Анна Ахматова «Anno Domini» (Константин Мочульский)

Этот сборник состоит из трех частей: кроме перепечатки полностью уже известного нам «Подорожника», в нем помещено 14 стихотворений, объединенных заглавием «Anno Domini MCMXXI» (все они написаны в 1921 году), 15 стихотворений, названных «Голос памяти», относящихся к разным эпохам от 1914 до 1921 годов.

Так на страницах этой книжки запечатлены этапы восьмилетнего творческого пути; в ней перемежаются разные манеры, сплетаются несхожие мотивы, созвучат диссонирующие голоса. Трудно проводить грани, когда промежуток времени сравнительно так невелик, а эволюция техники поэта так постепенна и органична. Все же, думается нам, своеобразие художественной фактуры Ахматовой эпохи «Четок» может быть довольно ясно отличено от стиля «Белой стаи». Стихи 21 года в свою очередь выделяются особенностями новой «третьей» манеры.

Стихи «Четок» — грациозны и чуть вычурны. Они переливают нежными оттенками и капризными изломами, скользят по поверхности души. При сверкающей игре мелких волн глубины остаются невозмущенными. Легкие тонические размеры, импрессионистическая разорванность синтаксиса, неожиданная острота финалов, эффектная простота словосочетаний создают тонкое очарование этой женственной поэзии. Это стихи intérier'a, «прелестных» мелочей, эстетических радостей и печалей. Мир вещей с его четкими линиями, яркими красками, с его пластическим и динамическим разнообразием покоряет воображение поэта. Символом этой эпохи может служить «красный тюльпан в петлице». Внешнее так переплетается с внутренним, что пейзаж нередко становится выражением душевного состояния. Мотивы неразделенной любви, тоски и ожидания еще не закреплены болью и отчаянием. Поэт изображает жесты и позу эмоции, ее пластические атрибуты, и в таком изображении есть доля самолюбования. В «Четках» уже найдена резкая выразительность слова, но еще нет пафоса; есть манера, но нет стиля.

В «Anno Domini» одно стихотворение 13 года превосходно иллюстрирует эту манеру:

На шее мелких четок ряд,
В широкой муфте руки прячу.
Глаза рассеянно глядят
И больше никогда не плачут —

знакомая нам передача эмоций через описание наружности, даже туалета (ср. в «Четках»: «Я на правую руку надела перчатку с левой руки»).

Столь же характерно внешнее воплощение основного мотива — неразделенной любви в заключительных строках:

И на груди моей дрожат
Цветы небывшего свиданья.

Построение стихотворения в виде ребуса с разгадкой в последней строке (в данном случае, в одном эпитете — небывший) — основной композиционный прием в «Четках» (ср. «И в руках его навеки нераскрытый веер мой»).

В той же манере написаны пьесы «Как страшно изменилось тело» и «Ты мог бы сниться мне и реже». По стилистическим соображениям мы решаемся отнести к той же эпохе (1913-14 гг.) два недатированных стихотворения: «Я окошка не завесила» (ср. в «Четках»: «Ах, дверь не закрывала я») и «Проводила друга до передней».

Эпоха «Белой стаи» знаменует собой (1915-17 гг.) резкий перелом ахматовского творчества, огромный взлет к пафосу, углубление поэтических мотивов и законченное мастерство формы. Поэт оставляет далеко за собой круг интимных переживаний, «уют темносиней комнаты», клубок разноцветного шелка изменчивых настроений, изысканных эмоций и прихотливых напевов. Он становится строже, суровее и сильнее. Он выходит под открытое небо и от соленого ветра и степного воздуха растет и крепнет его голос. В его поэтическом репертуаре появляются образы Родины, отдается глухой гул войны, слышен тихий шепот молитвы.

Из памяти как груз отныне лишний
Исчезли тени песен и страстей.
Ей — опустевшей — приказал Всевышний
Стать страшной книгой грозовых вестей.

