Омилия

Изранен, непогодою побит
стан гибкий деревца,
упорно воздевающего ветви
к небу,
благодаря его,
за дар дышать, расти
и радоваться солнцу.

На ресницах солнечные зайчики,

И коса, вплетенная в покос.

Ты стоишь в крестильной детской маячке,

И играешь шёлком от берёз.

Обниму рукой тебя за талию,
И прижмусь к стволу любимых грёз.
От меня, Россия, ты за далями,
В венах моих сок твоих берёз.

Подмышкино — это такая деревня. Мне о ней великан Вася рассказывал. Славный такой великан. Чудной очень. Был у него раньше один то ли недостаток, то ли, наоборот, достоинство: шерсть на нём росла как на диком звере. Некрасиво, конечно, но зато свойство дивное та шерсть имела. Если кто ради благого и общего дела отщипнёт клочок, то силищу обретет богатырскую.

Вот пришёл Василий в Подмышкино, а там — разруха. Мост через реку давно сгнил. Дороги в колдобинах. Вокруг деревни мусора целые горы. Зато в центре деревни много больших особняков во всей красе стоят, глаз приманивают.

«Работы тут много! Кто меня найдёт, к тому в работники и пойду», — решил великан и прилёг под ивой отдохнуть с дороги.

В голодный год о хлебе разговор
Насытит ли, подав для жизни силы?
Поманит ли чарующий простор,
Когда тебя болезнь к одру склонила?

Напомнит ли опавшая листва
Весны певучей пылкие объятья?
Помогут ли приятные слова,
В которых только лоск лицеприятья?

Облегчат ли прощальные венки,
Обрывки фраз и слёзы у надгробья –
Утрату тех, с кем были мы близки,
Кто жил добром и жертвенной любовью?

Гóре, горе —
горé не смотрят люди.

Как горé сей сказать:
Иди горé?!

Гóре, горе —
гореть с  грехами будем:

каждый гордый
в своём аду помре.

Горечь, горечь —
такая мгла повсюду.

Темень, темень —
иди отсюда прочь!

Гóре, горе —
Господь
распинаем
всеми.

Горечь, горечь —
мир поглощает ночь.

Трудно дышать в вагоне
Паром дорожных рек,
Там, за сиденьем – стонет
Брошенный человек.

Стонет, устав от боли,
Брошен на сто сторон,
Днем он меняет роли,
Вечером рвется – вон,

Селигерскими моется волнами
У деревни построенный мост.
Под Тверскими лесистыми кронами
Здесь стоит одинокий погост.

Купола у церквей не золочены.
Роспись стен лаконично проста.
Лики мудрых Святых озабочены,
И не в золоте царски врата.

Где пропасть разверзлась - оставит,
Надежда оставит идущих спиною к любви.
Над каменем, огненным пламенем встанут
Последние, в битве решающей, дни.

Мне хочется крикнуть, но шёпот,
Предательский шёпот срывается с губ:
«Постойте, не рвите последние нити...
Ведь судьбы людские в сплетении рук!"

Пустая дорога, лишь эхо,
Короткое эхо пронзит над землёй тишину.
И словно прощаясь, рукою касаясь,
Заденет молитва в разорванном сердце струну...
 

Кинофильму «Остров»

Возит тачкой уголёк
Старенький монах.
И молитва-мотылёк
Кружится без сна.

Дым стучится в небеса,
Ненасытна печь,
И вокруг вода-слеза
Будет звон беречь.

Светлане Коппел-Ковтун

По славянскому березополью,
Где невяник наивно цветет
В нашей сладкой и горькой юдоли
Дивный крест христианка несет.
Он цветами-снегами украшен,
Потом-кровью богато полит;
Он – по ней. Он – прекрасен и страшен.
А над полюшком солнце палит…
То тропой, то дорогою славной,
То лицом упадая в траву,
Ищет Бога царица Светлана
В странной сказке, во сне, наяву…
Собирая миры неустанно
(Каждый – Божий и каждый – непрост),
Нас уводит царица Светлана
В Светлый Город дорогою звезд.
Через теплое березополье,
Огнь молитвы и сумрак поста
В нашей сладкой и горькой юдоли
Мы с тобою! – Под сенью Креста.

(Памяти Сергея Рахманинова)

А мама молится за сына,
И терпит горькие года.
В Европе что? Афиши, вина.
Где мать? В России - навсегда.

