О завещании и имени св. князя Ярослава. Заметки по поводу (Василий Анисимов)

В последнем (по времени) многосотстраничном, основательном и скучном исследовании жизни и трудов великого князя (Алексей Карпов. Ярослав Мудрый. ЖЗЛ. М. 2002) есть примечательный эпизод, который, впрочем, является не более чем, художественным допущением. Он касается последних дней жизни Ярослава.

Как известно, князь умер в первую неделю Великого поста в 1054 году в Вышгороде, куда поехал, изнемогаемый недугами, молиться у гроба братьев своих — святых благоверных князей Бориса и Глеба. Глубокий, по тогдашним меркам, старик, инвалид с детства, он уже едва ли мог самостоятельно передвигаться. Ярослав был истерзан и личными трагедиями. Как принято было говорить в летописях: «на старости лет претерпел много скорбей».

Минуло уже четыре года со дня кончины великой княгини Ирины (Ингигерд), дочери шведского конунга Олова Шетконунга, единственной и верной супруги, матери многочисленных ярославовых чад. В конце 1052 года — новый удар: в Новгороде в возрасте 32-х лет неожиданно умер Владимир Ярославич, старший сын великого князя, наследник с таким трудом созданного единодержавного царства. Отец даже не смог поехать на похороны сына.

Историк пишет, что в последние свои дни все острее ощущая одиночество, Ярослав по-особому вглядывался в изображение собственной семьи под сводами святой Софии Киевской. На ктиторской фреске (ныне сохранилась лишь ее часть) был размещен портрет ярославовой семьи, на котором сам князь-храмостроитель преподносил Христу собор, за ним сыновья несли зажженные свечи, а с другой стороны с простертыми к Богу руками шествовали княгиня с дочерями. Только здесь он теперь мог увидеть и супругу, и покинувших Русь царствующих на чужбине дочерей — Елизавету, Анастасию и Анну, и уже скончавшегося Владимира. Разумеется, старец мучился мыслью: что оставлю я после себя?

В последующем, тем же вопросом — что же оставил после себя Ярослав — мучилось не одно поколение исследователей. И здесь историки, даже те, кто имя Ярослава не мог произносить без восторженного придыхания, не скрывают своего разочарования. От великого князя, славившегося своей гигантской волей, изощренным умом и невероятной книжностью, обладателя легендарной библиотеки, ждали не просто завещания, некоего политического трактата, который бы предначертал смысл существования Киевской Руси на столетия вперед. Причем, трактата уровня его современника автора «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона, которому Ярослав покровительствовал. Или, хотя бы уровня Ярославова внука — Владимира Мономаха, создателя одного из самых замечательных памятников древнерусской литературы. «Поучение» Мономаха — это записанные им размышления, которым князь предавался во время охоты на дичь. Ярослав же Мудрый отличался усидчивостью, по свидетельству летописей мог и денно и нощно корпеть над книгами и до глубокой старости не терял ясности мысли. Это засвидетельствовал посланец французского короля Генриха I епископ Роже, который посетил Ярослава в 1049 году и был поражен энциклопедическими познаниями киевского князя.

Более того, Ярослав и окружал себя людьми неординарными: его ближайшие сподвижники, занимавшие две главные епископские кафедры Руси — киевский митрополит Иларион и новгородский епископ Лука Жидята — были выдающимися литераторами и мыслителями. Дошедшие до нас письмена тружеников созданной Ярославом при святой Софии богословско-переводческой школы и сегодня поражают нас глубиной и образностью: «Бе Ярославъ любя церкви, и прозвутеры любя повелику, излиха черноризци бе любя, и книгам прилежа, и почиташе часто в нощи и въ день, и собра писцы многы, прекладаше от гречьскых книгъ на словеньское писмя, и списа книгы многы, ими же поучаощеся вернии людие, наслаждающеся божества. Яко же бо се некто землю разорить (распашет), другыи же насееть, ини же пожинають и ядять пищу бескудну, тако и сь. Отець же сего Володимер землю взора и умячи, рекше крещеньем просветив, сь же насея книжными словесы сердца верных людии, а мы пожинаем, ученье приемлюще книжное. Велика бо польза бывает от учения книжнаго, книгами бо кажеми и учими есмы пути покаяния, и радость духовную обретаемъ, и вздержаниемъ словес неполезных. Се бо суть рекы, напаяющи всю вселеную, се суть исходящая мудрости…»

