Омилия

Прекрасно помню ощущения, испытанные много лет назад в церкви. Устремлённое высоко под купол пространство заполнял голос чтеца. Напевный, торжественный, одинокий. В левом углу от иконостаса располагался отгороженный высоким киотом закуток для клироса, слова исходили оттуда. Каждое из них, произнесённое сильным женским голосом, проживало свою короткую воздушную жизнь, продолжая ранее прозвучавшее, прокладывая дорогу следующему. Слова складывались в музыку текста. Непонятный церковнославянский язык притягивал, заставлял прислушиваться, вслушиваться. Он искал во мне, в моей памяти подспудно скрытое, искал то, что я никогда не знал, не учил, но что было. Он пробивался к струнам, которые никогда не звучали, пытался дотянуться до них, коснуться, заставить вздрогнуть, проявиться. Будоражил.

Парное молоко пахнет летним солнцем и немножко сеном. Бабушка отрезает толстый ломоть деревенского белого хлеба, кладет его рядом с моей кружкой:

— Пей молоко, Алёнушка. Пока тёплое.

Большие, в пол, окна веранды смотрят на запад. Солнце приходит сюда только во второй половине дня, и пока еще здесь прохладно. Сад за окнами прислушивается к новому дню. Но уже ясно, что будет жарко. Я пью сладкое молоко и болтаю под столом ногами. Если бы мама была рядом, она непременно сделала бы мне замечание. У нас с поведением за столом строго. Но сегодня будний день, родители работают и приедут только к вечеру. Бабушка замечаний не делает: то ли не видит моих ног, то ли дает внучке послабление.

Новороссия
на крови  —
храмом прорастёт.

Плодоносная,
победит
верой
твой народ.

Плачь, родимая,
досыта
поплачь.
Безутешная,
зло переиначь.

Силу выстрадай,
душу выровняй:
птицей стать пора
яснокрылою.

Стихи из цикла «Новороссия. Воскресение»

Вечерний Стокгольм погружался в сон. Пустели улицы, в домах один за другим гасли огни. Однако в окнах одного из особняков на Страндвегене продолжал гореть яркий свет, словно те, кто жил там, стремились задержать наступление ночи. Ведь именно в это время к людям чаще всего является та незваная гостья, для которой открыта даже наглухо запертая дверей, и встречи с которой боится, но не может избежать все живое…

Вот и сейчас она уже была здесь, в ярко освещенной комнате особняка на Страндвегене, где лежала в предсмертном полузабытьи мать хозяина, старуха со странным для этих краев именем Пелагея. А возле ее кровати стоял на коленях седовласый герр Петер Юхансен, хозяин крупной шведской лесоторговой компании, шепча по-русски: «Господи, помилуй…помилуй ее». И сыновняя молитва сливалась с лепетом умирающей матери:

—  Петенька… — шептала старуха. Она была единственным человеком на свете, кто называл так господина Петера Куроптева. — Тошно мне-ка… Ты бы положил меня в лодочку да свез домой…там бы мне лечь! А в чужой земле жестко будет спать…холодно… Господи, за что ж Ты меня так покарал-то? Сама я во всем виновата…бросила… согрешила… Да кто ж знать-то мог?..

Замыкается круг сам собой,
каждый жест обнажая до сути,
бьется тайною полосой,
полыхая болезнью разлуки;
время втянуто в разворот
лет, развесивших сад молчанья,
неизбежен жестокий гнет,
предающих все расставанья...
Нет у бусинок бытия,
смытых волнами в русло Леты,
у длины иголок родня
неизменно в своей карете
катит так, чтобы их закалить
в непреложности страшной мести...
И следы от уколов не смыть,
не стереть ни поврозь, ни вместе...

В одно из селений района Сафита провинции Тартус в декабре 2012 года пришла похоронка на бойца Сирийской армии Бассама Шаабана. В скорбном сообщении было сказано, что он пал смертью храбрых при обороне военного училища в Алеппо, на которое напали террористы. Во многих городах и весях Сирии есть стены, специально выделенные для портретов павших героев, а также ни в чем не повинных мирных жителей. Оплакали родные солдата. Разместили его фотографию на такой вот скорбной стене.

Теперь же, как известно, вступило в силу соглашение по локальному замирению в Хомсе. Помимо выхода боевиков из районов Старого города, оно предусматривает и освобождение многих похищенных военнослужащих и гражданских.

«Он по жизни — простой наблюдатель,
Взгляд бросает небрежно, как тень».
Татьяна Бобровских

Противны мне, в словах обиняки,
Они противны, словно сквозняки,
Когда мне мелет сладенькую чушь
Мой собеседник скользкий, словно уж.
Когда «ни да, ни нет», а всё вокруг,
Когда тебе не враг он и не друг,
Когда в беде он не подаст руки,
Поглубже свои, спрятав коготки.
Когда ни с кем он не поддержит спор,
И взгляд его мне не поймать в упор.
Он весь такой порядочный, не «жлоб».
Но рядом с ним меня берёт озноб.

«Земля — наш дом» — верна́ формулировка,
Но Шар Земной мне не навек жильё:
Я на работе здесь, в командировке…
На Небесах — Отечество моё.

Вадим Негатуров (05.12.1959 — 02.05.2014)

Он вышел из дому... На небеса? — Кто знает.
Быть может — он на кромке той земли,
Отечества небесного... Прими,
о Господи, отчет отшедшей в мае
души неравнодушной, утоли

ту жажду — вечности, прими в Отчизну,
будь милостив — внезапен был исход,
без подготовки, но ведь был он призван,
пусть и поэт — не в бренде модных «измов»:
прост слог его и нерасцвечен свод

А весна уже в возрасте зрелом –
Но стоит, как невеста вся в белом,
Отрясая с ресничек пыльцу,
Лепестки гонит ветром к крыльцу,
Словно вдруг из небесных сусек,
Мне под ноги рассыпали снег.

Из-за речки плывёт  колокольный,
Тихий благовест горний и дольний.
Милый птах завершил свой полёт
И, усевшись на ветке, поёт.
Мой Господь, в этой дивной тиши,
Мне подольше побыть разреши.