Белом доме» перебрались все городские власти. Там, кстати и живут. Говорят, что лифт этот механический. В подвальном помещении сидят люди и вращают какие-то колёса, тянут какие-то канаты. Ну, не знаю точно, я в этом не силён, а только кажется мне, что ерунда это. Стоит маленький автономный движок и возит кабинку по этажам. И ещё говорят, что лифт этот не простой. Что если загадать желание, самое заветное, самое- самое, то один раз в год, а может быть и чаще, это желание исполняется. Но уж коль загадал, и оно исполнилось, то второго шанса не будет, хоть ночуй в этом лифте. Бессмертные-то, естественно, загадывали министерские портфели, да чтобы у соседа машина взорвалась. Чего им ещё желать? Вот и менялись вожди, как перчатки, вот и стоят уснувшие замертво во дворах и двориках некогда резвые иномарки. А может и ерунда это всё? А вот огонёк над вершиной – вовсе не ерунда. Горит. Горит! Слабенький такой, еле различимый, но живой, настоящий. Настоящий.

2.
Вот она. Свобода! Иванов, впрочем, фамилию его вряд ли сейчас удастся вспомнить, и мы будем называть его просто: Иванов, вернулся в свой город. Свой ли? Вроде бы те же улицы, те же дома, но нет. Другой город. Чужой. А ведь всего-то четыре года прошло.
Четыре года назад Иванов работал на городском радио ведущим программ. Много лет работал. Званий не имел, но любовью или, скажем так, уважением у широкой слушательской аудитории пользовался заслуженно. Ни диджействовал, новости читал по левитановски чётко, не страшась и хлёстких авторских комментариев. Даже когда к власти пришли ЭТИ… бессмертные, не стал Иванов плясать под их национальные инструменты, продолжал говорить в своих передачах о простых людях, а не о вождях; о величии России, а не отдельно взятой нации «бессмертных». Хотя почему бессмертных? Это у них теория такая. Основа основ, так сказать. Люди, конечно, смертны, каждый в отдельности, но нации, не все, а лишь избранные, могут и должны быть бессмертными. В противовес таким смертным нациям как майа, финикийцы, халдеи, да мало ли. Смертных много, бессмертных – единицы. И вот в городе, где жил Иванов, как раз к власти пришли представители титульных, коренных бессмертных наций, чьё вечное право на процветание не подвластно законам, указам и конституциям смертных. Эти живут по своим собственным законам, не доступных для всяких там общечеловеческих ценностей или российских уваровских триад. Иванов, как и большинство населения города и уж тем более области, к бессмертным не относился. В его жилах текла глупая, вовсе не гениальная кровь славянских предков: белорусов, русских, украинцев. Плюс несколько капель татарской крови, ни без этого. И так получилось, что для новой власти стал Иванов не очень-то угоден и даже в какой-то степени опасен. Дифирамбы «бессмертным» не поёт, вождей не славит, а главное, о ужас, рассказывает в эфире о подвигах каких-то там забытых богами городков – Севастополя, Сталинграда и прочих Одесс и Смоленсков. Быстро лопнуло терпение у руководства. Из мэрии лично позвонило ответственное лицо, дескать… ну, вы понимаете. Вызвали Иванова к директору. Так, мол и так, дорогой товарищ, ты, конечно, человек уважаемый и, конечно, любишь свой город, так и нечего, стало быть, его позорить, мусорить на его чистейшую репутацию словесным, извините, поносом. Город этот имеет честь быть столицей исторической территории проживания трёх великих и бессмертных наций, при чём же здесь Севастополь? Но позвольте, недоумевает Иванов, ведь за Севастополь воевали наши отцы и деды, ваши, заметьте, отцы и деды. Правильно, вот и нужно рассказывать исключительно о дедах и отцах нынешних поколений «бессмертных», о тех, кто оказал великую милость разным там Севастополям и Одессам, освятив недостойные камни этих городишек своей избранной кровью. Вы это серьёзно? Какие ж тут могут быть шутки! Получается, что на радио можно говорить лишь о представителях трёх наций, входящих в картонный совет «бессмертных»? О. Иванов, какая наивность, не трёх, а единственных, уникальных, вечных. Позвольте, позвольте, но в нашем городе проживают, кроме «бессмертных» греки, армяне, татары, украинцы, евреи, корейцы… И что? Знаешь, дорогой товарищ, у всех этих греков, татар, корейцев и прочих евреев есть своя историческая родина, вот пусть там про них и рассказывают. Но ведь это фашизм, обыкновенный фашизм! Э, ты не завирайся, а то ведь можно и в морду схлопотать. В морду? Это пожалуй! Иванов, сжав кулаки, двинулся на директора. Ну, не сдержался человек. Думаете легко полтора года жить и работать под давлением, под жёстким давлением? Можно долго сгибать, гнуть пружину, но однажды она всё-таки сорвётся, выпрямится, если это, конечно, настоящая пружина. Ударил Иванов всего раз. Правда, от души. Не надо было, конечно, этого делать, ой, не надо. Ну, а что теперь оправдываться? Словом, приписали Иванову избиение должностного лица, причинение тяжких телесных повреждений, покушение на убийство и даже попытку насильственного свержения власти. А за такое по совокупности… Ох, Иванов, Иванов, сдерживать надо свои эмоции. Спасло только то, что знали Иванова и уважали не только в этом и соседних городах, но и в Москве, в Питере, где он печатался частенько и имел знакомых в среде правозащитников. Словом, вышло всего четыре года строгого режима, которые Иванов, что называется, от звоночка до звоночка. И вот она. Свобода!

Иванов вернулся в свой город. А куда ещё деваться-то? В России он чужак, а в этом городе у него была жена и дочь, была старенькая мама и брат с семьёй. На границе, да, теперь у города была своя граница, вооружённые полицейские сначала наотрез отказывались его пропускать. Пришлось выложить им почти всю ту сумму, которой перед освобождением снабдили его товарищи по зоне, «политические» из «смертных». Полицейские пропустили, но настоятельно советовали никому не попадаться на глаза. Лучше всего по городу передвигаться ночью. И, естественно, если его поймают, он не должен говорить, что его пропустили на границе. А паспорта нет? Так у кого он сейчас есть-то? Паспортный стол уже два года как не работает. Ну, и, опять таки естественно, никаких новостей из внешнего мира, за это, знаешь, в лучшем случае из города выдворят, а в худшем… Какие там новости, я ведь только-только освободился. А вот это хорошо, вот это хорошо, поумнел значит. Тюрьма, она перевоспитывает, ладно, иди себе.

Чужой город. Чужой. Родных Иванов так и не нашёл. Случайно встреченная на ночном тайном рынке прежняя соседка рассказала, что мать Иванова умерла от голода, что брату его, кажется, удалось бежать с семьёй в Россию, а о жене слухи самые противоречивые, но то, что в живых её нет, это… извини, тут уж ничего не поделаешь. Не верю! Не верь, не верь, сынок, так легче. Мы вот все уже здесь поверили в безысходность, безнадёгой глаза залепили, так и сдохнем все скоро. А ты не верь. Может и выживешь. Хотя…

Иванов заболел. Не был он сильным человеком. Суперменом не был. Ну, заехал один раз по морде негодяю, так говорят же, что в состоянии аффекта. Зато каждый день, да что там день, каждую минуту жил на зоне воспоминаниями о семье, мечтами о встрече. Тем и выжил. Зачем? Что ему теперь в этой жизни? Без жены, без дочери, без мамы? Имеет ли он вообще право жить, он, мужчина, не сумевший защитить трёх слабых женщин? Заболел Иванов. Свалился в горячке в чужом подъезде. Чужом… А где он свой-то? Там, где прежде проживал? Так в той многоэтажке сейчас люди вообще не живут. Пустой дом. Мёртвый. На двери подъезда кто-то, видать давно, краска успела потускнеть, вывел крупными буквами: «Опасность заражения». Таких мёртвых домов, как потом узнал Иванов, было в городе множество. И всё же были и живые. В подъезде одного такого дома и свалился он в горячке. Очнулся в чужой квартире, на чужой кровати. Опять чужой. Что-то уж часто упоминается это слово. Пора бы привыкнуть ко всеобщей чуждости этого города. А как привыкнешь? Это ведь не джунгли. Город! Маленькая планета людей.
- Очнулся? Откуда такой? На бомжа вроде не похож. И не из ЭТИХ явно, да и подвальчиком от тебя не пахнет, значит не подземец.
- Бабушка, я тебя знаю.

- Ишь ты, знает. Кум ты мне поди али сват?
- Знаю, бабушка, ещё… ну, из той жизни.
- Из той? Я сама себя из той жизни не знаю. И знать не хочу.
Иванову вспомнилась вдруг улыбчивая, что-то уж через чур ухоженная старушка с модной причёской. Лет пять назад это было, а может и семь. Часто он её встречал на улице. Первый раз летом или ранней осенью. Он в костюмчике шёл при галстучке. На встречу эта старушка. Улыбка во всё лицо.
- А это точно наш брат, свидетель Альфы и Омеги.
- Ошиблась, гражданочка, я вам не брат и уж тем более не свидетель.

Иванова передёрнуло. Свидетелей он не любил. Да что там, откровенно ненавидел. Мухи назойливые. Лезут и лезут. Их гонишь, они ещё настойчивей. Однажды он сделал об этом материал для радионовостей, так на следующий день целая делегация с адвокатами к нему явилась. Судом грозили, опровержения требовали. Адвокат целую кипу судебных материалов предъявил по делам, выигранным или якобы выигранным в пользу свидетелей. Иванов упёрся: никаких опровержений, но директор, испугавшись суда, тогда ещё можно было «бессмертного» напугать судом, своим приказом дал им эфир. И за что, скажите, таких вот любить? И тут эта бабка. Прилипла, как банный лист. А вот вы знаете… А вот задумывались ли вы… А вот чего вы от Бога ждёте? Ну, и всё такое. Не выдержал Иванов. Вспылил. По первое число бабке выдал. Всё, что думал о ней и о единоверцах её. И что вы думаете, старушка обиделась? Ничуть. Нет, конечно, может и было ей обидно, ну, по человечески, а только виду не подала. И продолжала лучезарно улыбаться, встречая его каждый раз на улице. А потом он сделал передачу об одной дружной семье. Ну, скажем, Сидоровых, семейка действительно дружная. Вместе в походы, в путешествия. Все праздники вместе, любые беды сообща. Ну, и всё такое. Одна трагедия у них – бабушка в секту попала. И ведь человек-то хороший. Заслуженный. Партизанила в Отечественную. Награды имеет. Показали карточку. Что это? Ну так и есть. Знакомая старушка.