Где должен был явить потомкам князь свою легендарную мудрость, как не в завещании? Но, увы! Ярослав оставил завещание, разумное, рациональное, человечное — и не более. В отличии от отца и деда, чьи внезапные кончины, привели к смутам и братоубийственным распрям, он, имел возможность не спеша четко определить княжеские уделы и порядок киевского престолонаследования. Что он и сделал, разделив Русь на пять частей. Ярослав напомнил сыновьям, что все они дети «одного отца и одной матери» (чада Святослава и Владимира были от разных жен, что порой усугубляло вражду) и наставлял: «если кто захочет обидеть брата своего, то ты помогай тому, кого обижают». «Се аз отхожу от света сего, сынове мои, — передает летописец (разумеется, не дословно) обращение Ярослава к молодым князьям, — …если будете в любви между собою, Бог будет в вас и покорит вам противящихся вам, и будете мирно жить. Если же будете в ненависти жить, в распрях и раздорах, то погибнете сами, и погубите землю отцов своих и дедов своих, которые добыли ее трудом своим великим. Но пребывайте мирно, слушаясь брат брата…» «И так урядил сынов своих пребывать в любви», заключает летописец.

Разумно, достойно, но не такого ждали от Ярослава Мудрого. Василий Ключевский, отмечая «отеческую задушевность» завещания, указывал, что оно «очень скудно политическим содержанием». В дальнейшем одни историки отмечали его поразительное умение даже из самых жестоких поражений извлекать пользу, другие видели в нем властолюбца, постоянно опирающегося на заморских наемников.

История сыграла с Ярославом странную шутку: его умаление происходило на фоне всевозрастающей славы отца — крестителя Руси равноапостольного князя Владимира. Русичи далеко не сразу осознали тот гигантский перелом, который произошел в судьбе государства и народа, благодаря принятию христианства. По мере распространения и укрепления веры православной, строительства новых монастырей и храмов, росла и слава крестителя. Он заслонил собой всю Киевскую Русь: в былинах, исторических песнях и прочих фольклорных преданиях Владимиру Красное Солнышко приписываются деяния и Ярослава, и Мономаха, и прочих князей.

К немеркнущей славе крестителя приложили руку и сам Ярослав и митрополит Иларион: такой похвалы Владимиру, какую, например, мы видим в «Слове о законе и благодати», в нашей истории не звучало никому. Это даже не похвала — это духовный разлом, восторг по поводу рождения из тьмы в свет целого народа и каждого русича.

Есть в «Слове» и похвала самому Ярославу: «Добрый и верный воспреемник твоего благочестия — сын твой Георгий, которого Господь сделал наследником твоего владычества. Не нарушает он твоих уставов, но укрепляет, не расточает он сокровищ твоего благоверия, но еще больше преумножает, не говорит, но действует, завершая недоконченное тобою, как Соломон дела Давидовы. И дом Божий великой Святой Премудрости Его создал, на освящение города твоего, ее же изукрасил всякой красотой, золотом и серебром, дорогими каменьями и священными сосудами. Красуется эта церковь и прославляется во всех странах соседних, потому что не найдется другой такой во всем подлунном мире и полуночных странах от востока до запада. И славный город твой Киев, как венцом, величием увенчал…». Однако похвала Ярославу не вошла в многочисленные редакции «Слова», приспособленные для чтения в церкви в день памяти святого Владимира (он был канонизирован XIII веке при св. князе Александре Невском) и была достоянием лишь немногих монастырских «библиофилов».

