В тиши, в глуши, смиренна, одинока,
В домишке старом с низеньким окном
Жила старушка слабая убого,
У Бога под покровом, под крылом.
В ночи вставала, шаркая ногами,
Согбенно шла к лампадке у икон,
Отцу Небесному молилась со слезами.
Был немощен старушечий поклон.
Стояли слёзы омутом в морщинах,
Просила мать за души сыновей,
И лица ненаглядных внуков милых,
Благословляла ласкою своей.
4 января 1785 года в семье юриста Филиппа Вильгельма Гримма и его супруги Доротеи родился сын Якоб, а через год, 24 февраля 1786 года, на свет появился его брат Вильгельм. Семья жила в маленьком городишке Ханау в немецком регионе Гессен. Братья жили дружно, не смели перечить отцу, охотно помогали матери и часто навещали свою тётушку по отцовской линии, бездетную вдову Шлеммер, которая научила своих племянников читать и писать.
Спустя несколько лет главу семейства назначили управителем и судьёй соседнего города Штайнау — там братья Гримм провели несколько счастливых лет. На всю жизнь в их памяти остались узкие улочки, волшебной красоты сад с яблоневыми деревьями, большой старый колокол и каменное здание ратуши, рядом с которой жил их любимый учитель Цинкхан. Семья Гримм к тому времени пополнилась ещё тремя братьями и прелестной сестрёнкой. И все жили бы долго и счастливо — но ведь это не сказка, а настоящая биография.
В твоих глазах вдруг вспыхнуло смятенье, —
Ты в женщине седой узнал меня.
Молниеносное преодоленье
Всей толщи лет до нынешнего дня.
Да, милый друг, не только ты стареешь, —
И мой покров сияньем звёзд отлит.
Воспоминая юность, сердце греешь,
И мной твой чистый образ не забыт.
Не измерить слезами
Смерти старых друзей.
Лишь разводишь руками
От таких новостей.
И не спишь до рассвета:
Это жизнь или сон?
Не находишь ответа,
Да и нужен ли он?
На замерзшие ступени
Ляжет вьюга января,
И сквозь мраморные тени
Свет мигнет от фонаря.
Нет следов, ступени гладки,
Молчаливое крыльцо.
Зря гадала я на святки,
На серебряно кольцо.
Не случится, что желанно,
Одиночество горчит,
Только сердце окаянно
Беспорядочно стучит.
Во Франции впервые опубликована рукопись романа Жюля Верна — «20 тысяч лье под водой».
Издательство «Сен Пер» может гордиться проделанной кропотливой работой — она получила высшую оценку покупателей.
Первый нумерованный тираж в 1 тыс. экземпляров, появившийся незадолго до новогодних праздников, был моментально раскуплен — в магазинах осталось лишь несколько книг в красивых синих футлярах ручной работы. И это несмотря на очень высокую цену — 190 евро за 500 страниц.
И пришлось же ему для этого попотеть! Очень уж воротить нос не приходилось. Он начал познавать человечество с ног. Он служил на побегушках в подозрительной маленькой гостинице и, несмотря на свой невинный вид, отлично знал все тайны девиц и их посетителей. И вот в один прекрасный день или прекрасный час ему подвернулся счастливый случай: к нему в руки попали компрометирующие бумаги, забытые только съехавшим постояльцем. В одну минуту он приблизительно определил их ценность, взвесил все шансы за и против и принял решение. Он догнал этого субъекта на вокзале, и там, с глазу на глаз, без лишних слов (никакого шантажа! Но тот, конечно, понял, что влопался и что лучше идти на мировую...), проезжий получил обратно свои бумаги, а за это обязался немедленно принять маленького сообщника к себе на службу. Мальчишка был недоверчив и потому решил не возвращаться в гостиницу за своей одежонкой. Он и его новый хозяин уехали с первым поездом.
Ситуация во французской столице развивалась по сценарию событий 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке. Тогда в США террористы «любезно забыли» на месте преступления пропагандистскую литературу, а паспорта угонщиков самолетов чудом сохранились в вихре взрыва, уничтожившего башни-близнецы.
Во Франции напавшие на редакцию журнала «забыли» в автомобиле удостоверения личности, поэтому оба уничтоженные брата Куаши теперь точно «причастные к нападению на «Шарли Эбдо».
Но это еще не все странности...
Стучится дождь в оконное стекло.
Он, как и я, кому-нибудь не нужен.
И признаваться в этом тяжело,
А не признаться — в тысячу раз хуже.
Попробуй пустоту перебороть,
Когда один, а в сердце — бред полнейший.
Услышь меня и смилуйся, Господь!
Тебя так много, а меня всё меньше.
Святки — святые вечера — в православной традиции и в русском народнопоэтическом сознании знаменуют торжество Солнца правды — Христа — над тьмой, победу над нечистой силой.
Однако в наши дни священный смысл Святок большинству либо неведом, либо многими намеренно попирается. Не секрет, что череда святых зимних праздников сегодня нередко превращается в бесовский пьяный разгул, безбожную вакханалию. Придя в чувство после такого гульбища иные, у кого ещё не атрофирована совесть, стыдятся самих себя, глаза не смеют поднять на окружающих. Душа мертвеет, холодеет, выстуживается. Бывает ей и студно, и стыдно; покаянно жаждет она и прощения, и очищения, изгнания разрушительного чужебесия.
Наутро, после Рождества,
ты стал ли лучше, брат?
Встал, как всегда, душа черства,
доел ночной салат...
И нет ни голоса, ни слез,
ни слова — для Него.