Передача получилась на славу. Особенно финальная часть о заслуженной партизанке, оторванной злыми сектантами от любящей её семьи. Слушатели приняли программу с восторгом, отзывами завалили. А вот Сидоровы… Пропала их бабушка. Ушла из дому. Некоторое время о ней ничего не было слышно, а затем из суда пришла семье повестка. Истцы в лице религиозной организации «Свидетели Альфы и Омеги» хотели отсудить у Сидоровых часть жилплощади, принадлежащей их заслуженной бабушке. Судились долго, нудно. Словом, была у Сидоровых трёхкомнатная квартира в центре, пришлось съезжать на восточную окраину в две комнаты. Это плюс некоторые семейные сбережения на компьютер девочкам и на учёбу старшенькой, как никак через три года школу заканчивает. А что делать? Романтика романтикой, а жить в палатках хорошо лишь в походах. Нормальным людям нужен дом. Ванна, туалет, кухня, центральное отопление. И что интересно, в бедах своих Сидоровы обвинили не сектантов, а радиожурналиста Иванова. Хотели даже на него своё исковое заявление писать, но тут в городе начались брожения, объединились в единый совет, дремавшие до поры представители нескольких «бессмертных» наций, началась стрельба, стали взрываться автомобили. До судов ли в таких ситуациях? А вот Иванов, не поверите, и рад был бы суду. Тут вот какое дело. После исчезновения старушки, что-то стало ему как-то не по себе. Словно вину какую почувствовал. И что он так на эту бабку взъелся? Ну, сектантка. Так ведь не гуру же их, не президент или как там его, в этой самой секте? Несчастная, обманутая старушка. Таких в нашей стране пруд пруди. Их жалеть надо, а не уничтожать. А что? Одета аккуратно. Улыбается всегда. Здоровается. В лифтах, как алкашка Петровна не гадит. Однако, Петровну Иванов больше уважает. И не только Иванов. Она же своя. Русская! А свидетели всякие – продажные американские холуи. Иуды. Почти что нерусь. Нет, наверное, верхушка таких религиозных пирамид и заслуживает справедливый народный гнев, но такие вот старушки… Конечно, они занимаются активной вербовкой. Журнальчики там всякие раздают «Колючая проволока» или «Сторожевая вышка». Втягивают, так сказать, в свою секту других несчастных старушек. Тьфу, блин! Может и поделом этой бабке? С её же подачи люди едва на улице не остались. Так ведь не остались же. А бабка где? Жива ли? Есть ли ей где ночевать, что кушать? Словом, потерял Иванов покой. И с каждым днём всё хуже ему. Неизвестно, чем бы всё это кончилось, а только грянули в городе грозные денёчки, в прямом смысле грянули, взрывчаткой. Тут уж не до старушек стало. И всё равно Иванов нет-нет да и вспомнит свою «партизанку». И на зоне вспоминал. Очень хотел её увидеть. Увидеть и… извиниться. За что? Просто извиниться. За грубость, за невнимание к старшим, за забвение матерей… Какие высокие слова. А может и не за это вовсе. Тогда за что? Вот привязалась. За что надо за то и…

И вот она здесь. Живая. Чуть строгая, но всё та же.
- Бабушка, я тебя знаю.
- Ишь ты, знает. Я сама себя, мил человек, толком-то не знаю.
- Нет, правда. Ты… Вы ведь Сидорова. Во время войны партизанили. Награды имеете. Так?
- Награды? Я, милок, в партизанах, конечно, не была, но вот на государство наше всю свою жизнь партизанила, и возрождала, и Запад перегоняла. Вон руки-то у меня, не руки, а крюки. Это всё фабрика. А наградами меня государство не обласкало, акромя тумаков ничего я от него не заслужила.
- Так погодите, вы не Сидорова?
- Сидорова? Сидорова коза я. Вот и била меня жизнь нещадно, как ту самую козу.
Вот те на! Неужели он ошибся? Ну да, конечно ошибся. Та была более сухонькая, поменьше да поулыбчивей. Ошибся. Но как похожа!
- Знаете, бабушка, может я и ошибся, но так, на всякий случай, простите меня.
- За что, сынок?

- Простите и всё. Я одному человеку, старушке, зла желал, вот мне это зло и аукнулось теперь.
- Что, поломала тебя жизня-то?
- Поломала, бабушка, один я теперь на свете. Ни кола, ни двора, ни душеньки родимой. Как жить? Зачем жить?
- Ну, это ты брось. Жить паря надо. А проживать? У нас вон три комнаты. В одной я живу, в другой семья с ребёнком. Третья свободна. Хочешь, живи здесь, если, конечно, ты не собираешься к ТЕМ, ну, к подземцам.
- К кому?
- Что-то я заговорилась с тобой. Давай-ка ты того, поспи чуток. Утро вечера, как говорили у нас на Руси, мудреней будет.
Иванов закрыл глаза. Ему снились жена с дочерью. И две женщины немолодые, взявшиеся за руки. Обе улыбаются. Ласково так, всепрощающе. Мама и заслуженная партизанка Сидорова.

3.
Конечно, я хотел отомстить. Да чего там, просто пылал беспощадным огнём неминуемой мести. Мстить! Всем без разбора! За дочь, за жену, за маму, за себя, наконец. За город этот. Красивый ведь город был, любил я его когда-то. Эх, кому мстить? Конкретно? Полицейским, например, бессмертным, вождям их. Охрана? И охране тоже. Нормальные люди ЭТИХ охранять не станут. Нет, я, конечно, понимал, что и мстить нужно с умом. Просто поджечь бывшую интуристовскую гостиницу, где ныне ИХ резиденция, мне не удастся. Схватят на подходе, а ещё лучше убьют, без всяких объяснений. Но взять просто так утереться, забыть, простить я, конечно, не мог. Решил бросить им вызов. Стал открыто гулять по городу днём. До поры, конечно. Пока не наткнулся на наряд полиции. Документы даже не спрашивали. Какой смысл? У кого сейчас в этом городе есть нормальные документы? Сразу стали бить резиновыми дубинками. Не выдержал, заехал одному из них ногой в бессмертное рыло. Приятель один на зоне научил. Единоборствами восточными владел, как бог. А «бессмертных» обучать отказался, ну и загремел за разжигание розни. Так вот, двинул я в свиное рыло полицейского и дёру. Уж что-что, а убегать мы, русские антиллигенты, умели всегда. И пока ещё не разучились. Догнать они меня не догнали, но бабка Тома по этому поводу мне такую трёпку устроила, почище полицейской. Из-за тебя, говорит, придурок, так и сказала, мы, говорит, все пострадаем. Ладно, говорит, я, старуха, а как же Семёновы? Всех загребут в особый отдел. А оттуда ещё никто не возвращался. Это покруче лифта заколдованного. Опять этот лифт. Надо будет потом подробнее о нём разузнать. Ну, ладно, ладно, баб Тома, ну, погорячился. Впредь буду осторожнее. Ну, а что делать-то? Как с ними по-другому? Это же не люди. Шакалы, мнящие себя священными тиграми. Ну, всё, всё. Молчу, молчу…
И впрямь замолчал, ушёл в себя. Думать стал, как свои мстительные планы с толком реализовать. И, представьте, помогла опять-таки бабка Тома. Уже под вечер пришла ко мне и говорит:

- Вот, что, сосед, если тебе так вошь к заднице присосалась, ищи ка ты ТЕХ, которые подземцы.
- Какие подземцы, бабушка?
- Какие, какие. Живут под землёй люди. Много людей. Свой город у них. Свои законы, свои права. Эти вота «бессмертные» к ним не суются. Побаиваются. Под землёй и оружие есть. Люди говорят, что ежели подземцы захотят, враз этих скинут.
- Почему же до сих пор не захотели?
- А кому кровь нужна? Мы вот живём… Плохо, конечно, очень плохо, но ведь живём же. А не дай, Бог, война грянет. Все погибнем.
- Пусть горит там, что попало, лишь бы не было войны.
- Чего-чего?
- Это я так. Частушка такая прежде была. Значит, говоришь, бабушка, «подземцы». Ну, и где их искать?
- Сходи ка ты сегодня ночью на торг к бывшей церкви. Найди Тимофея. Ты его узнаешь. Бородатый. По колена борода. Крупный. Попробуй с ним поговорить. Авось не скушает тебя.
Признаться, я с трудом дождался полуночи. Всё мне мерещилось, что от встречи с этим самым Тимофеем вся моя жизнь наполнится новым смыслом что ли. Не могу объяснить. Стану я бойцом подземного войска, освобожу родной город, и всё такое. Но вышло-то всё совсем по-другому. Совсем.

