Поэтов убивают, как врагов -
поэт для многих чем-то не таков:
не те слова, эмоции не те
для всех, кто пребывает в глухоте.
Он - слышит, а другие - не хотят,
лишь требуют чего-то и твердят
чужие мантры, как свои стихи,
которые - как не свои - плохи.
«Уйди, умри, исчезни - говорят, -
в тебе, поэт, чудес небесных яд.
Ты надоел до коликов в груди:
Умри, поэт! Хоть в славу, но уйди!»
Кто дышит телом — ищет телом,
кто духом — ищет кислород духовный.
В работе или между делом
вершит судьбу судья верховный:
что ищешь — то всегда находишь,
что попираешь, то затем взалкаешь.
Надменность лечится довольно строго —
в мученьях скромность обретаешь.
Не задохнуться бы в аду безбожья,
бесчеловечности бескислородной,
не стать рабом слепца глухонемого,
ведущего по бездорожью —
ведь не дышать ему природно.
...Христианин подобен небесной нити, которой Господь прошивает земное существование людей, но для этого надо не брезговать погружаться в проблемы этого мира — латать его дыры небесной нитью. Если же нитки отдельно, а ткань мира отдельно, тогда нет смысла в этих нитях. Нитки не для того, чтобы лежать в шкатулке, нитки не существуют сами для себя, их надо пустить в дело — ими надо шить и сшивать то, что разошлось по шву или латать порванное злыднями мира сего. «Что отдал, то твоё» — это об этом, талант даётся не для того, чтобы его зарыть, а чтобы пустить в дело. Небесные, благодатные нити в любящих руках христианина — это лечение мира, без которого этот вечно болящий стоять не может и сразу падает в тартарары...
Трёхмерный человек в двухмерном мире - это трагедия. В нём есть все необходимые для полноценной жизни структуры, но они не развёрнуты, не могут развернуться, и потому не функционируют. Он томится ими, он не может реализоваться. Если говорить с ним из трёхмерного мира, где все структуры развернуты, говорить о проблемах трёхмерного человека, которым он является, но как бы не вполне, ибо не осуществил себя за пределами двух измерений, такой человек не поймёт сказанного. Он воспримет двухмерную проекцию сказанного, которая не соответствует истине. Фрагментарное, нецелостное восприятие даёт возможность изменения текста нашего сообщения до неузнаваемости, т.е. недостающие информационные звенья - это пустоты, которые будут заполнены по образу и подобию воспринимающего, который сам полон пустотами, ибо недоразвёрнут, недораскрыт.
Точно так же он не вполне адекватен для двухмерных людей, живущих в двухмерном мире. Структуры третьего измерения, которые хоть и не развёрнуты, но всё же наличествуют в нём, будут влиять на восприятие двухмерной информации - он будет видеть и слышать иначе, картина мира в его голове будет отличаться от картинки окружающих его нормальных двухмерных людей.
Когда тёмной безоблачной ночью мы смотрим в небо, желательно за пределами мегаполиса, перед взором разворачивается величественная картина примерно из полутора тысяч звёзд. О чём размышляет человек, созерцая эту космическую красоту?
Возможно о том, что в галактике, являющейся нашим космическим домом, насчитывается около 200 миллиардов звёзд, а в обозримой области Вселенной около 100 миллиардов. Но в день Преображения Господнего думается, скорее, о том, что и мы, люди, подобны звёздам, только некоторые из нас горят светом тёплым и живым, другие — холодным и мёртвым, отражённым, а есть изгнавшие из себя дарованный Богом свет и ставшие просто чёрными точками.
Преображение в том, чтобы обнаружить и явить миру свой внутренний свет, который суть Христос в нас. Преображение в том, чтобы стать светом миру, лежащему во зле, стать зовом ко Творцу и быть присутствием Бога в мире людей.
Не носятся они с богами —
сам Бог их носит,
не рыщут блудными кругами —
у Бога просят.
Невестное для них не лестно,
а просто правда:
Невеста Божия прелестна,
и мир оправдан.
Кто слишком тонок —
не жилец, зато — певец,
и голос зова
неминуемо красив.
Привычно звонок
колокольчик для овец,
им очарован,
как цветком хранитель сил.
Забытый напрочь
лейтмотив запечатлев,
уходит песня
по тропинке в небеса.
Подругой на ночь
стать певцу не захотев —
ей интересней
к новой жизни воскресать.