То ль ангел вести не донес,
иль глух ты до того,
что не услышал даже звон,
не тщился отличить
живую жизнь и мертвый сон,
слепец в глухой ночи.
Библейский рассказ о райском состоянии и о грехопадении облекает одну из величайших тайн временного бытия в форму, доступную детскому пониманию, а потому как бы наивную. На самом деле это — наивность лишь кажущаяся: та же глубина содержания, которая схватывается здесь непосредственным чувством младенца, открывается и на высшей ступени философской рефлексии: она недоступна лишь для средней ступени поверхностного, житейского рассудка.
В ярком, художественном образе здесь утверждается основное начало единства религиозного жизнепонимания. — Пока мир был согрет дыханием божественной жизни, он не знал ни вражды, ни смерти, ни нужды, ни печали. Вот в какую простую, безискусственную форму облекается здесь мысль о том, что Бог есть жизнь, начало всякой жизненной связи в мире, начало всеобщего мира и лада. Посмотрите на мир, отпавший от Бога. В отличие от рая он характеризуется именно распадением всех жизненных связей: рушится всеобщий мир, низшая тварь ополчается против человека, стихии выходят из повиновения; в распадении связи между душою и телом человек познает силу смерти; жизнь борется против этой силы, производя на свет новые и новые поколения существ: но и самое деторождение подпадает проклятию жизни, утратившей Бога: оно совершается в болезни и не спасает от смерти.
Душа взрослеет в испытаньи,
Когда вдруг рушится мирок,
Когда убит в пустом мечтаньи
Порядок, выстроенный впрок.
Опять ты ощутишь внезапно,
Как призрачен и тонок лёд,
Как утекает безвозвратно
Водою времени полёт.
Снежинки, словно лепестки белых роз, кружились в удивительном танце, время от времени заглядывая в окна деревянного храма. Служба уже закончилась, и немногочисленные прихожане, подняв воротники, спешили домой.
Отец Тихон сложил облачение, вышел из алтаря и направился к иконе Богородицы, чтобы приложиться к ней. Мягкая улыбка пробежала по уставшему лицу батюшки: кто-то, за неимением цветов, заботливо положил на аналой яркую гроздь калины. Неожиданно в храм вошел коренастый мужчина, оставив на полу белые снежные следы. Сняв большую лохматую шапку, он подошел к батюшке и попросил помощи.
Я пью печаль, но радость сердцем слышу
За каменной оградой бытия.
Не тороплюсь, но рвусь подняться выше
И силюсь жить — вокруг одна броня
Внутри забьёт источник ли когда-то?
Из вечной радости вольётся ли вином?
Увы, я снова в чём-то виновата,
Но слава Господу — виновна не во всём...
Моё настроенье — отнюдь не отрада
Мне, кажется, типа опять не везёт,
И эту печальную типа балладу
Душа моя рваная типа поёт.
Вчера на свидание к тебе торопился,
Дрожало в волненье моё существо....
Не то, что так сильно я типа влюбился,
Но чувствую — кажется, типа того.
С букетом фиалок я типа на крыльях
Взлетел на двенадцатый типа этаж,
Но дверь твоя мама сердито открыла —
Совсем не одобрила мой эпатаж.
В Рождество все немного волхвы... (И. Бродский)
Большеглазый застенчивый мальчик с тонким, нервным лицом как-то не походил на описанного папой по телефону тяжёлого аутиста. Только потом, прочитав его историю, я поняла, какую колоссальную работу проделали его приёмные, как оказалось, родители.
Заниматься с Никитой было одно удовольствие. Он, хотя и стеснялся поначалу, всё схватывал на ходу, а уж мотивация просто зашкаливала. Куда девались уже через несколько занятий и неуверенная походка, и тихая невнятная речь, и вялые жесты- перед нами был счастливый мальчик с блестящими умными глазками, которому очень — очень хотелось научиться управлять собакой.
Такая вот у нас зима —
Завальный снег на всех тропинках,
Везде такая тишина,
Что слышно, как летят снежинки,
И слышно, как хрустит мороз,
По-зимнему силён и стоек,
И слышен тихий стон берёз,
И слышен шелест крыльев соек…
Жестокость мира, она от демонов. Разврат мира, он от того, что весь человек стал плотью, и только плотью. И радость мира — шумная и надрывная радость, от которой тяжело, как с похмелья — это лишь декорация. Это аналог репродукции картины на стене, висящей только для того, чтобы закрыть дыру в обоях.
Для начала мир пуст. После грехопадения он пуст, как барабан; пуст, как опустошенный вором кошелек. Оттуда, из чрева пустоты, выползает та самая медленная и звенящая тоска, с которой если кто не знаком, то не сможет понять и ощутить сердцем, чему можно радоваться в Рождество.
Пустой мир и человек, сдувшийся как шарик. И если надо дальше жить, даже если и не хочется, но придется, то нужно развеселить себя чем-то. Пустота — от грехопадения. Суетный шум — от невозможности сидеть на месте и в тишине. Разврат — от погасания духа, от тотальной власти плоти и невозможности этой власти сопротивляться. А уже злоба — от демонов. В особенности — лукавая злоба, в которой улыбаются и держат паузу. В которой вынашивают замысел и строят планы. В которой жестокость не порывистая, а осмысленная, санкционированная, идеологическая.
Словно снежинки, кружáтся слова,
Падают мирно на землю –
Близится, близится ночь Рождества,
Звёздному шёпоту внемля.
Замерли ивы без шумной листвы.
Ангелы ходят меж нами.
Тайной ведомые, едут волхвы
Радость делить с пастухами.