После женственного изящества «Четок» — строгая мужественность, скорбная торжественность и молитвенность «Белой стаи». Раньше стихи привычно складывались в признание или беседу с милым теперь они принимают форму размышления или молитвы. Прежде ломаные тонические ритмы — теперь монументальная грузность пятистопного ямба и александриийского стиха. Вместо «мелочей бездумного житья» — цветов, птиц, вееров, духов, перчаток — пышные речения высокого стиля. Да, стиля, ибо в «Белой стае» из манеры «Четок» выплавляется и выковывается подлинный поэтический стиль.

В «Anno Domini» эта эпоха представлена 23 стихотворениями, из которых большинство относится к 1917 году. Безысходность тоски, ужас одиночества, вечная разлука и напрасное ожидание — вот душевное состояние:

«Сводом каменным кажется небо».
«И вот одна осталась я
Считать пустые дни».

И в этой муке одно прибежище — Господь, одно утешение — молитва. Простой бесхитростной верой полны ее стихи. Религиозный пафос «Белой стаи» не гаснет и в «Anno Domini». Типом лирической композиции становится любовная элегия с молитвенным воззванием в финале. Так, например, стихотворение «Эта встреча никем не воспета» заканчивается:

Ты, росой окропляющий травы,
Вестью душу мою оживи, —
Не для страсти, не для забавы,
Для великой земной любви.

В двух последних строках найдено эпиграмматическое противопоставление двух строев души настоящего и прошлого.
Мистическое претворение «великой земной любви» дано в стихотворении «Ждала его напрасно много лет». Встреча с «женихом» изображается как мистерия:

Но воссиял неугасимый свет
Тому три года в Вербную субботу.

Свидание овеяно весенним ветром, колокольным звоном, звучащим как утешенье вещее. За окном идет народ со свечками («О, вечер богомольный»). И рука ее, принимающая поцелуй, закапана воском. Переполненная душа невольно поет евангельские слова: «Блаженная ликуй» (ср. в «Белой стае»: «Солеёю молений моих был ты, строгий, спокойный, туманный. Там впервые предстал мне жених...»).

Они расстаются: на прощание она дает ему кольцо и ждет его «долгие годы» «напрасно». Ее жизнь — «долгая дрема», «тяжелый сон». Даже петь она разучилась.

Не нашелся тайный перстень;
Прождала я много дней,
Нежной пленницею песня
Умерла в груди моей.
(1917)

Так идут дни, «печали умножая».
И сердце только скорой смерти просит,
Кляня медлительность судьбы.
(1917)

И снова мотив смерти песен:
Так, земле и небесам чужая,
Я живу и больше не пою.

Слов все меньше; стихи достигают предела простоты и сжатости. Горе поэта стыдливо и скупо на слова. В этой «темнице гробовой», «в этом предчувствии неотвратимой тьмы» образ далекого возлюбленного кажется «ангелом, возмутившим воду». И личное страдание вырастает в скорбь о родине:

Теперь никто не станет слушать песен....

Не достучишься у чужих ворот.

События 1917 года вызывают к жизни такие строки:

Вот для чего я пела и мечтала,
Мне сердце разорвали пополам.
Как после залпа сразу тихо стало.
Смерть выслала дозорных по дворам.

Технически все стихи этой эпохи отличаются устойчивой классической композицией, полновесно-медлительным ритмом (преобладание пяти и шестистопных ямбов); строгой чеканностью слов. Появляются чистые описания и рассуждения. Темы «Белой стаи» — далекий возлюбленный, «отступник», светлый воин, убитый на войне, и «злой»-нелюбимый — три таинственных образа — разрабатываются и здесь. Но только в стихах 1921 года это тройное построение окончательно оформляется. (К эпохе «Белой стаи» мы считаем возможным отнести из недатированных стихотворений следующие: «Покинув рощи родины священной», «Смеркается», «Тот август, как желтое пламя» и «По неделе ни слова ни с кем не скажу»).

Мотив «далекого возлюбленного», отрекшегося от темной родины, покинувшего «грешную страну» для чужих «вод и цветов», ровной нитью проходит через последние стихотворения Ахматовой. В «Белой стае» мы читаем:

Высокомерьем дух твой омрачен,
И оттого ты не познаешь света...
Ты говоришь: моя страна грешна,
А я скажу: твоя страна безбожна.