4.
Дверцы лифта открылись. Майор и два сержанта взвода охраны вытянулись в струнки национального инструмента. Дунь – зазвенят. Вице-премьер не из шутников. Малейший намёк на нарушение дисциплины карается карцером, как минимум. Вице-премьера бояться, пожалуй, больше, чем самого мэра. Да что там! Ходит в народе сплетня, что сам мэр побаивается вице-премьера. И есть отчего, если, конечно, это так. Ведь у него на всех и каждого есть компромат. У него кругом глаза и уши. Каждый третий – шпион вице-премьера. Не удивимся, если окажется, что и жёны вождей, через одну завербованы хитрым чиновником. Вице-премьер отвечает за безопасность горожан, за безопасность мэра, за порядок в мэрии и образцовый порядок в городе. Когда-то, если верить официальным документам, он служил в советских… учреждениях… ну, вы понимаете. Из трёх букв. Вот. А теперь третье лицо в городе. Это если по протоколу, конечно. А так, и это каждый знает, бесспорно, он и есть хозяин города.
Вице-премьер пунктуален до пылинок. Каждое утро, ровно в семь тридцать он входит в кабину лифта мэрии. Один. Без сопровождения. Охрана остаётся внизу, ну, и, естественно, на каждом этаже по пути следования лифта располагаются по три автоматчика. Это, кстати, общее правило пользования лифтом. Вице-премьер нажимает кнопку последнего этажа и поднимается вверх. Лифт не скоростной. Обычный. Ну, так уж получилось. Да это и к лучшему. Кто его знает, чего ожидать от скоростных? Русская пословица утверждает, что тот, кто тише едет, дальше приезжает целым и невредимым. Что-то в этом роде. На верхнем этаже вице-премьера встречают три неизменных офицера. Люди проверенные, хорошие солдаты. Короткий, выверенный до вздоха, до дрожания ресниц ритуал приветствия, и вице-премьер, почти не обращая внимания на охрану, шествует в свой кабинет. Так было всегда. Ну, или почти всегда. С тех пор, как законную власть в городе получили ОНИ. Менялись чиновники. Менялся и не раз премьер. Лишь он да и этот, как его, мэр, оставались на своих постах неизменно. И вот наступило знаменательное утро. Тридцатое июня. Ровно в семь тридцать, с боем часов в просторном холле, вице-премьер вошёл в лифт. Офицеры охраны взяли на караул. Автоматчики на этажах вжали напряжённые локти в оружейные приклады. Вице-премьер нажал кнопку. Механизм, приводимый в движение особым движком из подвала, зажужжал песню бодрого, хотя и почти истреблённого майского жука. Лифт поплыл вверх. На последнем этаже майор успел едва ли не со скоростью света смахнуть с виска выступившую капельку пота. Казалось бы, чего волноваться? Процедура привычная, выверенная, но каждый раз майор – бывалый офицер, вояка, испытывал еле скрываемое волнение, ну, а вдруг что-то не так? Вдруг сержанты облажаются? Вдруг вице-премьеру бросится в глаза случайная сумасшедшая пылинка, невесть откуда залетевшая на этаж? Текут секунды. Лифт щелчками озвучивает движение по этажам. Пятый, шестой, седьмой… Так, хорошо. Ещё три… Два, один. Прибыли.
- На кра-ул!
Дверцы лифта открылись. Майор и два сержанта охраны вытянулись в струнки национального инструмента. Сейчас он выйдет из кабины. Вот сейчас… Сейчас…
Не понял. Майор почувствовал, что виски набухли от крупных капель пота, готовых сорваться по щекам целым Ниагарским водопадом. Вице-премьер из лифта не выходил. Может ему плохо? Может проверить? А протокол? А ритуал? Может это проверка такая? Вводная? Секунды бегут, бегут. Бегут? Разве? Скорей время полностью остановилось на этом этаже перед открытыми дверцами правительственного лифта. Наконец майор не выдержал
- Сержант, - шёпотом выдавил он из себя, неизвестно к кому из двух младших офицеров обращаясь, - Сержант, проверить.
Один из охранников на ватных ногах подошёл к лифту. Вице-премьера в кабине не было. Как не было? Как не было?! Этого не может быть! Это нельзя!! Майор бросился к кабине. Пусто… Пусто! Чтоб вам всем… Мгновение спустя все этажи, подвалы, шахта были обследованы миллиметр за миллиметром. Тщетно. Вице-премьер исчез. Испарился.
В кабинете особиста майор, из чистокровных «бессмертных», с двумя высшими образованиями, полученными ещё в прежние годы, награждённый заслуженными сединами по всей голове, чувствовал себя нашкодившим школьником перед директором. Мелким жуликом, ожидающим приговора федерального судьи. И в чём, собственно, он виноват? А ведь виноват! Как не крути, а проворонил одного из вождей города именно он и его подчинённые. А значит, любое наказание должно быть неотвратимым и справедливым.
- Ну, что, майор, как дальше жить-то будем? – особист, он же первый заместитель вице-премьера почти не виден за ярким, мощным светом настольной лампы. Странно, но майор почти не помнит его лица. Оно вечно в тени. Сам, словно тень. Тень своего босса. Тень вечной и бессмертной власти.
- Чего молчишь?
Рука майора послушно, словно на автопилоте поползла к кобуре. Медленно обняла рукоять пистолета, ещё медленней потянула металл к седому, не успевшему просохнуть виску.
- Не торопись, майор, сейчас этого не нужно. Я вижу, ты умеешь пользоваться оружием. Успеешь ещё.
В глазах майора, бывалого вояки, прошедшего Афганистан и Чечню, всю свою жизнь учившегося быстро и чётко выполнять приказы, теперь застыл вопрос и даже беспокойство, готовое перерасти в страх. Он не знал, чего от него хочет начальник, а потому чувствовал себя не майором, а салабоном-новобранцем, первый раз в жизни ставшим в военный строй- Слушай внимательно, майор, сейчас ты не будешь выбивать себе мозги. А знаешь почему?
- ?..
- Потому, майор, - голос особиста вдруг заскрежетал, подобно гусенице танка, карабкающегося по каменным уступам неприступных скал, словно некто, невидимый оператор, обработал этот голос на компьютере, до металлической неузнаваемости. А может это кровь, стучащая в висках, готовая ещё минуту назад вырваться освобождённая свинцом наружу, так искажает этот страшный голос человека-тени.
- Потому, майор, что случай с господином вице-премьером… не единственный.
- ?!..
- Именно так. Люди исчезали и раньше. Но то были пешки. А сегодня мы потеряли ферзя. И ты, майор, должен разобраться, почему это произошло. Ну, а не справишься, ты знаешь, что делать со своим оружием.
Особист выключил лампу. Комната погрузилась во мрак. Но именно в этой темноте майор увидел то, что раньше почти никогда не видел. Это были глаза человека-тени. Они сверкали зловещим огоньком и, вместе с тем, почти интуитивно уловил в них майор еле заметные искорки страха. Неизвестность пугает не только рабов, но и вождей. Вот ведь… Майор круто развернулся и вышел из кабинета.