Поэтому не удивительно, что времена стирали память о Ярославе. Через шесть столетий после Ярославовой кончины Святитель Петр Могила, пытаясь восстановить Собор Святой Софии, вообще не смог определить, кто же изображен на ктиторской фреске. Он решил, что Ярослав преподносит собор не Христу, а своему отцу равноапостольному князю Владимиру. Впрочем, некоторые исследователи утверждают, что святитель, будучи страстным апологетом крестителя Руси, сознательно изменил композицию. Но в любом случае, очевидно: исторический «статус» Ярослава, как одного из созидателей Киевской Руси значительно понижен. Он всего лишь верный продолжатель дела отца, исполнитель его заветов. Хотя никаких заветов Владимир не успел оставить, а в последний поход собирался идти как раз против Ярослава, который вместе со своим Новгородом отказался платить дань Киеву. Но такое случается в истории: труды одних именуются заветами предшественников.

Так что же посеял Ярослав Мудрый на вспаханной св. Владимиром земле, какую «пищу бескудную» на века оставил потомкам? Книжных трудов, мы можем говорить с большой долей уверенности, он не оставил. Конечно, они могли погибнуть вместе со знаменитой ярославовой библиотекой, во время штурма Киева татарами, могли быть сожжены, как еретические или вывезены в Рим униатами, разорявшими православные монастыри. Но вернее всего, таковых вообще не было, поскольку нет ни упоминания, ни ссылок на них в сохранившихся летописях.

Единодержавное государство, созданное Ярославом в 1036 году после смерти Мстислава Владимировича Черниговского и заточения Судислава Владимировича Псковского, стало колебаться уже при ярославовых сыновьях (Изяслав Ярославич дважды терял киевский престол), а после Владимира Мономаха вообще пошло в разнос: Рюрик Ростиславович шесть раз оказывался великим Киевским князем, Юрий Долгорукий — трижды и т. д. Дело дошло до того, что внук Мономаха св. князь Андрей Боголюбский вообще решил перенести столицу подальше от княжеских вожделений — на север, в город святого Владимира на Клязьме. Так что говорить о том, что Ярославу Мудрому удалось заложить основы политически стабильного государства вряд ли приходится.

Ярослав перенес резиденцию Киевских митрополитов из Переяслава в Киев, в собор Святой Софии. Киевлянин преп. Нестор Летописец с полным правом мог назвать Киев «матерью городов русских», (по аналогии с греч. метрополия — материнский город) — и в административном, и в духовном плане (слово «митрополит» в переводе с греческого означает «родоначальник»). Это соответствовало и историческому, и реальному статусу города на семи холмах, который Ярослав стремился во всем сделать изначальным, первым и главным. Однако политическая ситуация диктовала свое, и резиденция митрополитов в последующем также была перенесена на север, хотя пребывая и во Владимире, и в Суздале и в Москве они носили титул «митрополитов киевских».

В условиях княжеских войн и сопровождавшего их насилия, вряд ли какое-то особое значение имел и свод законов — «Русская правда». Он попросту не выполнялся, поскольку был создан для стабильного государства, коим и была Русь времен Ярослава, а после него эпоха раздоров тянулась до самого падения Руси. При татаро-монголах, литовцах и поляках, разумеется, уже действовали иные законы. Впрочем, положения «Русской Правды» еще несколько столетий действовали в новгородской республике, где она изначально и была создана, как договор между тогдашним князем новгородским Ярославом и народным вече.