Но отступник томится по преданной им родине и стучится к «нищей грешнице».
В «Подорожнике» мотив развивается:

Ты, отступник, за остров зеленый
Отдал, отдал родную страну.
Наши песни, и наши иконы,
И над озером тихим сосну...
И такой же финал:
Для чего ж ты приходишь и стонешь
Под высоким окошком моим?
Теперь он может кощунствовать и чваниться, губя свою «православную душу» — он потерял благодать:
Оттого-то во время молитвы
Попросил ты тебя поминать.

Но под суровым обличением таится бесконечная любовь, и в другом стихотворении поэт с мучительной нежностью говорит о нем, «тяжелом и унылом, отрекшемся от славы и мечты». В конце неожиданно-горестное признание:

Как за тебя мне Господа молить?
Ты угадал: моя любовь такая,
Что даже ты ее не мог убить.

В «Anno Domini» этот мотив достигает необычайного для Ахматовой пафоса и динамизма. Прерывистые, торопливые строки — гневны и жестоки. Любовь перешла в ненависть.

А ты думал — я тоже такая,
Что можно забыть меня
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня.

. . .
Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом
Окаянной души не коснусь,
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенным чадом —
Я к тебе никогда не вернусь.

Параллельно по построению другое изумительное стихотворение. Раскаленные страстью строки внезапно обрываются резко. Ускорение ритма непосредственно передает взволнованность души:

Нам встречи нет. Мы в разных станах...
Не обольстят.

Из этого проклятого круга любви и ненависти (эпиграф к «Anno Domini» «Nec sinete, nec tecum vivere possum»)^[1] выводят поэта сверхличные чувства — любовь к родине и вера в свое призвание. В песнях дана великая свобода. От пытки земной страсти освобождает «дивный дар» песен, который «нетленней любви». В последнем сборнике Муза проходит, как утешительница и друг. Ахматова благословляет «изменника» на союз с другой, а сама уходит «владеть чудесным садом, где шелест трав и восклицанья муз».

Темное земное томление переливается в песни, и над смертью отчаяньем царит «вольный дух»:

Я-то вольная. Все мне забава —
Ночью Муза слетит утешать,
А на утро притащится Слава
Погремушкой над ухом трещать.

По фактуре стихи 1921 года разнообразны и разнокачественны. Строгие классические формы преодолены. Чувствуется большая легкость и гибкость техники. Анапесты и хореи вытесняют александрийский стих. Открываются новые возможности словесных построений. Творчество Ахматовой, в отличие от поэзии символистов, основано на разработке интонаций живой речи. У символистов ритм, синтаксис и оркестровка подчинены музыкальному принципу, у Ахматовой — принципу интонационному. Их стихи поются, ее говорятся. И в этом динамика ее поэтической «дикции».

Об авторе:

Константин Васильевич Мочульский (1892-1948), филолог-романист, был издавна близок к членам Цеха поэтов, занимался с Гумилевым латинским языком, с Мандельштамом древнегреческим. До этой рецензии, напечатанной в парижском журнале «Современные записки» (1922, № 10), он писал о «Белой стае» (в газете «Одесский листок» в 1919 году) и о всем раннем творчестве Ахматовой от «Вечера» до «Белой стаи» (в софийском журнале «Русская мысль» в 1921 году). В 1917 году он записал свое стихотворение «Альбом Ахматовой»:

Своей любовию не запятнаю,
Не затуманю ясности твоей.
Снежинкою у ног твоих растаю,
Чтоб ты была спокойней и светлей.

В твоих глазах я не оставлю даже
Неуловимого воспоминанья.
Когда умру, Господь мне верно скажет,
Кому нужны были мои страданья.

Ни жизнь моя тебя не потревожит,
Ни смерть моя тебя не огорчит,
Но сладко верить, что на смертном ложе
Твой милый образ душу посетит.

Позднее на страницах книги Н.А. Бердяева «Самопознание» Ахматова встретилась с именем К.В. Мочульского, названного «писателем очень одаренным, обладавшим исключительной способностью понимать чужую мысль, ценить творчество другого».