5.
- Ну, я Тимофей и что? Всем Тимофей нужен. Без Тимофея никуда. И всё-то пустяки. Словно бы я святой, али угодник какой. И ходят, и ходят. Тимофеюшка, помоги, Тимофеюшка, исцели, Тимофеюшка то, Тимофеюшка сё… Пустяки, ей Богу.
Борода действительно до колен. Дивно! Сейчас бород вообще не носят, а тут такая, как у попа где-нибудь в российской глухомани. Да и одет Тимофей подобающе. Красная в крупный белый горох льняная рубаха навыпуск. Подпоясан верёвочкой. Брюки оранжевые, вельветовые, доперестроечные, с пуговками на ширинке. И босиком. Говорят, и зимой босой ходит. А вот где живёт? Наверное, точно у ТЕХ, под землёй. Да и разговаривает чудно. Ну, юродивый и есть. Хотя… В этом городе в кого не плюнь – все юродивые. Сам город, разделённый на ТЕХ, ЭТИХ и остальных, сам по себе ненормальный. Но Тимофей не просто чудак, он, как это говорили прежде, блаженный. И хоть ворчит, сердится, гонит от себя людей, но тянутся, тянутся к нему тёмными ночами на тайный рынок людские ручейки. Да он для порядка сердится, а сам добрый. Всех принимает, каждому слово скажет. А там глядишь, и полегчает страждущему. Чудо? Да куда там. Просто отвыкли люди от добрых слов, от ласки. Забились по норкам и щёлкам, выживают. Жить-то по человечески почти разучились. Разве что под землёй ещё пытаются хранить городские традиции. Да только зачем себя-то обманывать? Настоящий город, он здесь, а подземелье, оно и есть подземелье, как вы там не пыжьтесь.
Сколько лет Тимофею? К семидесяти, а то и больше. Наверное больше, если он хорошо помнит партизан. Мальчонкой был в оккупацию, а помнит. Вот помнит, словно это вчера было, свежее майское утро сорок второго. Тепло было в те дни. Сухо. Земля дождя просила, а Бог не давал, гневался видать на народ-то. И вот утро. Солнечное-солнечное. Ещё бы! Поля росистые, и в каждой росинке отдельное солнце. А небо голубое! Страх какое огромное, и не подходи, утонешь. А птицы поют! Поди ж ты, певуны, словно и войны-то нет. А она есть. Отца Тимоши – сельского священника с утра вызвали в комендатуру. Не за премией, конечно. С добром к новым властям почти никогда не вызывают. Ну, так и есть. Военный комендант, свой, кстати, из малороссов, из весьма зажиточных малороссов, попросил, ну, потребовал отпеть двух полицаев сельских, убитых накануне партизанами. Попробуй откажись. А вовсе и не стал отец Василий отказываться. Отпеть, так отпеть. Зашёл домой, взял облачения, книги сложил в чемоданчик, жене и детям строго настрого запретил из дома нос высовывать и отправился на кладбище, где новые власти уже всё подготовили к отпеванию. Ну, запрет запретом, а попробуй что-нибудь запрети маленькому егозе Тимоше. Бесполезно. Хоть в амбар сажай за железный пудовый замок – сквозь скважину замочную просочится, но своего добьётся. И ругать такого не стоит. Он ведь с рождения со странностями. Юродивенький. И, конечно же, на кладбище он был раньше отца Василия. Народу было не то чтобы много, но достаточно. Власти постарались. А кому, кроме самых близких родственников, захочется хоронить полицаев? А с другой стороны и любопытно даже. Отец Василий, конечно, вне политики и долг свой священника выполнять должен, да и не немцев же отпевают. И всё-таки… как-то… полицаи ведь. Вроде как предатели. Иуды.
Немцев на похоронах не было. Зато рота полицаев была в полном составе, даже неверующие пришли. Вроде как выразить солидарность с убиенными партизанами товарищами. Отец Василий под пристальные взгляды односельчан надел епитрахиль, серебряный наперсный крест, взял в руки служебник, оглядел собравшихся, мельком взглянул на лежащих в гробах, перекрестился, чуть помолчал и начал службу.
- Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Братья, сестры, отцы и матери. Нынче вызвали меня в управу, и гер комендант приказал отпеть вот этих двоих наших селян. Соотечественников наших. Детей, так сказать, нашего Отечества.
В толпе еле слышно пробежал шёпоток. Полицейский староста сдвинул брови к переносице. Тимоша перестал дышать.
- Соотечественников наших. Пропеть им, как полагается: «Со святыми упокой». Так, господин староста?
Староста, не глядя на попа, снял с плеча автомат.
- Так вот, братья и сестры. Что бы вы сказали о священнике, который у Христова распятия отпел бы Иуду? Только одно, что он сам, как тот подлый Иуда, Как же могу я отпевать по христианским канонам иуд на земле распинаемого нашего Отечества?
Помолчал, словно подбирая слова.
- Но службу я отслужу. Приказ выполню.
Отец Василий истово перекрестился. Набрал в лёгкие воздуха и запел твёрдым сильным голосом:
- Предателям Отечества, душегубам, сознательно оттолкнувшим от себя Христа, заповедовавшего не отнимать души у ближних, а положить души свои за этих ближних, предателям и иудам… Анафема! Анафема!! Анафема!!!
Мать одного из полицаев упала без чувств. Седой старик – дед второго убиенного селянина стал на колени и, сотрясаясь в рыданиях, заголосил
- Простите меня, люди. Простите грех мой! Плюньте мне в лицо, в глаза мои. Пусть ослепну я, пусть с ума сойду. Господи, Господи, почему ты дал мне дожить до этого дня? Позор мне. Позор! Плюйте на меня люди, топчите, излейте на меня нечистоты. Нет прощения грехам моим. Господи…
Староста передёрнул затвор автомата. Но люди, не сговариваясь, двинулись на него единой стеной. Староста повёл стволом в их сторону.
- Только попробуй!
Это один из полицаев, кажется, брат кого-то из убитых. Староста оглядел сослуживцев. Раздавленные, понурые лица. Лица? Или уже личины? Ведь анафема же. Анафема! И этим в гробах и… Тут даже Здовбель – прожженный атеист, первый добровольно вступивший в полицию, содрогнулся. Это ведь навечно. А вдруг, вдруг там, после смерти… есть что-то. Ну, вдруг. И что, никакой надежды? Анафема?! И на этом свете жил по скотски, а после смерти ещё хуже будет?
Кто-то из полицаев бросил на землю винтовку и побрёл прочь, не разбирая дороги. Староста хотел его окликнуть, но не решился. Плюнул только для порядка. Зашевелил губами зло, с остервенением ругаясь про себя.
Выходка священника, как ни странно, могла сойти ему с рук. Но в этот же день пятеро полицаев из числа присутствовавших на «отпевании» ушли в лес к партизанам. Отца Василия арестовали, но расстреливать в селе не решились. Свезли в райцентр. Откуда он больше не вернулся. Остался Тимоша сиротой. Ну что же поделаешь, жить-то надо. У матери, кроме него, ещё трое. Мал мала меньше. Прогнали немцев, открыли школу, но Тимоша на учёбу не пошёл, а подался бродить по белу свету, зарабатывать кусок хлеба подаянием Христа ради. Много позже узнал, что отцу его посмертно орден дали. Был таки отец Василий связан с партизанами. Героический батюшка оказался. Нет, Тимофей не такой. Живёт, как Бог положит. Блаженный, одно слово. Так и скитался неприкаянный. Ни священником не стал, чтобы продолжить дело отца, ни к монастырю, когда можно стало, не прибился. Хотя в Бога, конечно, верил, поболее некоторых. За это и почитали его в народе как святого. А какой он святой? Вот, к примеру, в юности случай был, это когда он в Загорске пробовал было отрешиться от земной суеты за лаврскими башнями и стенами. Знакомых-то у него у-у-у сколько было. По всей Руси, считай, скитался. И надумал он взять себе за правило ежедневно келейно молиться за всех, кого знал, за родственников их, ну, чуть ли не за всё человечество. Об отпущении, значит, их грехов. Списочек составил. Имён там что-то за три сотни, коли молва не врёт, вышло. И вот чин чином, после вечерних молитв стал он вычитывать свой синодик. С особой молитвой естественно. А благословение-то у отца-настоятеля на сей подвиг не взял. То-то и оно. До половины не дошёл, чует, в глазах темнеть начинает. Что за напасть? Перекрестился. Иисусову молитву истово зашептал, дальше читает. Ещё хуже. Голова кругом поплыла. Батюшки светы! Никак бесы крутить приступили? Ладно, думает, будь, что будет, а до конца дочитаю. Дочитал. Хотя и натерпелся страху. Всё казалось ему, что из под нар на него рожа кабанья глядит и ухмыляется. На следующую ночь ещё хуже. А после и вовсе беда. Словно одержимый сделался Тимофей. Собакой лает, овцой блеет. Ходит по лавре – руками машет, головой, как пропеллером вертит. Пришлось вести его на отчитку к старцу. Ну, исповедовался, как полагается. Там и выяснилась причина. Кто же тебя, милый человек, благословил на такой подвиг? Никто, сам, значит. Ох, беда-беда, велика человеческая гордыня, учиться и учиться смирению надо. Жизни порой может не хватить, чтобы искусством смирения полностью овладеть.
Словом, ушёл Тимофей из лавры. По другим городам и весям колобком покатился. Я от дедушки ушёл, я от маменьки ушёл. Петляла, петляла жизненная тропка, клубком скручивалась, стрункой расплеталась и занесла его в этот город. Тут и прибился. Видать на то Божий промысел был. А теперь и рад бы уйти, но разве ж границу перейдёшь? Многие пробовали, да что толку! Говорят, ни один ещё самостоятельно город не покинул. Только если на зону, ну, или в мир иной. Ни туда, ни туда Тимофей пока не собирается. А что? Живёт себе. Ну и что, что под землёй. Зато люди его любят. Тимофей для виду ворчит, а сам ведь тоже народ любит. Он ведь Божий, народ-то.
Иванов нашёл его сразу. На площади у бывшего кафедрального собора, где в ночь на пасху прежде живым ручейком плыли слитые в единый поток тысячи свечных огоньков. Теперь здесь после полуночи разгорались костры, шла бойкая торговля, вернее товарообмен. Деньги, выпущенные властями города, горожанами, вот этими горожанами не признавались, а на российские деньги здесь всё равно ничего не купишь. Правда в цене по-прежнему были американские деньги, но шут знает почему. Так, на всякий пожарный. Что-то вроде заначки на случай невозможных, конечно же, перемен. Здесь же на площади немногочисленные работодатели нанимали немногочисленных же работничков. Здесь же «тусовалась» чудом оставшаяся в городе молодёжь. Что поделать? А где ещё есть возможность познакомиться с противоположным полом? Законы законами, власти властями, а любовь остаётся любовью. И уж коль томится юное сердечко без любви и ласки, никакими порядками, никакими войнами не запретишь ему любить. И что удивительно, со времён террора, взрыва машин и отстрела чиновников именно такие тайные рынки, кочующие по городу, являлись оплотом безопасности. Ни тебе карманников, ни тебе жуликов, ни тебе грабителей. Здесь существовали свои законы. Без всякой там полиции и милиции. Даже у подземцев, говорят, есть свои бандиты и ворюги. А здесь ни-ни. Вот чудно. Может быть потому, что такие вот, расцвеченные языками костров тайные площадные рынки оставались для всех, и для жуликов в том числе, крохотными, но верными островками призрачной надежды?
Иванов сразу нашёл Тимофея.
- Ну, я Тимофей и что? Всем Тимофей нужен. Пустяки, ей Богу. Зачем я тебе?
- сам не знаю, отец. Поговорить надо. Не знаю я, как жить дальше. Всё потерял. Дом, семью. Себя потерял.
- И думаешь ты один такой? Да оглянись, паря. Видишь? Люди. Живые. Живут, паря. Всё потеряли, а живут.
- Выживают? А надо ли?
- Вот оно что. А знаешь, паря, ты постой ка здесь, а я скоро.
Тимофей исчез в ночной тени. А Иванов остался стоять на ступенях церковной паперти. Так стоял он долго. Может быть час, а может и больше. И уже, ругая себя за наивность, хотел было уходить, но голос, звонкий, как трель колокольчика, заставил оглянуться. Даже в слабом отсвете костра он не смог не заметить эти глаза, распахнутые настежь. Глаза русалки. Глаза ангела.
- Порох нужен? Меняю на крупу. Или на зерно. Есть патроны. Не нужны? Обмен добрый, не хотите?..

6.
И я увидел эти глаза. И сразу узнал их. Ну, конечно, так и есть, они всегда жили во мне. Где-то в памяти. Проявляясь во снах, проскальзывая между строк в томиках стихов, выплывая из зыбких волн обрывающих сердце красивых мелодий. Это может быть из детства, из младенчества, когда отдельные детали, образы, фрагменты запечатлеваются неосмысленно в том, что после назовётся памятью, а потом мерещатся в яви, как некое невинное детское дежа вю.
Я узнал эти глаза, хотя, растерзай меня мучительной казнью на сотню частей, не вспомнил бы откуда я их знал. Да, сначала были только глаза, хотя прежде я услышал голос. Но мало ли голосов на свете, даже таких красивых. А вот глаза…
Она стояла такая живая в живом трепете живых языков живого костра. И спрашивала, о чём же она спрашивала? Что-то о крупе, о зерне, прочей чепухе, Какое зерно, какая крупа, когда в мире есть вот эти, ТАКИЕ глаза. Не помню, что я говорил ей, а ведь что-то тоже говорил, скорей всего бессвязные обрывки слов. Она вдруг засмеялась, словно маленьким серебряным молоточком ударяя по звонкой хрустальной наковаленке. Так смеются дошколята. Искренне, без натуги. И я пошёл за ней. Словно был привязан на верёвочке. И я пошёл за ней. И я пошёл…

