«Каркнул ворон: „Никогда!“,
и его разоблачили!»
Н. Глазков.
***
День поражён вороньим бденьем,
мороз их (русский) не разит,
Пусть ствол не блещет вороненьем
и кровь по жилам тормозит,
свет — за окном от гроздей спелых,
а под подушкою — роман:
убийство в доме престарелых
(ещё не худший вариант).
***
Ещё дымит за лесом гать,
поэт опять (уже с мороза)
идёт про вечность излагать,
застыла под окном берёза,
Быть может, впрочем, это клён
свою листву уже развеял,
здесь Тютчев явно не силён,
не расточал он тут, не сеял.
Да и вообще: не виноват,
ведь без него народ будили,
за лесом замерзала гать,
и вброд болото проходили.
***
Кажется, что на голых холмах волки
Или, скорей, одичавшие собаки
Воют среди снегов на призрачный свет,
Как будто это мерцание потерянной любви.
***
Может быть Босх,
а может и Брейгель,
Может и Кант,
а может и Гегель,
Ну, и пространство
словесного текста…
(Никому не должно быть
тесно!)
***
Уже не ставят поколенья
Себе в надежные вожди
Того, кто мог бы без сомненья
Через пустыню впереди
Нести крест голода и жажды…
(Тогда и посох мог процвесть)
Поэт вещал: любви и правды!
(Вот только — что это, Бог весть).
***
Когда жил средь этих пейзажей
(расскажу ещё не однажды)
вот на этой самой планете
да при ярком при солнечном свете…
Когда видел все эти красоты,
(это правда, а не навороты),
тогда были цвета очень ярки,
к Рождеству всем дарили подарки…
Когда хлеб имел вкус, даже — запах
(тогда приторным был этот сахар),
самолеты по небу летали
и казались желанными дали…
Вот тогда собирались в походы
(и бросали свои огороды),
пели песни про ярость и радость,
что с Победою будет всем в сладость!
***
Пусть даже яд сальерей многих
подвластен мести как творцу,
но гениальность образцу
давно не пишет писем строгих.
Скорей, милее здесь обрез,
а также — верный штык холодный,
да горсть махры… Се, раб голодный
терзает брение в носу…
(Перед зимой и на мосту)
октябрь не сулит надежды,
ведь не пошьёшь себе одежды,
вот, в эту пялясь пустоту.
***
«Central Station», «Central Station»…
Зачем тебе нужен этот вагон?
Он не купейный, он не швейцарский,
И, разумеется, вовсе не царский,
Чай, впрочем, вроде как с «царскою водкой»,
Ну, расстреляют прямою наводкой…
***
Предвоенный пейзаж
Да, парижане стоят мессы,
Хотя война была давно,
И загорелые матросы
Разносят пиво и вино.
На море штиль считай,
что полный,
Маэстро спорит, что рояль
Злодеем ночью был расстроен,
(Как было встарь,
так было встарь!)
Концерт, однако, состоится:
Бетховен, Шуберт, Берлиоз…
Гладь средиземная искрится
В преддверии грядущих гроз.
И где-то выше и незримо
Безмолвный ангел пролетел,
Чтоб уточнить границы Рима
В числе готовых на отстрел.
***
Колыбельная
Ещё расскажу тебе, только послушай,
Как много воды утекло сквозь корыто —
В реке и на море, в ручье и на суше,
Сколь много утеряно, много забыто…
Ещё расскажу всё про домны и гимны —
(Светло вроде стало, привет кибальчиши!)
И в школьной программе — про книги и книги
Со страшным названием — «Мёртвые души».
***
Это всё давно не новость:
царь парфянский, род земной,
колесниц воздушных скорость
блещет славой боевой…
Только всё-таки не ясно:
этот новый Тамерлан
правит тайно или властно,
час кому победный дан?
Освящён ли крови этой
исторический изгиб
всем движением планеты,
где ты жив или погиб…
***
Навстречу смерти и любви,
Что ожидают впереди,
Не снимет камера всего,
И мир переживет легко
Парад мундиров и штыков,
А также горы черепов,
Их громоздят сыны твои,
Что вышли в поисках любви.
***
Пилот немецкой "штуки", герой среди планет,
На эту землю с воем шлёт пламенный привет —
Земля вполне логично встает здесь на дыбы,
Для участи обычной солдаты рождены.
Да, выбирать эпоху не может эта плоть,
Зачем взлетел ты в небо, лишь ведает Господь,
Но есть вопрос сложнее, кто более любим:
Гастелло или Рудель, а может — «иже с ним»…
***
Старый романс
Та зеленая дубрава, что от зноя в жаркий день
Нас с тобою укрывала, для меня одна лишь тень,
Ведь без милого природы не нужна уже краса,
Он ушел на ратный подвиг — не вернется никогда!