Знаменитые династические связи, установленные Ярославом с правящими элитами Скандинавии, Венгрии, Франции, Польши и даже Византии, особого эффекта в укреплении государства не дали, опять же из-за изначально конфликтной системы престолонаследования. Согласно этой традиции, не только дети умершего великого князя, но и братья, и дети старших братьев могли претендовать на стольный град. Поэтому мономаховичи и ольговичи могли десятилетиями с переменным успехом бороться за Киев. Кроме того, новый великий князь расставлял кадры на другие княжества, прогоняя оттуда предыдущих правителей. Изгои силой оружия отстаивали свои права. Здесь властвовал не закон, а сила. Ярослав — единодержец Руси мог бы изменить эту систему, приводившую князей к постоянной борьбе за удержание или захват уделов, но не захотел или все-таки не смог. Ярослав сам 17 лет, до своей кончины, продержал в заточении своего брата Судислава, поскольку тот мог претендовать на «отий стол», а освободившие дядю дети Ярославовы, заставили несчастного целовать крест, поклявшись, что ветвь Судиславова не будет заявлять на Киев права.
Киев неумолимо терял свое административное значение, и все более превращался в предание. Знаменитый князь Даниил Романович Галицкий, отобрав в 1239 году Киев у Ростислава Мстиславича, даже не остался в нем княжить, а посадил своего боярина. Племянник Даниила св. князь Александр Невский, носивший титул «великого князя Владимирского, Новгородского и Киевского», судя по всему, в Киеве вообще никогда и не был…

Словом, у историков есть немало оснований со вздохом неоправданных надежд говорить о Ярославе Мудром и о его наследстве. Однако внешняя история народа — история фактов не всегда соответствует внутренней истории народа, его становления, самосознания и бытия. Ведь только зная последнюю можно понять, почему после поражений одни народы исчезали, для других, напротив, поражения оборачивались победами. Вот пошел Святослав на Хазарию, и исчезла без следа Хазария, великое царство, и великий народ, из которого выходили даже императоры Византии. Древние восточные хроники утверждают, что хазары просто превратились в птиц. А волжские булгары, завоевав нынешнюю Болгарию, исчезли сами, оставив после себя лишь имя. Тоже и с Русью, которая выдержала невероятные испытания, но на протяжении тысячелетия оставалась сама собой. Очевидно, что для самохранения в человечестве, народы должны были обладать чем-то большим, нежели укрепленные города, мощная армия и развитое судопроизводство. И в созидании этого нерушимого народного стержня Ярославу принадлежит роль не меньшая, чем его равноапостольному отцу.

Ярослав Мудрый оставил завещание, большее, нежели приводят летописцы. Это договор между великим князем и потомками, и не в словах, а в красках, запечатленный на ктиторской фреске Святой Софии. Именно его великий князь так внимательно рассматривал в последние дни своей жизни. И не вина Ярослава в том, что смысл его послания затерялся в веках.

Спустя 950 лет после преставления Ярослава Мудрого, и тоже в первую неделю Великого поста все читающее человечество оплакивало кончину Сергея Сергеевича Аверинцева, едва ли не последнего великого книжника нашего времени. Он словно выпал из гнезда ярославова в другое тысячелетие, последней его книгой («Жемчужина многоценная») оказались переводы тех же святых отцов древности, над которыми корпели древнекиевские книжники. На обложке изданной издательством «Дух и литера» книги «София-Логос» помещена фотография академика, рассматривающего ярославовы фрески Софии Киевской. Аверинцев не занимался завещанием Ярослава, он, как принято говорить, «реконструировал» сознание творцов киевской святыни. Написанная еще молодым тридцатилетним ученым статья «К уяснению смысла надписи над конхой центральной аспиды Софии Киевской» (столь нудный заголовок был придуман для преодоления советской цензуры), для многих стала откровением. Пользуясь своим исследовательским принципом «вверх по течению», он в одной надписи, как в жемчужине, обнаружил мерцающий свет и смысл нескольких тысячелетий иудео-христианской цивилизации, а через него и замысел Ярослава.