Вчерашнее небо стучится в тот дом, что не мой,
забытые светы стремятся вонзиться в глаза,
и голос летит воробьём — он пока что немой:
печален собой, потому что не всё рассказал.
Ладонью касаюсь немыслимо дальних высот,
с которых к ветрам летят фейерверками сны.
И каждого песнь как будто овечку пасёт —
рождается звук, взыскующий странствий иных.
Внахлёст облака, и завтрашний луч поперёк —
здесь солнечный блик, как пленник уставших веков.
Небес оберег меня от судьбы не сберёг,
но крыльями утренних птиц прикрыл от стрелков.
Как без цвета сирени куст,
этот дом без меня пуст.
Как молчание сомкнутых уст,
этот дом без меня — тускл.
Как поломанных судеб хруст,
этот дом без меня — грусть.
Он сидел на входе, нервно поглядывая на чёрные тучи, готовые низринуться дождём. В галерее никого не было, и ему, наверное, хотелось уйти домой пораньше, чтобы не промокнуть в дороге. Он был не очень приветлив, когда я протянул купюру, равную стоимости билета.
- Ливень скоро обрушится, чтобы смыть всех к ядрёной фене. В небо глядели?
Я не сразу нашёлся что ответить, в итоге промолчал. Взял свой билет и направился в залы.
- Что это с ними? - воскликнул я в недоумении, едва вошёл. Картины, которые висели на привычных местах, были забинтованы.
Старик приковылял на мой вопль и спокойно выплюнул одно слово:
- Заболели.
- Картины?
Я просто есть — как одуванчик в поле,
свекла на грядке, вишни на деревьях.
Я есть — как воздух, и не быть неволен...
Бреду по жизни, как собака в репьях —
в искринках радости, стихах и песнях —
но жизнь собаки, может быть, уместней.
Пряжа по небу разбросана —
феи пряли поутру.
Степь, украшенная росами,
жемчуг шила на ветру.
В роще, над тропинкой пёсьею,
вертолётом — стрекоза.
Синь повсюду, только с проседью:
мир стареет на глазах.
Скоро шалью паутинною
ветви спутает паук,
и под зимней парусиною
завершит природа круг.
От горя можно объюродеть
и попросту сойти с ума.
Для счастья ужас неприроден —
уж лучше странника сума.
Забыты прошлые угрозы,
жизнь новым ужасом полна —
судьбы своей метаморфозы
везде изведаешь сполна.
И позавидуешь улитке,
что носит домик на спине —
твои нехитрые пожитки
в нём уместились бы вполне.
Все мы кривы, все нуждаемся в исправлении, но ещё больше каждый нуждается в понимании, в заботливом внимании и любви, в поддержке, а этого днём с огнём не сыскать. Умников поучающих — толпы, а друга, на которого можно опереться в трудную минуту, не найти. Друг — это я другой, с ним можно поглядеть и на меня с другого ракурса. Друг — это не тот, кто говорит приятности, не тот, кто льстит моему самолюбию, друг — это тот, кто видит то же, что и я, но с другой точки. Вместе с другом мы становимся вдвое объективнее, вдвое умнее, вдвое рассудительнее.
Как стать другом ближнему? Как помочь другому быть самим собой, а не навязывать ему себя? Как спасти, а не подтолкнуть в пропасть упавшего? Как стать орудием Бога в деле спасения?
По сути есть всего два варианта воздействия на другого: извне и изнутри. Извне — это наш обычный метод, человеческий, когда мы лупим друг друга по острым углам, которые нас царапают и/или ранят. Вполне приемлемый метод, если не впадать в крайности, правда, малоэффективный, т.к. отбитые в житейской драке наросты нередко нарастают на душах вновь — по внутренним причинам.
Однако внешний метод всё чаще становится банальным зверством — мы стремительно утрачиваем чувство меры, утрачивается уважение к человеку как таковому, тем более согрешающему. Свои грехи не ранят нам сердце, потому легко забываются, зато чужие — абсолютизируются. На наших глазах происходит расчеловечивание и последующее за ним обесовление, потому путь внешнего воздействия утрачивает свою созидательную силу в обществе.
М.Ц.
Все её фантасмагории —
перекос души от горя,
перелом души от боли.
Шёл уверенно к беде
сквозь моря земной юдоли
весь корабль её воли,
и дошёл в своё нигде.