7.
Это был длинный бункер. Очень длинный и прямой. Несвойственный пещерному городу. Вообще, если бы кто-то сделал план этого городка, помните, как на уроках черчения: вид сбоку, вид сверху, так вот, вид сверху представлял бы собой несколько десятков сильно закруглённых, разбросанных в беспорядке туннелей разной длины и кривизны. Между ними царили просторные, важные галереи идеально круглой формы. Умели копать монахи. Почему монахи? Так ведь это был когда-то пещерный монастырь. Не под городом, конечно. Город наполз на монастырь постепенно. Понятное дело – постройки наверху требуют нового места, а пещеры-то ведь не сдвинешь. Так и ютился город на огромной подземной пустоши, что отнюдь не мешало ему, не подвергало опасности людей, здания и дороги. Копали монахи глубоко и на совесть. В годы советской власти часть туннелей использовалась под городские коммуникации, а другая часть была просто замурована от греха подальше. В Отечественную здесь укрывался крупный партизанский отряд во главе с подпольным райкомом. После войны хотели здесь даже музей боевой славы организовать, но так и не решились, кто его знает, как на это посмотрит Москва, пещеры-то изначально культовые. Вдруг заподозрят в религиозной пропаганде. Лучше уж замуровать. Ну, а когда власть в городе досталась «бессмертным» и жить нормальной жизнью наверху стало невыносимо, образовалась в бывшем монастыре община непокорных. Ну, тех, кто никак не хотел признавать себя смертными недочеловеками. Вот упрямцы. Постепенно число подземцев перевалило за десять тысяч, а после подошло и к двадцати. Здесь была строгая организованность. Свои законы, свои порядки. Не нравится – никто не держит, можешь возвращаться наверх. Благо свободного жилья там хватает. Но что-то не очень возвращались. Здесь хоть и темно, и сыро, но всё же жизнь. А там? Там подобие жизни начинается ближе к полуночи, когда совсем стемнеет. Тогда выползают из своих многоэтажных бункеров забытые тени некогда бывшие людьми. Жмутся к тайным рынкам, пытаются достать пропитание, найти временную работу и опять расползаются по квартирам-убежищам задолго до рассвета. И не дай, Бог, попасть в руки патруля. Тогда уж точно никто не найдёт несчастного ни в городе, ни в подземье. Просто исчезают люди. Куда? Особист его знает. Исчезают и всё. Это почище лифта правительственного будет. И даже не думай искать. И человека не найдёшь, и сам сгинешь.

Иванов в подземье не остался. Пока во всяком случае. Вбил себе в голову, что не для того он вернулся в город, чтобы снова прятаться от него под землю, в добровольную «зону», но ходил сюда часто. Каждый вечер. Ещё бы, ведь здесь была она. Его светлая, большеглазая лань. Светлая лань – Светлана. Нет-нет, вы не подумайте чего. Иванов помнил свою жену. По прежнему хотел отомстить «бессмертным» за семью. Тут другое. Светлана была, как бы это выразить, источником. Как в детской сказке, помните, источник живой воды. Её глаза, её смех, её голос, её дыхание давали Иванову силы жить. Жить и даже строить жизненные планы. Он решил обязательно забрать Светлану к себе наверх. И добился бы своего, если бы не Артур. Артур уверял, что любил её с рождения. Детский сад, школа, всегда рядом. Он и в городе, верхнем городе всегда сопровождал её в походах к тайным рынкам. Она сердилась, гнала его прочь. Он отходил, но только шагов на десять не больше. Ну и ладно. Так спокойнее. И в ту ночь, когда Иванов впервые увидел Светлану у собора, Артур тоже был рядом. Но что Иванову, вновь обретшему смысл жизни, даже тысяча Артуров? Он добьётся своего, уведёт Светлану наверх. Тем более, что, Господи, неужели правда, она отвечает Иванову благосклонностью.
Но законы подземья незыблемы. Спор мужчин, если конечно это настоящие мужчины, должен решаться в честном поединке. О, Боже, что ещё за поединок? Какая дикость. Восемнадцатый век. А как вы думали? Здесь подземье – особый мир, особые порядки.
Это был длинный бункер. Очень длинный и прямой. Уж с какой целью копали его таким монахи, Бог весть. Ну, уж явно не для дуэлей. И тем не менее именно здесь и совершались подземные поединки. Правила очень просты. Противники при зажжённых факелах становились друг против друга в разных концах бункера с деревянными палками-«мечами» одинаковой длины в руках. По команде распорядителя дуэли факела гасились в бочках с водой, и противники начинали сходиться. А дальше – дело техники. Проигрывает тот, кто-либо запросил пощады, либо не в состоянии продолжать поединок. Всё просто. Конечно, у Артура преимущество. Он много лет в подземье. Глаза к темноте привыкли. Да и палкой владеет - не чета антиллигенту Иванову. Вырос на улице. Но и для Иванова годы, проведённые на зоне, не прошли даром. От некоторых антиллигентских привычек она его отучила. От излишней вежливости и чрезмерного благородства например. Особенно, когда дело идёт о жизни и смерти.
Иванов сделал три неторопливых шага и замер. Пусть подойдёт, пусть выдаст себя шагами. Но противник тоже выжидал. Так стояли они друг против друга с деревянными мечами, вслушиваясь в шуршание редких осыпающихся со сводов песчинок. Тишина вдруг стала такой, что собственное дыхание дуэлянтов горным обвалом рвало им барабанные перепонки. Иванов не выдержал первым. Он сделал шажок и испугался его гулкого эха. Теперь противник почти видел его. Ушами. Как видит какая-нибудь летучая мышь. И это состояние опознанности и беспомощности перед противником привело Иванова в бешенство. В конце концов, сколько можно вот так стоять, боясь собственного дыхания, и ждать, пока противник огреет тебя палкой по некогда антиллигентной голове? Иванов стремительно сделал три широких шага, внезапно остановился и ударил «мечом» пустоту. Мощно, хлёстко. Так, что встретившийся с «клинком» противника меч Иванова едва не вылетел у него из руки. Иванов едва успел подумать об этом, как палка Артура едва не обожгла ему ухо. Началось. Хорошо владел своим деревянным оружием житель подземья. Удары парировал так, словно это была тренировка по фехтованию в ярко освещённом спортивном зале, средь бела дня. Иванов понял, что противник чувствует удары интуитивно. И если он так лихо держит оборону, то против его атаки бывший зек и бывший радиожурналист будет просто бессилен. А значит нужно наступать и наступать, не давая опомниться. Меч Иванова свистел со страшной скоростью, натыкаясь на стены, на оружие противника и один раз, кажется, на что-то мягкое, живое. Артур принял удар без стона, да и вообще натиск противника не ошеломил его. Скоро этот выскочка, глупый пришлец выдохнется и тогда…
Тогда наступило даже раньше, чем предполагали противники. Очередной удар Иванова пришёлся в песчаную стену, и почти в ту же секунду по отрикошетившей палке ударил меч Артура. Иванов не удержал оружие. Палка, издав жалобный стон, забилась где-то у стены. И тогда Артур рубанул воздух перед собой на уровне головы…
Иванов очнулся на холодной, сырой земле. Вокруг горели факелы. В голове гудело, но словно кто-то невидимый настойчиво твердил в его мозгах: «Защищайся, защищайся, защи…» Он попытался встать, но не смог. Голова кружилась. Ладонь, пытавшаяся обхватить голову, встретилась с чем-то густым и липким. Кровь? Я проиграл? Нет. Неправда. Я ещё могу… я должен… должен. Закусив губу и преодолевая рвавшиеся из груди стоны, он стал шарить вокруг себя, стараясь найти предательски покинувший его во время поединка меч. Но меча всё не было. Впрочем не было и стен, и песка на полу бункера, и самого бункера. Голова перестала болеть, тело стало лёгким и воздушным. Иванов оторвался от земли и провалился в пустоту. Первое, что он увидел, были глаза. Её глаза! Светлана?
- Свет мой, Светлая лань. Откуда ты?
- Молчи. Молчи, тебе нельзя разговаривать.
- Глупости. Где я? Светланочка, как ты здесь?
- Это подземный лазарет.
- Подземный? А почему так светло?
- Работает генератор. У нас есть электричество. Правда немного и не везде. В лазарете, в родильном блоке, на кухне и в оранжерее.
- У вас есть оранжерея?
- А ты не знал? Странно. Ты ведь много раз бывал у нас. Неужели не заметил?
- Не заметил. Кроме тебя я почти ничего не замечал.
- Жаль. Красивая у нас оранжерея. Целый подземный сад.
- Ещё увижу.
- Увидишь? Нет, мой рыцарь, к сожалению это уже невозможно.
- Почему?
- Лежи-лежи. Или я уйду… Ты проиграл дуэль и по законам подземья должен уйти наверх.
- Наверх? Но почему?
- Таков закон, мой рыцарь.
- А как же… Как же ты, Светлана?
- И я с тобой.
- Ты?!
- Я сделала свой выбор, и по закону подземья должна покинуть этот мир. У нас с тобой теперь одна дорога. Одна судьба. Если, конечно, ты этого хочешь… мой рыцарь.

8.
И откуда только она взялась? Белая с роскошной гривой. И, наверное, очень грустная. Она не спеша, опустив голову, бродила по пустым улицам города, мимо умерших многоэтажек, в окнах которых, если внимательно вглядеться, иногда мелькало что-то похожее на человеческие глаза. И эхо бетонно-кирпично-асфальтовой пустыни гулко разносило по пустоте городских улиц непонятное копытное: цок-цок-цок. Нет, правда, откуда она могла здесь взяться? Как пропустили её на границе? Отчего она такая грустная? Куда бредёт? Сколько вопросов, а ответов уже не будет. Никогда. На бывшей улице Ленина путь лошади преградил полицейский патруль. Лошадь не испугалась. Наоборот, увидев людей, она доверчиво пошла в их сторону. Это была умная лошадь. Наверное раньше она выступала в цирке, а может брала призы на скачках, а может трудилась в пригородном колхозе. Но это была умная лошадь. Какие у неё глаза! Мудрые, грустные. Она шла к людям. Нет, эта лошадь не была попрошайкой. Ей не нужен был сахар из рук полицейского. И хлеб тоже. Она шла к людям потому, что любила людей. Доверяла им. Верила в человека.
Автоматная очередь убила тишину мёртвого города. Тишина ответила утробным стоном-эхом. Вряд ли можно, услышав этот стон, не повредиться рассудком. Лошадь падала медленно и гордо, не понимая, не пытаясь понять, почему подломились вдруг её крепкие, выносливые передние копыта, почему снежная белизна искрящейся на солнце шёрстки стала непривычно тёмной и почему так больно. Лошадь заржала жалобно и в то же время покаянно, словно извиняясь перед людьми, что не дошла, не смогла быть полезной. И снова стон-эхо прокатился ударной волной ядерного взрыва по мёртвым барабанным перепонкам длинных пустых улиц. Белое облако с конской гривой вдруг уронило себя на пыльный саван асфальта, дёрнулось последний раз и затихло. Патрульный сержант, усмехнувшись, повёл горячим стволом автомата по окнам окружавших его многоэтажек и удивился, и даже, стыдно признаться в этом, даже немного испугался. В окнах, не во всех правда, на него с укором глядели люди. Много людей. Вот ведь, а говорили, что почти все ушли. А может и правда ушли? Не может быть, чтобы их было так много. Почти в каждом окне! Он снова повёл автоматом. Не по окнам, по этим вот уничтожающим глазам. Не исчезли, не спрятались, не посыпались горохом от окон, как бывало прежде. Указательный палец сержанта задрожал, танцуя жертвенный танец бессмертной нации на спусковом крючке, но не смог заставить себя нажатием довести этот танец до финального экстаза. Сержант опустил автомат и быстро зашагал прочь, уводя следом недоумевающий патруль.
На следующее утро лошади на мёртвой улице не было.

