из книги «Прихожане»
Изначально это было село. Лет сорок назад город подвинулся к нему вплотную и втянул в себя. Приращивал площади без бульдозера и экскаватора, широким шагом перемахнул белёные хатки, и за дальней их границей возвёл новый район. Село, ставшее городом, жило, как и раньше. Ну, газ провели, водопровод протянули...
Девочке-песне посвящается
* * *
Текст этого мира — не совместим с жизнью:
правда живых не сравнима с правдой мёртвых.
Матерный текст не переносит песен,
кроме блатных....
* * *
А она — пела:
слова в ней не проговаривались,
а пелись.
Мёртвые о мёртвом
переговаривались,
вертелись
под ногами, под словами,
под травою чувств.
А она просто пела,
жила, потому что пела:
иначе она не умела.
* * *
Но мир слишком пуст
и тесен:
в нём нет места
для песен.
А она — пела!
* * *
Пой, девочка, пой —
песней Господь
с тобой.
Монахиня Евфимия (Елена Владимировна Пащенко) живет в миру. В одной из московских поликлиник «стучит молоточком», — так она говорит о своей работе врача-невролога. Жительствует в городе Домодедово, куда переехала из Архангельска. И уже много лет пишет книги. А недавно в издательстве «ОЛМА Медиа Групп» вышел сборник ее рассказов «Возвращение чудотворной».
— Вы пишете давно. И первые Ваши сочинения были про монастыри, старцев....
— Не совсем так, я начинала с краеведения. Первая книга — самиздатовская, напечатанная на мои деньги, с моими же иллюстрациями — вышла в 1996 году. И называлась «Очерки о храмах и монастырях Архангельской области XVII–XX вв». Почему такое светское название? Дело в том, что она считалась изданием моей «альма-матер» — Архангельского мединститута, утверждалась тамошним редакционным советом. Тираж у нее был небольшой — 400 экземпляров, разошлась она достаточно быстро и сейчас является библиографической редкостью. Собственно, то была едва ли не первая постсоветская книга по церковному краеведению в нашей области.
* * *
Стоит, качаясь на ветру, опять - “ без”
(жаль, смертны листья, земля им - пухом), лес;
гораздо чаще приимут они ее – смерть,
чем приодетый или раздетый ствол-твердь.
Смотрю на эти сплошь кружева длин,
переплела за лето их сама жизнь,
се совершенство это – одна душа,
в руках качает уже умерших, шурша.
Не отпускает творенье это мой взгляд -
тот самый, некогда, тепла и золота ряд,
уж сколько спето мгновенной этой красе,
после которой померзнуть принято всем.
Полосатый бурундук
Под пеньком нашёл фундук.
Спрятал в ямку под сосною
И глядит теперь с тоскою:
«Есть так хочется – нет сил!
Кто б орехом угостил?
Мой фундук – припас на зѝму,
Потому его зарыл!»
Время шло, зима настала,
Землю снегом укрывала,
Бурундук, буравит снег:
Ищет, ищет свой орех!
Потерял в лесу фундук
Полосатый бурундук!
Настоящей этюд представляет обработку речи, произнесенной в торжественном заседании Рел. Фил. Академии в память Достоевского (в феврале 1931 г.)
1. Есть достаточно основания утверждать, что Достоевский всю жизнь интересовался вопросом о красоте, о смысле и задачах искусства. Он писал однажды своему брату: «Я присел за статью об искусстве. Статья моя — плод десятилетних обдумываний... Это собственно о назначении христианства в искусстве. В Дневнике писателя за 1873 год мы находим много отдельных мыслей, которые явно представляют отрывки из слагавшейся системы эстетического мировоззрения, хотя уже в это время у Достоевского бродили недостаточно, впрочем, оформленными — те мысли о трагедии красоты, которые с такой силой высказываются им позже в Братьях Карамазовых. В одном письме к Полонскому Достоевский пишет (в 1876 г.): «Хотел бы писать о литературе и о том, о чем никто с тридцатых годов ничего не писал — о чистой красоте».
