Болезнь ума

Парное молоко пахнет летним солнцем и немножко сеном. Бабушка отрезает толстый ломоть деревенского белого хлеба, кладет его рядом с моей кружкой:

— Пей молоко, Алёнушка. Пока тёплое.

Большие, в пол, окна веранды смотрят на запад. Солнце приходит сюда только во второй половине дня, и пока еще здесь прохладно. Сад за окнами прислушивается к новому дню. Но уже ясно, что будет жарко. Я пью сладкое молоко и болтаю под столом ногами. Если бы мама была рядом, она непременно сделала бы мне замечание. У нас с поведением за столом строго. Но сегодня будний день, родители работают и приедут только к вечеру. Бабушка замечаний не делает: то ли не видит моих ног, то ли дает внучке послабление.

Наблюдаю панораму за окнами. На зеленых листьях с каждым мгновением становится всё меньше блесток: сад расстается с утренней росой и по капельке возвращает ее небу. Пионы, посаженные полукругом за пестрой клумбой, напоминают кордебалет в белоснежных пачках. Флоксы пока еще не цветут: рано им, но их стройные ряды уже готовятся к будущему параду, набираются жизненных соков. Бабочки, бабочки, бабочки... Будто обретшие свободу разноцветные лепестки поднялись в воздух, кружатся над клумбой, обращаясь к анютиным глазкам и маргариткам: «Летите и вы вместе с нами... к небу... к солнышку... к счастью...»

Бабушка молчит и молчит. Вообще, мы любим помолчать. И поговорить любим, но от молчания всегда становится особенно уютно. Бабушка вздыхает. Видно, что-то не дает ей покою. Такое редко случается. Смотрю на бабушку вопросительно и даже перестаю болтать ногами под столом.

— Она сказала, — бабушка растерянно смотрит мимо меня. — Она сказала — «они хорошие». Они!!! Хорошие...

— Ба... — явно случилось что-то из ряда вон выходящее. — Ба, что?

— Пришла к Егоровне за молоком, у нее Арсения мать сидит. Знаешь ведь ее? Окает она еще, у нас так не говорят, — я киваю головой, знаю, конечно, мать Арсения, известного на всю округу пьяницы. — То да сё, войну стали вспоминать. И вдруг она говорит: «Они хорошие были.» Наша тихоня Егоровна чуть не с кулаками на нее: «Кто хорошие? Немцы?! Да ты, мать, с ума спятила, что ли? Забыла, как всю деревню с детями малыми в амбаре колхозном заперли и подожгли?» А та говорит, ну ведь не сожгли.

У меня перехватывает дыхание. Одно дело кино, а другое — люди, которых знаешь. Представить их запертыми в горящем амбаре, с детьми... Страшно...

— Ба... как же они спаслись?

— Известно как. Наши вовремя в деревню вошли, спасли. Огонь не успел разгореться, люди только дыма наглотались, а так все живы остались. Немцы тогда отступали спешно, вот напоследок и решили напакостить и всю деревню сжечь.

— И... людей?... детей?!

Бабушка молчит. В нашей семье не принято обсуждать взрослых. Я расту в полной уверенности, что все люди добрые, умные и порядочные. То, что взрослый советский человек может быть не прав или не умен, не умещается в моей наивной детской голове. Но... как же так можно говорить... фашисты — хорошие?

Война прошлась по нашим дачным местам основательно. Трактористы, перепахивая колхозные поля, частенько натыкались на неразорвавшиеся снаряды. Вызывали саперов, а нас, любопытную мелкоту, разгоняли по домам, от греха подальше. Снаряды, соблюдая все меры предосторожности, увозили на безопасное расстояние и взрывали. Для меня словосочетание «эхо войны» с тех пор ассоциируется со звуком взорванного за лесом снаряда.

Они хорошие... Я думаю над этими словами. Мое сознание формируется детскими книжками и фильмами о войне, где всегда ясно, на чьей стороне добро, а на чьей — зло. В моем понимании «немец», «фриц» и «фашист» — одно и то же. Но тогда как же быть с Мариной — девочкой, которая приезжает на каникулы в наш дачный поселок? У Марины мама русская, а папа немец, и живут они в ГДР. Марина говорит, дома в Германии ее считают русской, а в СССР немкой. Сама себя она чувствует немкой. Она определенно хорошая. И папа у нее хороший, он приезжает иногда во время отпуска. Он добрый и веселый, любит пошутить и прекрасно говорит по-русски. Он очень любит Москву. И еще любит русский квас. А Марина больше любит кока-колу, ей квас не очень нравится. Для меня Марина и ее папа — русские, несмотря на то, что немцы. И я никогда не пробовала кока-колу. Интересно, какая она на вкус? Вдруг вспоминаю Маринины слова: «Во время войны мой папа был антифашистом». Вот оно что. Не все немцы — фашисты. Это открытие! А ведь и папа не так давно говорил мне, что фашист — это не национальность. И что фашизм был и в других странах, не только в Германии. Значит, только от человека зависит, фашист он или нет. Но зачем становиться фашистом? Зачем быть плохим, когда можно стать хорошим? На этот вопрос ответа не нахожу.

Вспоминаю бабушкины рассказы о том, как пленных немцев провели «парадом» по улицам Москвы. Жалких, оборванных, побежденных.

— Ба, а... зачем фашистов по Москве водили?

— Ну, ведь они грозились, что пройдут парадом по Москве. Вот их желание и исполнилось.

— А как на них люди смотрели? Ругали?

— Как смотрели? По-разному. Кто с жалостью, а кто с брезгливостью. Потом, как они прошли, поливальные машины по этим улицам проехали.

— Зачем?

— Чтобы чисто в Москве было.