9.
- И что, все желания исполняет?
- Ну, почему же все. Только одно. Самое заветное.
- И каждый может загадать?
- Не каждый и не всегда. Тут, понимаешь, или лотерея такая, вроде как свыше, или словно бы этот лифт чувствует, что у тебя на душе. С какой корыстью ты в эту кабину запёрся. Нужно тебе это или нет. На пользу ли?
- Так уж и чувствует?
- Не чувствует, конечно. Как бы это объяснить? В определённый момент в этом лифте создаётся некая атмосфера, проявляется некая субстанция, материализующая очень яркие духовные потребности. Ну, словно бы в лифте едет не человек с определённым желанием, а само это желание.
- А как же с теми, кто… ну, того, не доехал? Они так пожелали что ли?
- Нет, конечно. Очевидно, духовные запросы этих людей носили ярко выраженное отрицательное значение. Не на пользу, понимаешь, во вред. Не им лично, а другим. Людям, человечеству.
- Человечеству? Ой, ли?
- А впрочем, кто его знает, что там у этих людей произошло. Если бы расспросить. Но ведь живыми их никто так больше и не видел. Одно слово – лотерея. Вот у тебя есть, что пожелать? Ну, такое. Самое, самое.
- Не знаю даже, подумать надо.
- Вот то-то и оно. Знаешь, у меня в детстве была мечта. Не просто там мечта или даже голубая мечта, а такая, наиглавнейшая мечтища.
- Любопытно. Волшебником что ли хотел стать?
- Нет. Всё проще. Мечтал я, что мне подарят детскую железную дорогу. Настоящую. С локомотивом и вагончиками. Не китайскую, нет. Тогда были, кажется, чешские или гедеэровские. Это что-то. С электрическим приводом. С задним ходом. Каждый свой день рождения я с трепетом, с замиранием сердца ждал подарков, вернее одного подарка. Но стоила такая дорога – жуткие деньги.
- И что? Не купили?
- Нет. Но знаешь, я не жалею.
- Вот тебе на. Почему?
- Ну, купили бы. Ну, поигрался бы денёк-другой, ну, неделю. И надоело бы. Вот и вся мечта. Понимаешь. А так осталась. Как что-то очень светлое и дорогое. Из детства. А теперь представь, что я в этом самом лифте. И вдруг окажется, что ничего более чистого и светлого в моих духовных запросах больше не было и нет.
- Да, не простой этот ваш лифт.
- Почему ваш? А твой?
- И мой тоже.
(Отчёт о разговоре сержантов роты охраны Дома Правительства. №87749, от…)

10.
Так и жили. Иванов с новой женой Светланой, бабка Тома, да Семёновы. С Семёновыми даже дружили. Мишка, он в прошлом инженером был, а Нинка торговлей промышляла. С таким опытом жить можно. Каким-то чудом в квартире почти всегда были горячая вода и еда. Не королевская, но вполне человеческая. По вечерам собирались у Ивановых. Окна в комнате занавешивали плотным одеялом, зажигали свечу и разговаривали до полуночи. Потом надо было шагать на тайные рынки в поисках пропитания и работы. Но весь вечер были вместе. Даже бабка Тома приходила. В разговорах не участвовала, просто сидела. Не слушала даже или слушала вполслуха. Ей люди нужны были. Живые люди. На рынок бабка Тома почти не ходила. Куда с её ногой? А ногу повредила недавно. В подъезде. Кто-то натянул верёвку на лестничной клетке. Ходили-то тут люди ощупью. И ведь на месте бабки Томы могла вполне оказаться Светлана. Они с Ивановым всегда вместе уходили, но Светлана обычно шла первой, она как-никак из подземцев, а у Иванова с детства куриная слепота. Получалось, что полуслепая вела слепого. А в ту ночь бабка Тома первая из дома убежала. Ну, мало ли, по своим старушечьим делам. И тут эта верёвка. Какая же гнида её протянула? Полицейские? А зачем? Стоит ли возиться? Артур? В отместку. Нет. Этот благороден. Этот по-прежнему любит Светлану. Несколько раз Иванов замечал, что кто-то ходит за ними на некотором расстоянии. Охраняет вроде.
Упала бабка Тома шибко. Крик её, старушечий, жалобный переполошил подъезд. Иванов и Мишка Семёнов выскочили, принесли бедолагу в квартиру. Женщины старушку выходили. Ещё бы! Сразу три чудесные женщины: Нинка, Светлана и Катюша Семёнова – распрекрасная девчурка. Ох, и повезёт кому-то с такой невестой. Постой, постой, какая невеста, какие свадьбы в ЭТОМ городе? А почему бы и нет. Когда-нибудь всё-таки всё это должно же кончиться. Вот тогда и жениха Катюше найдём и свадьбу такую отгрохаем – бульвары и те позавидуют.
Дочка Семёновых тоже каждый вечер приходила на совместные посиделки к Ивановым. Иногда рассказывала новости. Новости? Откуда знает? Из паутины, конечно. А паутина откуда? Здесь? Шутишь? Ничуть. У Семёновых ноутбук навороченный. А аккумулятор не проблема – папа ведь инженер. Конечно, за такие дела можно и схлопотать. Противозаконно ведь. Не дай, Бог, запеленгуют. Но если осторожно, иногда, в меру, то можно. А что означает «мера» для пятнадцатилетней красавицы? Она и на запрещённые сайты залезть умудряется. Чернушка-порнушка? Боже упаси! Что вы. Недавно, к примеру, была на всероссийском сайте Основ Православной культуры. За такое, узнай об этом власти, полагается высшая мера наказания. Строго запрещён сайт истории России. Катюша и туда наведывалась. Вообще, девушка решительная. Волевая. Если чего захочет – добьётся, чего бы это ей ни стоило. Ну, вот так, какое время, такая и молодёжь.

11.
- Девочка моя, солнышко моё, моя брусничка, ну, что с тобой? Лань моя светлая, нежность моя, душа моя, что мне сделать? Как помочь тебе? Заинька моя, белочка моя, потерпи. Я добуду врача. Тимофея приведу, хочешь? Артура… Всё будет хорошо. Черёмушка моя, ландыш мой. Не молчи, только не молчи! Ну, что мне сделать? Баба Тома, Мишка, Нина! Что мне делать? Посидите с ней. Я сейчас. Я найду врача. Хорошего врача. Найду. Только не оставляйте её. Прошу. Ей нельзя одной. Ягодка моя, звёздочка единственная. Что же это? Господи! Господи, за что?!
- Успокойся, успокойся, сосед. Светлане уже не поможешь. Так уж получилось.
- Нет! Не сметь. Она жива. Она спит. Спит?..
И Иванов вдруг горько, словно первоклассник, потерявший заветную, любимую вещицу, безутешно заплакал, уронив голову на такое родное, такое близкое, но, увы, уже всё дальше и дальше удаляющееся из этого мира большеглазой, трепетной, колокольцеголосой лани. Светлой лани. Светланы.
А ведь как замечательно начинался этот день. Иванову удалось раздобыть банку сухого молока. Не просроченного. И пачку печенья. А Миша Семёнов выменял на транзисторный приёмник бутыль медицинского спирта. На радостях Катюша предложила устроить пир прямо днём, не дожидаясь вечера.
Сварили кофе. Из цикориевого концентрата. Зато с молоком. Катюша сама варила. Да, у неё талант. Если бы не новая власть, из девочки мог получиться великолепный повар. Ароматный, чуть дурманящий напиток был разлит по чашкам, сохранившимся у бабки Томы едва ли не с николаевских времён. Во всяком случае, она уверяла, что это наследство её родной бабушки, жившей как раз при государе-императоре. Иванов зашторил окно наглухо. Светланка зажгла драгоценную свечу. Миша Семёнов разлил в кружки спирт, разведенный водой.
- Ну, кто скажет речь? Баб Тома, давай ты.
- Ишь, выдумал. Я сроду речей не говорила. В комсомоле-то не была.
- Как же ты умудрилась-то?
- А так и умудрилась. По совести жила. Украдкой на площадь молилась.
- На какую-такую площадь, а баб Тома? Может ты точно того, сектантка, как вот Иванов думал сначала.
- Э-э-э, бессовестный. Площадь у кинотеатра.
- Революции?
- Это сейчас она революции или не знаю, как там у новых властей, а прежде Успенской называлась, потому как собор там был Успенский. Собор снесли, кинотеатр построили. А ангел-хранитель церковный остался. Вот и молились и молятся люди. Вроде как на пустую площадь, а на самом деле соборному ангелу. И то.
- Осталось значит в народе-то нашем доброе, хорошее, а?
- Осталось, Миша, осталось.
- Ну, давайте за это. За доброе, за хорошее.
Выпили. Не чокаясь. Помолчали. Странно. Иванову вспомнилось, что прежде, не чокаясь, пили за покойников. Фу ты, нашёл о чём думать.
А потом пили кофе из цикория. С сухим молоком, с сахаром, с печеньем. Хорошо! И Нина Семёнова что-то беспрерывно лепетала. И Светланка сидела на диванчике, откинув голову на подушку, улыбаясь своими громадными, восхитительными глазищами. И Катюша… Как она смотрит на Светлану! Иванов подумал, что девочка постоянно так смотрит на его жену. Зло. С плохо скрываемой ненавистью. Странно. Очень всё странно.
И вот теперь её нет. К полудню Светлане стало нехорошо. Потом её сильно затошнило. Иванов метался, стараясь хоть что-то сделать, хоть как-то облегчить страдания своей любимой. О, Господи, за что? За что!?