В Великом Новгороде плачет.
Но плач славянки на Руси
В Европе ничего не значит.
Помилуй, Господи! Спаси!

В международный день птиц, 1 апреля, Сергею Рахманинову исполнилось 140 лет

«Я люблю церковное пение… ведь оно, как и народные песни,
служит первоисточником, от которого пошла вся наша русская музыка».
С. Рахманинов

Худой. Сутулый. Сдержанный. Композитор. Его лицо расцветало, когда на нем появлялась застенчивая, чарующая улыбка. В зрелости ему простили то, что не прощали в молодости. Его гениальности. Великое будущее ему предсказал Чайковский. В судьбе этого человека слились две константы, две трагические величины — он на протяжении жизни терял то, что ему дорого, и, стремясь забыться, отвлечься от этих потерь — много работал. Его энергетика была колоссальной.

Кольца жизни - ушедшие годы,
В них сомкнулась история лет.
Ствол могучий в небесные своды
Поднимался, тянулся на свет.

В этом древе, смолою покрытый
Прорастал в сердцевине ствола
Крест спасения, кровью омытый -
Так печать благодати легла.

В круге жизненном, в шествии скобном
Через тернии, страсти, грехи,
Сердце рвётся в стремленьи покорном
Чтоб крестом ко Творцу прорасти.

За окном дремотно планируют случайные снежинки. Отдернув шторку, не думая ни о чем, наблюдаю этот весенний полусон. Тишина. Гы-гы-гы, раздается на улице знакомый смешок. Приподнимаясь на мысок на каждом шагу, к крыльцу приближается Тимка, дородный юноша с большой кудрявой головой.

— Тимофей, стоять! — раздается командный бабушкин голос, и Тимка замирает перед ступеньками как вкопанный. Тима послушный. Он не своевольничает. Это спасает его от неприятностей.

Через минуту его догоняет бабушка.

— Тима, руку на перила. Шагаем. Р-раз. Два. Смотрим под ноги. Тр-ри. Дверь открывай. Ногу выше подними, здесь порог. Вот так. Вперед пройди. Сядь на диван. Отдыхай.

Ты меня красотой опьянила,
Волшебством одурманила Русь;
Вновь  душою своей пытливой,
Через странствия к тебе рвусь.

Ах,  какая такая сила,
Мне придумала, вдруг,  цепей?
Что же будет с мечтой белокрылой?
Что же станется с жизнью  моей?

Слепые, глухонемые,
Полумертвые, полуживые
На свет открываем окно,
А за окном - темно.
Слушать хотим соловья,
Но слышим жалкое я,
В своей бесчувственной немоте
Испытываем страх,
Горим и сгораем в огне,
Нет Божьего слова в наших устах,
Верим в какое-то чудо,
Ждем его из ниоткуда,
Тянем к еде руки-ветки,
Душе оставляем объедки,
Боже, прости наш страх,
Пусть грех обращается в прах!

Новенький автомобиль шёл легко, послушно выполняя волю своего хозяина.
— Ну, держись Анюта, сейчас попробуем ту колымагу сделать! — весело подмигнул Егор, в зеркало заднего вида, притихшей на заднем сидении белокурой девушке.
— Может не надо  Горчик, смотри как эта иномарка  шустро идёт!
— Испугалась, да?! - не унимался Егор.
— Вижу что испугалась, — прервал он попытку девушки что то сказать ему .
— Была бы такая смелая не пряталась б за моей спиной, да и подарок папика твоего, кто кроме нас с тобой обкатает.
Егор уверенно нажал на газ, машина всё больше набирая скорость, вплотную приблизилась к мерседесу.
— Ты любишь меня? — Вопрос, прозвучавший у его уха, был настолько неуместным, что на лице бравого гонщика выступила раздосадованная улыбка. Ну, кто задаёт такие вопросы в самом начале маневра.
— Конечно, можешь в этом не сомневаться — кисло сказал он, провожая тоскливым взглядом удаляющийся зад иномарки.
Да и неспроста Анька про любовь заговорила, опять канючить, начнет, что бы скорость снизил.

Ветры жестоки —
плакать душа не в силах.

Милые люди, что ж вы всё время —
мимо?

Страшные люди, как  вы жестоки
стали!

Глупые люди —
быть людьми перестали...

Умерли люди?
Я почему живая?

Остановите,
выскочу из трамвая!

Этот — не мой,
бессловесный,
он глуп по-скотски.

Мне — на другой!
Другой!

Не такой плотский...