Зачем становиться фашистом? Я напряженно думаю об этом весь день и ни с кем не разговариваю. Даже любимый велосипед оказывается сегодня без дела. Гуляю по дорожкам нашего прекрасного сада. Цветы провожают меня взглядом и тихо улыбаются юному философу. Зачем убивать и разрушать, когда можно быть просто счастливым и добрым человеком? Ведь у человека всё для этого есть — мама и папа, земля и небо, солнце и луна, бабочки и цветы, музыка и книги. Почему фашист не хочет быть счастливым человеком? Или фашист становится счастливым, только когда убивает?

Вдруг меня осеняет: фашизм — это болезнь ума. У фашиста что-то сломано в голове. Это сумасшествие. И оно заразное. Иначе как могло случиться, что заболел народ целой страны? Они просто заболели. Ведь немцы — хорошие. Бах был немцем! Бах никогда не стал бы фашистом!!!

Вечером приезжают родители. Я встречаю их на платформе с маленьким букетиком полевых цветов, собранных по дороге к станции. У меня, видимо, слишком серьезный вид, и мама внимательно всматривается в мое лицо: все ли в порядке? А я никак не могу отойти от своих сегодняшних размышлений. Планирую на завтра беседу с папой, хочу поделиться с ним своими соображениями. Папа прочитал все книги на свете и, вообще, он очень умный, а потому знает ответы на все вопросы. Сегодня папу трогать не буду: он устал и должен отдохнуть.

С чем еще у нас в семье строго, так это с режимом дня. В десять вечера я должна лежать в кровати. Я и лежу. Но уснуть не получается. Слышу, как на веранде мама с бабушкой пьют вечерний чай и тихонько переговариваются. Обрывки слов долетают до меня.

— Ниночка, она говорит, «они хорошие». Они!!!

Мама ничего не отвечает. Тишина. Только ходики над моей кроватью тикают: тик-так, тик-так. И еще кузнечики за окном трещат. Больше никаких звуков. Через два часа наступит полночь и начнется новый день. На отрывном календаре появится завтрашнее число — 22 июня. Я знаю, что это день начала войны, когда фашистские полчища двинулись на нашу землю. И они пришли к нам затем, чтобы разрушать, грабить и убивать. Потому что они — сумасшедшие.

Мама не отвечает бабушке. Бабушка много лет вдова. Ее муж — мой дед — всю жизнь прослужил на железной дороге. И до войны. И после. На фронт его не взяли, потому что железнодорожные инженеры ценились в военную пору на вес золота. Когда в результате бомбардировок повреждались железнодорожные пути, дед с сослуживцами ехал эти пути восстанавливать. Частенько бывало — начнут работать, а немец возвращается, летает над разрушенными путями, кружит, снижается, обстреливает. Бабушка очень боялась за деда тогда. Дед ведь не привык бояться и, тем более, кланяться: сильный был человек, с характером. От налетов не прятался, продолжал работать, руководствуясь принципом «чему быть — того не миновать». Бог миловал, хранил. Когда война уже подходила к концу, деда командировали во Львов налаживать железнодорожное сообщение. Поселили прибывших работников в общежитии. Голод, холод. Тяжелая работа без выходных и почти без сна. Тогда все так работали, за подвиг не считали. Чтобы как-то согреться, народ таскал в общежитие отработанный горячий еще уголь. Так и дед делал: иного способа прогреть помещение не было. Однажды с этим углем его забрали бдительные сотрудники НКВД. Обвинили в расхищении социалистической собственности. Долго допрашивали. Дед уже мысленно попрощался с жизнью, как вдруг его неожиданно освободили, принося глубокие извинения. Возможно, кто-то из московского начальства вступился за него. Бог хранил. Но, хоть и оказался дед тогда на свободе, о спокойствии можно было только мечтать. То одного, то другого железнодорожника, присланного работать во Львов, находили с простреленной головой. Это было дело рук бандеровской банды. Однажды бандеровцы добрались и до моего деда. Он остался жив только потому, что был украинцем, уроженцем Украины и разговаривал с бандитами на мове. Отпуская деда, они сообщили ему, что подумают еще, возможно, все же пристрелят. А пока — иди. Бог хранил. Мама рассказывала мне о возвращении деда в Москву. Они с подружкой беззаботно болтали, сидя на скамейке во дворе дома, как вдруг увидели тощую изможденную фигуру с чемоданчиком в руках. Человек покачивался от слабости, они с подружкой подбежали, чтобы помочь дряхлому старику, и вдруг обе узнали его. Мамина подружка в голос заревела. Мама сдержалась, ведь у нее был характер отца. Деда долго выхаживали в больнице МПС. Выходили. Но он так и остался очень больным человеком. За заслуги перед Отечеством дед был награжден орденом Ленина.

А потом вернулась мирная жизнь. Мама вышла замуж за папу, через несколько лет семье дали участок земли в садовом товариществе, и дед с энтузиазмом взялся за постройку дома. Дед стойко переносил свои болезни, не жаловался и, как говорят, был большим оптимистом. Дом, построенный им, был хлебосолен, полон друзей, песен и радости.

Дед не дожил двух лет до моего рождения. Он умер в доме, построенном его руками, в той самой комнате, где я сейчас лежу в кровати и делаю вид, что сплю, а на самом деле прислушиваюсь к разговору мамы и бабушки на веранде. Тикают ходики, стрекочут кузнечики.

— Ниночка! Она говорит, «они хорошие»...

Мама не отвечает. Наверное, ей трудно понять человека, считающего фашистов хорошими людьми. Ведь мама прекрасно знает, что такое война.

Завтра, 22 июня 1971 года, будет мирный солнечный день.