В том, что София Киевская, Храм Премудрости Божией — Христа Просветителя, Светом Которого и созидалась Русь, — была замыслом и завещанием великого князя, вряд ли можно сомневаться. Софиевские храмы были возведены в главных городах Руси — Киеве, Новгороде и Полоцке, причем, в первых двух еще при жизни Ярослава. Это свидетельствует не о «подражании» Царьграду, а об особой идеологии. Кроме того, храм навеки приютил и самого Ярослава: он был похоронен в привезенном св. Владимиром из Херсонеса саркофаге в самой Софии. Это придает особый смысл знаменитой надписи. Нет сомнений, что Ярослав сам утверждал все росписи и цитаты в великом соборе.

«Бог посреди него; он не поколеблется: Бог поможет ему с раннего утра» (Пс 45:6) — гласит надпись над конхой. Киев, земной образ небесного Иерусалима, посреди которого Христос, Премудрость Божия. Город не поколеблется. Однако этот же смысл заложен и в устном завещании Ярослава детям, зафиксированном летописцем: «Бог будет в вас и покорит вам противящихся вам».

орит об эпохе внешнего (время Владимира) и внутреннего (время Ярослава) христианства. При крестителе русичи приняли православие «внешне», и лишь при Ярославе оно стало внутреннем содержанием народа, собственно говоря — верой. Сергей Аверинцев пишет, что именно в эту эпоху складывалось понимание веры, как «принятие некоторого невыясненного и до конца невыяснимого мыслительного содержания». Другими словами речь шла о рождении нового человека, его принципиальной незавершенности во Христе. Об этом и ликует митрополит Иларион в своем «Слове». Таким же образом и языческое, лишенное внутреннего смысла древнерусское государство преображалось в православное. «Бог посреди него». Русь воителей, «ищущих славу князей», работорговцев, насилия, удельных разборок, входила в иное измерение, где она не могла завершиться, исчезнуть во времени и пространстве, как это случилось с великими окружавшими ее царствами и народами, даже не смотря на сокрушительные поражения и многовековое рабство. «Бог будет в вас и покорит вам противящихся вам». Это та нерушимая стена, которая более произвола закона и самого дальновидного государственного устроения, объединяла и живила.

Св. Владимир сразу после крещения киевлян приказал повсеместно рубить церкви, при Ярославе уже вся Русь расцвела церквами, в основном деревянными. Здесь стоит заметить, что церквами Русь не украшалась (как говорят захватившие православные храмы нынешние музейщики-атесты), а спасалась. Главный храм этого поразительного процесса — Ярославова София — был посвящен Христу, причем, Христу Распятому. «А мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, для Эллинов безумие,… Божию силу и Божию премудрость» (I Кор 1: 23–24).

При Ярославе были прославлены в лике святых, говоря словами Нестора Летописца «сообщники страсти» Христовой — благоверные князья Борис и Глеб, чей подвиг для языческой Руси казался не меньшим безумием, чем Распятый Бог для эллинов. В своей недолгой княжеской жизни братья не совершили ничего выдающегося: за ними не было ни славных походов, ни громких побед, ни тяжких поражений. Они стали жертвами заказного политического убийства, при этом они не только не пытались защитить себя, а добровольно приняли смерть. Такой доблести княжеская элита Руси не знала. Ведь князь должен был уметь защитить и себя и свой народ от любого супостата.

По характеру братья были антиподами Ярославу. Сын Рогнеды -Гориславы, Ярослав по логике должен был враждебно относится к детям последующих браков отца. По сравнению с ярославовыми проблемами они вообще могли считаться баловнями судьбы. Ведь его жизнь была преодолением боли, и телесной, и душевной (чего только стоит трагедия матери). Он родился с физическим недостатком — врожденным недоразвитием правого тазобедренного сустава, а также дефектом правого коленного сустава. Ярослав поздно начал ходить, и это ему давалось с большими усилиями. Коленный сустав никогда не разгибался полностью, поэтому мальчик сильно прихрамывал. Пожалуй, ему была уготована участь ребенка-инвалида, проживающего свой век под крылом матери и заботливых нянек. Однако, благодаря своей невероятной воли, мальчик, как и полагалось воину, в четыре года уже твердо держался в седле и успешно овладевал навыками боевого искусства, а, повзрослев, на равных участвовал в многочисленных сражениях и походах. На коне он передвигался гораздо увереннее, чем пешим. Летописи сохранили обидную для воина кличку — «хромец», которая постоянно цепляла князя за живое. Ярослав мужественно переносил свой недуг, и как нередко бывает, физические страдания не сломили, а укрепили волю великого князя.