Подумаешь, скажет некто, эка невидаль — срок годности: всё когда-то начинается и когда-то непременно заканчивается. Даже клятвенно обещая любить друг друга вечно, в пытливом уме нет-нет да и промелькнёт мыслишка о том, что это всего лишь красивые слова — не более того!
Посмотришь по сторонам, а в особенности налево, а там... Бродят несчастные человеки в поисках нового счастья, ведь срок годности их прежней любви истёк. Мается человек, подбирает себе новую «пару», как какую-нибудь обувку или перчатки. Кстати, порой срок годности обуви гораздо больше, чем у человеческих взаимоотношений. Не успевают сапоги износиться, а «любовь» уж несколько раз успела закончиться и вновь начаться.
Когда в холодный домик мой
Не слышно полночь прокрадётся,
Укроет плечи тишиной
И одиночество проснётся.
Мне открывает память дверь
В печальный мир воспоминаний.
Где боль живёт былых потерь
И грусть не сбывшихся желаний.
А земля умирает – люди
Все уходят в бетонный плен,
И пустеют дома, и студит
Русский дух чужеземный плен.
И редеют, и тают села,
Разметала пурга снега,
что так наши сердца неволит
прочь от Родины убегать?
Но пустеют проселков дали,
Не пускает сорняк пройти
В глубину, от полей устали,
Или просто набат затих.
— Отец Андрей, я начну с богословского вопроса. Мне попалась тут интересная трактовка стиха из послания к Римлянам, 13:1. «Нет власти, аще не от Бога» можно понимать в том смысле, что я признаю над собой только власть Бога. А все мирские власти передо мной бессильны. Это допустимая трактовка?
— Не думаю. Иоанн Златоуст в начале пятого века пояснял: «Как это? Неужели всякий начальник поставлен от Бога? Нет, идет речь не о каждом начальнике в отдельности, но о самой власти. Апостол не сказал, что нет начальника, который не был бы поставлен от Бога, но рассуждает вообще о существе власти».
В трудах русских философов Серебряного века и эмиграции, как правило, русская литература призвана что-либо подтвердить или опровергнуть, она стала материалом для осмысления бытия. В меньшей степени это касается литературы советской; эмигрантская оказалась на периферии интересов большинства интеллектуалов (яркое исключение — труды И. А. Ильина). Общий вопрос в понимании художественного творчества — о его свободе.
Литература занимает существенное место в суждениях Б. П. Вышеславцева (1877–1954), юриста по образованию, профессора юридического факультета Московского университета, по своей сути философа религиозной направленности. Как сформулировал С. Маковский, из сочинений В. Соловьёва «стала вырастать целая философская школа, отмеченная очень русским тяготением к богословию (Флоренский, С. Трубецкой, Карсавин, С. Булгаков, Франк, Бердяев, Вышеславцев и др.)»1. Вышеславцев оказался в эпицентре гуманитарной жизни России 1910-х гг.: участник «вторников» Н. Бердяева, обсуждений в религиозно-философском обществе памяти В. Соловьёва, в Обществе свободной эстетики, в московском отделении Вольной философской Ассоциации; во время революции был в числе философов и литераторов (среди них Вяч. Иванов, Н. Бердяев, Г. Чулков), группировавшихся вокруг московского журнала «Народоправство»; выступал в московской Академии духовной культуры.
Мой милый друг, в этом сборнике тебя ждут замечательные истории из книг Ветхого Завета. Эти истории расскажут тебе о Боге и о человеке, о дружбе и о любви, о добре и о зле. Они могут тебя многому научить и даже могут помочь тебе самому стать добрым и счастливым. Потому что Бог создал человека для того, чтобы человек был счастлив, живя с Ним. А как жить с Богом? Как научиться слушать Бога и Его слушаться? Об этом как раз и повествуют истории Ветхого и Нового Заветов.
Но, наверное, ты спросишь меня, а что такое «завет»? Давай подумаем вместе.
Больше всего это слово похоже на слова «заветное желание» или на «завещание», правда?!