12.
Это Катька сделала. Сама призналась. Глупая, гадкая девчонка. Пришла ко мне где-то через неделю… ну, как Светланки не стало. Упала передо мной на колени. Ноги целовать начала. Глупая. Гадкая. Люблю, говорит. Что ты знаешь о любви, эгоистка? Разве так любят? Разве любовью можно причинить боль? Разве любовью можно убить? Убить! Это она, Катька оказывается протянула верёвку в подъезде, надеясь, что разобьётся Светлана, а тут нелёгкая принесла бабку Тому. Это Катька подсыпала купленный на тайном рынке мышьяк в чашку моей Светлой лани. Зачем? Зачем, дура?! Сама не знает. Ревёт. Идиотка идиоткой. Мишка услышал. Прибежал. Думал, что я над его девочкой, кровинушкой ненаглядной надругаться решил, а как узнал в чём дело, тут его как подкосило. С сердцем плохо стало. Пришлось за бабкой Томой бежать. У этой в загашниках всегда есть что-нибудь сердечное, не просроченное даже. Мишку привели в чувство. Он грозится удушить любимую дочурку. Зачем? Зачем, Миша? Светланку это уже не вернёт. Никто не вернёт. Ни Бог, ни лифт волшебный. Лифт!!! Тут меня словно подбросило. Я прямо задохнулся даже. Ну, сами посудите, какая-никакая, а надежда. Ну, а вдруг? Ну, вдруг? А?

13.
Иванов пошёл к подземцам. Рассказал всё. Артур набросился было на него с кулаками, а что толку. Не уберёг. Конечно. Но не об этом сейчас нужно. О другом. О лифте. Причём здесь лифт? Но ведь исполняет же он самое заветное желание. Ведь исполняет же!
- Глупости всё это.
Тимофей. Тихо подошёл, словно облачко лохматое. Так в мерцании факельных языков и плывёт. Не человек – облачко.
- Выкиньте это из головы. Сказки всё это. Люди придумали, чтобы жилось легче. Чтобы хоть какой-нибудь лучик светлый (Иванов вздрогнул) в этом царстве безнадёги у них оставался. Глупости, право.
- Ну, а вдруг? Тимофей, Тимоша, верят же в этот лифт люди. Вдруг, а?
- Тимоша. Тоже мне, какой я тебе Тимоша? Тоже нашёлся. Лифт. Чудо. Верят. А что она, вера-то, фокусный ящик? Абракадабра, прокатился в кабинке и на тебе, получи чудо? Веру, мальчишечка, выстрадать нужно. Выстрадать! Всей жизнью.
- А мы? Разве мы не страдаем?
- Ой ли? Ты вон, девку потерял. Хорошую, спору нет, девку. И готов бежать, рискуя жизнью, своей и товарищей к лифту, к чёрту, к фокусному ящику. А не потерял бы, так бы и жил дальше? А вы все? А сколько таких вот большеглазых, стройных и толстушек, беленьких и рыжих мы потеряли в эти годы, сколько детей схоронили? Забыли уже? Почему же раньше не бежали к лифтам волшебным? Почему терпели? Почему спрятались, как черви дождевые, под землю? Уютненько здесь. Оранжерея вот, Электричество. Кофе с молоком. Да люди ли вы? Или рабы лифта? Тьфу!

Тимофей сплюнул и неслышно растворился во мгле подземья. Словно и не было. Молчал Иванов. Молчал Артур. Молчали подземцы.
- в чём-то он прав, - выдавил вдруг из себя паренёк лет тридцати, может чуть моложе, в темноте не разглядеть, отчаянный такой, из разведчиков, - И всё же к лифту идти надо. Раз люди верят в него, то пусть он хотя бы ЭТИМ не принадлежит. А исполняет или не исполняет он желания – там разберёмся.
У подземцев началась новая жизнь. Стали готовиться. К чему? К штурму, к восстанию, ну, что-то в этом роде. По крайней мере, почти все обитатели подземного монастыря прониклись этой идеей. Хватит прятаться. Нужно вернуть себе город. Свой город. Пусть мы простые смертные, пусть не отмечены голубой кровью элитарных наций, но это наш город. Наш! И мы его вернём. Все. Даже те, кто назывался здесь землекопами. Были такие. В подземье они с первых дней. И целью всей своей жизни поставили – вырваться на свободу, но не здесь, а за чертой города. За границей. И рыли, рыли новые туннели, ошибаясь в расчетах, удлиняя тем самым подземный монастырь, мечтая лишь об одном, что однажды пророют выход, а там… другая жизнь. Другой мир. Свобода! А этот город, и на верху, и под землёй пусть горит синим пламенем. Туда ему и дорога. Не жалко. Но теперь даже землекопы договорились штурмовать Дом правительства. Чтобы пропустить через лифт СВОЕГО представителя. Уж он-то пожелает как надо. Чтобы на месте этого города возник… ну, не Лас-Вегас, но что-то вроде Лозанны.
Вскоре, однако, оказалось, что желающих попасть в заветный лифт гораздо больше, чем желающих просто штурмовать цитадель «бессмертных». Были, конечно, отчаянные головы, которым до волшебных штучек не было никакого дела. К последним, как ни странно, примкнул и Иванов. Нет, конечно, если бы у него был шанс на исполнение желания, он знал бы, что попросить. Да и желание у него теперь одно, не желание даже – грёза несбыточная. В память о Светлане. Пусть бы вернулась жизнь в мёртвый город. Пусть бы каждую ночь горел, не угасая, над цепью крутых гор огонёк, увиденный им однажды. Пусть! Пусть хоть что-то да будет! Даже если без него. У Стругацких, кажется, герой попадал в «зонную» бездну убийственной мясорубки, желая счастья всему человечеству. Всему не надо. Пусть хоть некоторым. Бабке Томе, например. Мишке с Нинкой. Катьке-душегубке, дуре несчастной. Разве виновата она? Виновата, конечно, идиотка, а только… Не знает она, как по другому. Не умеет. Любить не умеет. Беречь любовь, дорожить ею не умеет. Несчастная она, хоть и дура.
Но не пойдёт Иванов к лифту. Прав Тимофей. Веру свою, право на веру выстрадать надо. Всей своей жизнью. И если суждено ему погибнуть при штурме, значит это всё, чего он своей никчёмной жизнёнкой заслужил.

Подготовка к штурму велась почти месяц. У подземцев было всё: и решимость, и люди, и оружие – землекопы ещё пару лет назад наткнулись на подземные арсеналы дислоцировавшейся здесь ещё до смены городской власти боевой бригады. Не было, пожалуй, только одного, так, мелочи - уверенности в своём единстве. Таковы уж были эти подземцы. Свои законы, свои порядки. И дисциплина под землёй – не чета нашей, но… Они ведь, как кроты под землёй. Каждый своё дело делает, а на других ему… Что поделаешь, сказывается отсутствие солнца. Это монахи в пещерах годами жили и любовь свою кратно умножали. Но у тех вера была. А подземцы, в лучшем случае, в себя самих верили. Да и это не всё. Ну, скажем, раз я сегодня проснулся, стало быть жизнь продолжается, всё пять баллов. Кто-то не проснулся. Может и жаль бедолагу, а может и нет. Какое уж тут, к «бессмертным» единство.
И всё же к штурму готовились все. У бессмертных, конечно, пулемёты и гранатомёты, но ведь и у них единства нет. Хоть и под солнцем живут, а хуже кротов. Детей своих ненавидят. Ещё бы, а вдруг твой сынок тебя же и подсидит в твоём кресле, и кто ты тогда будешь, бывший второй заместитель третьего вице-мэра в совете бессмертных наций? Все будут злорадно ухмыляться при встрече с тобой и плевать тебе в спину. Разве ж это жизнь? Да, не позавидуешь ЭТИМ, а и поделом. Жили бы себе, хлеб растили, да детей в добре воспитывали. Ну, что хотели, то и получили. Теперь поздно. Сроки исполнились. Штурм назначен на завтра.

14.
Майор знает, что делать с оружием. Срок, отпущенный ему особистом, истекает завтра, но до сих пор ни одной ниточки, ни одной зацепки. Уж и экспериментировали с этим лифтом, и собаками его проверяли, и химики кислотами всякими травили. Электропроводку до микрона выверяли. Бесполезно. Пожирает что ли лифт людей? На атомы аннигилирует? Родных допрашивали у тех, кто испарился. Нет, жену и детей вице-премьера, конечно, не трогали. На всякий случай, кто его знает, вдруг обратно того, материализуется, тогда самим не миновать исчезновения. Самого что ни на есть настоящего, безвозвратного. Допросили и жёстко, к примеру, жену, любовницу и отца референта мэра, исчезнувшего около года назад. Вдруг он и не исчезал никуда, а прячется где-нибудь или тайно бежал из города. Хотя зачем ему это? Здесь он референт. Бессмертный. А в той же вонючей России кем будет? Не говоря уже о свободном Западе, чтобы ему окончательно загнить. Нет. Никаких зацепок. Ну, что же, майор не уронит чести. Пистолет не даст осечки. Семье сообщат, что погиб при исполнении долга. Пенсию назначат. Прекрасно. Чего ещё желать? Но куда же всё-таки они исчезают? Куда?