Говорят мне так повсюду: всех побили во степи,
Лучше будет — поскорее за другого выходи!
Но не верю я неправде и слагаю я минуты,
Когда ты ко мне вернешься, победив все беды люты.
***
Не осилишь ты поэму, этот жанр не для тебя,
О российских косогорах, устрашающих врага,
То ли дело было раньше — будь Серёга или Лев —
Воспоют и всё построят, будь дворец то или хлев,
Но жива ещё надежда, как сказал поэт про Чили,
Да про ворона того, что легко разоблачили!
***
Ты летаешь на Су-27?
Увы, это дано не всем,
(«то взлет, то посадка»)
жизнь, правда, не сладка,
но, говорят, вВерху
интересней, чем в этом самом
Низу?
***
Да, были дни: с Агуромаздой
Мы шли брать этот Вавилон,
Надеждою — отнюдь не праздной —
Народы тешил царский дом.
И что столетия — песчинка
У стоп вселенского огня —
Влагалось в сущность поединка
И в поступь каждого коня.
***
Детство тирана, как правило,
полнится скорбью,
Пьяный родитель чудом спасается
от ножа,
Метаемого собственным сыном,
Чтобы, впрочем, несколько позже
Быть зарезанным в кабацкой же
драке.
– Где-то по-прежнему воют собаки?
Или это лишь фантом-галлюцинация,
Которая засела в самой черепной
коробке
Дряхлеющего василевса,
Ведь сквозь эти каменные
стены
Не проникает ничто более —
Ни сострадание,
ни сожаление —
Один только страх,
страх,
Как ненужное воспоминание
детства.
– Есть где от этого воя средство?
***
Нет, не вьётся чёрный ворон над чужою головой,
Если вьётся — над моею, над прострелянной, седой —
Над поруганной равниной, где один сплошной закат…
Вышел сеятель пустынный, но никто ему не рад.
***
В полях — печально,
одиноко,
и эта песня ни о чём,
и эта долгая дорога,
нет, не рифмуется
с «плечом»:
однополчане все убиты,
давно зарыты в шар
земной,
пусть все пути теперь открыты:
«Бери шинель, пошли домой…»
***
Суша не верит прибою,
Море обвиняет сушу
В чрезмерном постоянстве,
В сухости, в гордыне.
Уже не встретиться им,
Как и тебе со мною.
***
Экспедиция
Сэр Джон Франклин морщит лоб перед отплытием,
но сколько не морщи, потомки все равно узнают,
что экспедиция была укомплектована из рук вон плохо,
и таинственный свинец уже готов к своему чёрному делу,
классик же Чарльз Диккенс неизменно станет
обличать слухи о возможном командном каннибализме,
впрочем, и не родившимся ещё романистам тоже будет подспорье,
а образ белых медведей, в клочья рвущих британский флаг,
вероятно, уже бродит в воспалённом воображении
вполне бездарного, но популярного живописца,
столь категорично, но точно подытожившего,
что «человек предполагает, а Господь располагает».
***
В сугробах утопнет здесь ворог,
Как раньше — увязнет в грязи,
И следом лесные просторы
Объятья раскроют свои.
С великим теперь потепленьем
Куда заманить нам врага,
Ведь даже и белым медведями
Без снега нельзя, безо льда?
***
Непостоянное в бытийной
картине мира
имеет свою укоренённость,
которая
скрывает свои вечностные
основы,
и они не заметны
в вязком течение будней.
Точнее,
необходимость выживания,
подобно ваалу,
поглощает
(как сказал поэт)
все рассветы
и все закаты
и всех ночей звездопады.
***
Триллер-гриль
Рукою твердой и умелой
Метать в намеченную цель —
Не стрелы — слово или дело! —
Чтоб сокрушить ту цитадель,
Где зло укрылось, враг последний…
Горит металл, течёт бензин,
Как курица, без оперенья
Среди колес, гвоздей, дрезин
Бредёт наш ворон закопчённый —
Совсем один, совсем один!
***
Число невероятно многих
призвали на великий пир,
но кто когда в какие сроки
возьмётся за "Войну и мир"?
***
Ох ты, полюшко русское, ох, широкое,
Эх ты, кровушка новгородская,
Ах, вы косточки да рязанские,
А промеж тех костей — басурманские…
Все кольчуги-мечи уже собраны,
Да гуляют полями там вороны,
Ищут всякой себе поживы,
Пока новые воины живы,
Будет павшим за Русь оправдание,
Что явились в Христово собрание.
***
Отогрели заброшенный дом
Здесь в низине, где сказка лесная
Заблудилась под зимним дождём,
Мы сюда ещё всех позовём,
И для танца ты выйдешь хмельная
Этим новым веселым вином,
То ли грешная, то ли святая —
И споешь, будто радость одна
Ожидает очаг этот новый,
Что ненастье пройдет и дубовый
Стол для пира накроем вдвоём.