Дети в храме — прихожане самые желанные. Самые живые и самые непосредственные. Они никогда не будут скрывать своих чувств — ни улыбки, ни горечи обид... И ещё дети, наверное, самые лучшие молитвенники. Детская молитва необыкновенно чистая. Иногда мне даже кажется, что она намного быстрее доходит до Господа и Его угодников, чем наши молитвы, молитвы людей взрослых... Согласитесь, мы частенько молимся, проговаривая текст молитвы машинально, думая при этом совсем о другом. А дети молятся по настоящему. Так, как надо молиться. Нам бы поучиться у них такой молитве...
Раскричался петух рановато, –
Не зарделся стремглавый рассвет,
В чёрном небе, как будто пираты,
Плыли тучи, ища чей-то след.
Лаял пёс бестолково и громко,
Чуть виднелись деревьев холмы,
И дорога шипела неровно
На остатки ночной кутерьмы.
Тихий ветер калачиком в росах
Спал, согревшись дыханьем земным.
Пел петух монотонно и просто,
Распугав запоздалые сны.
Кому-то хлеб — обыденное слово,
Куски и крошки брошены под стол...
Так просто ложь рукой лжеца-портного
Кромсает жизнь, кроит свой приговор.
Кому-то луч глаза до боли режет,
Вселяет страх реальности — рассвет.
Внутри — тоска, червём изъеден стержень.
И в том, что было оправданий нет.
Источник зла вливает в души ярость:
Сосуд души наполнился вполне.
Бесследно в людях исчезает радость
И память сердца о Великом дне...
Не сочиняйте лица — маски лгут:
бездушно, бессердечно и серьёзно.
Они вас по траншеям поведут,
просчитывая казни скрупулёзно.
Лицо — нерукотворно, чудный дар,
божественной любви произведенье;
оно без Бога — попранный Икар
бескрылый, падаль восхожденья.
Проклятая безликость так подла —
за маской прячется её уродство.
И будет смерть торжественно бела,
отыгрывая право первородства.
Многое из того, что делал Господь при Своей земной жизни, со временем облеклось в формы богослужения. Это и Евхаристия, и многое другое...
На Руси времен Алексея Михайловича в Вербное воскресение совершался особый чин, которому значение придавалось не меньшее, чем самой Литургии. Двигалась по Красной площади целая процессия, центром которой был Патриарх Никон (во всем своем смиренновеличии) на жеребенке, ведомом под уздцы самим Алексеем Михайловичем Тишайшим...
«Симфония» раскола...
"Ваш монастырь - Россия..."
Н.В. Гоголь
Богдан ушел из монастыря рано, до свету...
Дежурный Володя выпустил его из калитки, перекрестил на дорожку, не пытаясь уговорить остаться там, где уже нет времени, а остался лишь один путь - в вечность, через отвержение себя и сораспятие Христу в трудовом подвиге и молитве...
Он знал, еще по Афгану и Чечне то, что Богдан давно уже несет м о н а с т ы р ь в с е б е, и ему не нужны стены, заборы и запоры для откровенной беседы с Богом...
Двадцатилетний пацан хоронил таких же пацанов, изуродованных "духами" до неузнаваемости, сопровождал "груз двести", терпеливо принимая на себя проклятие матерей и ненависть отцов...
В середине девяностых годов, в 1995-м или 1996-м, матери Вадима приснился странный сон. «Никогда свёкра, деда твоего не видела, – поделилась с сыном, – только на фото, он в 43-м умер, а с твоим отцом я только через семь лет познакомилась, и вдруг снится Антон Владиславович».
Снилась узкая комната, стены серые, как больничные или тюремные, ни дверей, ни окон. Узкая железная кровать застелена грубым серым солдатским одеялом, рядом тумбочка, табурет. Всё мрачных тонов. На кровати сидит Антон Владиславович в гимнастёрке, галифе, на ногах сапоги, руки сложены на коленях. Бритая голова, щёточка усов под носом.
«С польским акцентом речь у твоего деда, а я ведь голоса его никогда не слышала, и размеренно покорно говорит мне: «Здравствуй, Анна, я теперь здесь живу».
За каждой тихой колоннадой
таится враг,
измучен Прометей, Паллада
отводит взгляд.
Настанет утро, надо будет
держать ответ
поэтам, королям, всем людям —