Рассуждения майора были внезапно прерваны пулемётной очередью. Что такое? Караул в ружьё!
Ох, ты, что делается-то. На Дом правительства наступали с трёх сторон. С площади в лоб, с улицы Наций, бывшей Ленина и с торца здания, к служебным подъездам. Сколько их? Много. Весьма много. Вооружены автоматическим оружием, гранатами. На первом этаже уже пожар. Наверное, применили зажигательную смесь. Кто они? Кто?!
- Не могу знать, господин мэр. Может подземцы?
- Ну, так узнать! И уничтожить! Всех до единого!!!
Окна Дома правительства ощетинились стволами. Чего-чего, а этого добра у «бессмертных» хватало. Коллекции оружия собирали. А как же. Представьте себе свадьбу. Некий чиновник, министр экономики к примеру, несуществующей экономики, конечно, хотя и образования, и строительства, и здравоохранения, и культуры, и транспорта в городе давно не было, но министры, разумеется, были. Так вот, женит министр экономики своего сына. Свадьба, естественно, на служебном полигоне. И все гости, и родители молодых, и сами жених с невестой при оружии, и палят все, кто сколько хочет и когда хочет. Холостыми, конечно. Это строго проверяется. Но и боевых патронов в семейных арсеналах с избытком. А как же! Каждая независимая ни от внешних врагов, ни от американского президента, ни от русского царя, ни от своего собственного народа демократия только тогда чего-нибудь стоит, если умеет как следует себя защитить. Оборонять свой Дом Правительства «бессмертные» учились много лет. Со дня прихода к власти, а может быть и раньше, тайно. Жаль нельзя поставить под ружьё оставшихся жителей города, попрятавшихся в ненадёжных бункерах своих многоэтажек. Ладно. Без них обойдёмся. А то ещё после победы придётся делить с ними лавры.
- Докладывайте, чёрт побери, обстановку!
- Слушаюсь, господин мэр. Пожар на первом этаже ликвидирован. Передовая группа бандитов, проникшая в здание, уничтожена. Снайперы и пулемётчики простреливают площадь. Противник отступает.
- Отступают? Болван, а это что за взрывы?
- Виноват, господин мэр, у бандитов, кажется, есть маленькая пушечка. Полевая, господин мэр. Слабенькая. Это устранимо.
- Так устраняйте, болваны!

- Слушаюсь, господин мэр!
Потерь много. И с той, и с этой стороны. Бессмертные опомнились быстро. Первый штурм отбили. У подземцев, кстати, тоже есть снайперы. Но солнце сегодня яркое. Глаза от дневного света отвыкли. Надо было всё-таки штурмовать вечером. Ну, теперь чего уж. Да, в лоб не пробьёшься. Единственная возможность ворваться в здание – служебные подъезды. Их, естественно, в самом начале штурма накрыли бронированными автоматическими щитами, но несколько низеньких служебных окошек оставались уязвимым звеном обороны. Туда и направили штурмующие свой основной удар.
Много потерь, ой, много. Была, конечно, ещё группа Иванова, которая через канализацию и узкий лаз, прорытый землекопами, вышла в подвал, но этот подвал не был связан с выходами к лифту. Отсюда лестница вела в помещение отдыха караула, затем коридорчик, комната инструктажа и вестибюль, где сейчас сосредоточены крупные силы «бессмертных». Иванов и его взвод должны были ударить с тыла, в момент второго штурма. Если всё пойдёт как надо, подземцы полностью овладеют первым этажом. Конечно, первый этаж – это ещё далеко не победа, а так, маленькая победочка, но это станет хорошим плацдармом для атаки на верхние этажи. Ну, с Богом. По команде Иванов рванулся вверх по лестнице, увлекая за собой своих бойцов. Одновременно лавина подземцев устремилась к служебным подъездам. Но толи защитники оказались удачливей нападавших, толи штурмующие слегка замешкались, но когда группа Иванова ворвалась в вестибюль, они оказались один на один с превосходящим по числу и силе противником.
Эх, где наша не пропадала. Двум смертям всё равно не бывать.
- За город, за свободу, ура-а-а!!

Первой очередью он уложил здоровенного капрала, настолько толстого, что ни попасть в него даже у человека, не державшего в своей жизни в руках просто игрушечного пистолетика, не было никаких шансов. Капрал вздёрнул руки и на мгновение перегородил собой сектор обстрела. Это спасло Иванова. Стрелявший рядом с капралом лейтенант, быстро опомнившийся от внезапного нападения, изрешетил бы нападавшего, а так Иванов успел нажать на спусковой крючок первым. Над головой свистели пули, чем-то обожгло ухо, но он продолжал двигаться вперёд, стреляя направо и налево, бросая ручные гранаты. На него кошкой прыгнул жилистый рядовой. Они упали на труп убитого солдата, стали бороться. С остервенением. Рядовой был ловок, владел приёмами рукопашного боя и задушил бы Иванова непременно. Но тот с яростью, как загнанный в ловушку гиенами леопард, вцепился зубами ему в плечо. Рядовой завыл, но продолжал душить соперника. И лишь удар прикладом кого-то из штурмовиков отбросил солдата с развороченным черепом набок. И в это время в вестибюль, со стороны служебных подъездов ворвались основные силы подземцев. Ещё пару минут и сражение на первом этаже закончилось.
- Господин мэр, бандиты захватили первый этаж.
- Что?! Вы в своём уме? Немедленно уничтожить! Спалить дотла. Бросайте гвардию. Через десять минут этаж, лестницы и подвалы должны быть наши. За невыполнение – расстрел.

- Слушаюсь, господин мэр!
Ох, и туго пришлось подземцам. Даже представить невозможно, сколько огня и свинца обрушилось на их тела и головы. Нет, не удержаться. Надо либо отступить, либо погибнуть с честью, в назидание потомкам. Землекопы, да и не только они, решили отступать. А как же лифт? Лифт! Вот он, рядом. В пылу боя о нём как-то забыли. Иванов узнал в одном из чёрных от копоти и крови подземцев Артура.
- Ранен?
- Пустяки.
- Лифт!
- Понял. Нико, Арвид, Алесь, за мной.
Трое ребят из взвода Артура бросились за командиром к центру вестибюля, где ютилась маленькая лесенка, ведущая к парадному лифту. Иванов побежал с ними. Пуля в щепу разнесла приклад его «калаша». Он бросил автомат. Не до него.
Вот и заветный лифт. Обесточен. Ха-ха-ха! Вот и всё. Всё оказалось напрасным. Все жертвы напрасны? Ну, уж нет.
- А ну, ребятушки, поднажмите, - Артур и его люди с утроенной силой схватились за внешние створки лифта. Пошло, пошло, поехало. Автомат между створками, чтобы не сомкнулись. Теперь открыть кабину. Так, хорошо.

Иванов прыгнул в лифт, чтобы поддержать створки изнутри, и тут грянул взрыв. Такой силы, что словно прутик вышиб автоматный клин. Иванов остался в кабине один. Что стало с Артуром и его ребятами он не знал. В наглухо закрытом лифте было темно. Обесточен. Что же, так и стоять здесь? Ведь вот он – лифт желаний. Вот он! Столько жизней заплачено за эту секунду и что? Иванов на ощупь нашёл пульт управления. Стал нажимать кнопки. Одну, другую, все подряд. Бесполезно. Лифт был мёртв, как мертвы были товарищи Иванова там, в жутком крошеве первого этажа, как мертва была Светлана его лань, как мертва была мама, жена, дочка. Как мёртв был весь этот странный, страшный город. И Иванов заплакал, в бессильной ярости кромсая зубами нижнюю губу. И, захлёбываясь рыданиями и кровью, не заметил как замерцала голубоватым, домашним светом лампочка за матовым плафоном в углу кабины, как зажурчал разбуженным шмелём электрический двигатель, как плавно лифт двинулся наверх, на самый последний этаж.

* * *
Майор знал, что делать с оружием. Его взвод, словно выполняя привычный ритуал встречи, ждал на верхнем этаже. Почти не дыша, вжав намертво приклады автоматов в стальные мускулы плеч. Электронное окошко над створками лифтовых дверей медленно меняло красненькие светящиеся циферки. Как он движется? Лифт обесточен! Обесточен!! Это как дважды два. Но движется ведь. Движется! А и пусть себе. Наше дело военное.
- Караул, готовьсь!
Уж что-что, а стрелять они умеют. Управлять городом не научились, дело делать не научились, жить по человечески не научились, а стрелять… Стрелять – это мы запросто. Это мы делаем хорошо. Не промахнёмся. Не подведём.
Вот и последний этаж. Лифт дёрнулся. Замер. Дверцы медленно поплыли в сторону.
- Огонь!!!

* * *
Иванов очнулся. Лифт медленно поднимался вверх. Электронное табло щурилось цифрами этажей. Второй, третий…
Господи! Вот оно. Вот… Что же дальше-то? Как загадать желание? Что загадывать? Что?..
Четвёртый этаж, пятый…
Пусть! Пусть всё изменится. Пусть всем будет хорошо! Нет, не то. Пусть горит огонь над горами! Опять не то… Что же делать? Что делать-то? Пусть люди будут счастливы. Пусть не умирают дети и любимые женщины. Пусть…

* * *
Взвод расстрелял все патроны. Когда дым рассеялся, майор осторожно подошёл к лифту и заглянул в обезображенную, изувеченную кабину…
Пусто.
- Кого же, святые предки, мы расстреливали? Что теперь скажет мэр? Что скажут вожди?
Он зашёл в кабину, ощупал пол и стены. Пусто. Значит лифт изначально был пуст. Или?.. Гори оно всё синим огнём. И этот лифт, и эта жизнь. «Дзень», - сказали створки лифта, закупоривая в себе командира взвода охраны, чистокровного «бессмертного», прошедшего Афганистан и Чечню, отмеченного орденами и заслуженными сединами. Погасла лампочка. Лифт умер. Майор медленно извлёк из кармана ручную гранату и, улыбаясь в кромешную тьму каким-то глупым, почти детским воспоминаниям, вытащил кольцо. Майор умел обращаться с оружием.

* * *
Дверцы лифта открылись, но Иванов не спешил выходить. Да и некуда было. Кругом за распахнутыми створками была бесконечная, бездонная пустота. Иванову даже показалось, что он где-то в космическом вакууме, только почему-то дышит и чувствует, как болит повреждённое в бою тело. Свет от лампочки в кабине становился с каждой секундой всё ярче, так что смотреть на него уже было больно, а вскоре и вовсе невозможно. Свет этот не выходил наружу, он словно концентрировался. Собирался, собирался, собирался в один огромный светящийся шар и вдруг ярким лучом гигантского прожектора разорвал чёрную стену вечной космической ночи, устремившись куда-то, в неведомую даль, к странному городу, где на балконе одной из умерших многоэтажек пил чай семилетний мальчик. Мальчик увидел над цепью чёрных гор луч прожектора. И улыбнулся. Радостно. Счастливо.

Июнь 2007 г.