Как мог гроссмейстер политических баталий, постоянно опирающийся на силу, волю и разум, увидеть в бесцельной жертвенности братьев, которых пытался тщетно спасти, великий подвиг? Ведь они погибли, не как исповедники веры, а как страстотерпцы. Этот тип святости был мало известен на Руси. Но именно миряне-страстотерпцы, благодаря усилиям Ярослава стали первыми отечественными небесными молитвенниками «за новые люди христианские». Очевидно, таким образом закладвалась новая духовная перспектива: обезоруживающая святость, как идеал Руси.

Святополк, уничтожая братьев, не делал ничего необычного, был традиционен: он подражал предшественникам, в том числе и своему отцу Владимиру, тогда еще язычнику. И был проклят, навеки заклеймен «Окаянным». Борис и Глеб поступили вопреки традиции — и стали святыми. Они подражали Христу, противопоставив насилию — смирение. Борис молится перед иконой Спасителя: «Господи Иисусе Христе, иже сим образом явися на земли, изволивый волею пригвоздитися на кресте и приим стрась грех ради наших! Сподоби и мя прияти страсть». Оценивая значение канонизации свв. Бориса и Глеба, Георгий Федотов писал: «Через жития святых страстотерпцев, как через Евангелие, образ кроткого и страдающего Спасителя вошел в сердце народа навеки как самая заветная его святыня». Г. Федотов отмечает также парадокс культа страстотерпцев: святые «непротивленцы» по смерти становились во главе небесных сил, помогавшим русичам в битвах. Так они явились пред невской битвой в ладье посреди гребцов «одетых мглою». «Брате Глебе, — сказал Борис, — вели грести, да поможем сродчику нашему Александру». Сама же невская битва была выиграна, по слову летописца «силою Святой Софии и молитвами Владычицы нашей Богородицы».

Канонизация «сораспятых Христу» Бориса и Глеба соответствовала замыслу Софии Киевской и имела огромное значение для Руси. Дорогой мучеников-страстотерпцев пройдут многие православные христиане, вплоть до священномученика Владимира, митрополита Киевского и царской семьи.
На иконах прошлого века, св. князь Ярослав Мудрый изображен с храмом св. Софии, как главным делом его жизни. Однако это чрезвычайно сужает смысл деятельности великого князя. Делом его жизни был не храм, пусть даже самый выдающийся (тем более, что он построил не только Софию), а Русь православная. На фреске в Софии он вместе с детьми преподносит храм Христу, Который посреди и города, и народа, и державы. И пока Христос Распятый будет среди них, они не поколеблются.

В последующем, когда прославилась чудесами и возвысилась, как главная святыня восточнославянского Православия Свято-Успенская Киево-Печерская лавра, появилось не менее могучее стремление видеть Русь, как удел Божией Матери, посвятить ее покровительству и заступничеству Пресвятой Богородицы. Поэтому главные храмы новых столиц — во Владимире и Москве посвящаются уже не Святой Софии, а Успению Пресвятой Богородице. Однако истоки всего, что «будет после» берут начало в золотом веке киевской державы, когда святой равноапостольный князь Владимир и святой князь Ярослав варяжско-разбойничье государство превращали в Святую Русь.

«Премудрость построила себе дом» (Пр. 9:1). «Сий же премудрый князь Ярослав», говорит о нем летопись ХIII века. Мы не знаем, по какому поводу и с какого времени Ярослава прозвали «Мудрый». Но можем с уверенностью предположить, что отблеск его гигантского дела не мог не запечатлеться на его имени.