Я — никто. Статус невероятно сложный. Абсолютно антропологический: христианский (никто перед Богом), социальный (перед государством и толпой), биологический (перед землёй-матушкой), астрономический (перед Вселенной), эстетический (перед школами, направлениями, методами и т. п.), нравственный (перед неизбежным, перед смертью), психологический (не трожьте меня: перед катастрофой, драмой, трагедией), эмоциональный (лучше посмеюсь — разрядка все-таки: перед проблемами любого характера), бытовой (перед условиями жизни и вообще обитания) и т. д., любой иной, но — не духовный. Есть в позиции и чаще демонстрации «я — никто» некий запасец лукавства: да нет, конечно, шучу, иногда и действительно я — кто. Есть в этом самоощущении и гордыня: никто — а вот поди ж ты, живу, что-то делаю, чего-то добиваюсь.
И. Бродский как «совершенный никто, человек в плаще» (его автономинация) всё-таки ощущал себя совершенным кем-то, демонстрируя никтожеской позой своей усталость от истеблишмента литературного и от давления трёх империй одновременно: СССР, США, Язык (даже два языка: плюс английский, книжный и не совсем живой). Бродский — никто, поэт — никто как часть пейзажа, города, стены, статуй и т. п. Устав от артефактуальности жизни своей и своей литературы, поэт стремится стать артефактом. Ничем. Никем... Однажды мой молодой, почти юный, коллега, разочаровавшись в слове, в поэзии, в словесности вообще (почти цитата), сообщил мне, что он теперь никто, и от этого ощущения своего никтожества ему хорошо: сижу, мол, один в своей съемной комнатёнке в коммуналке с алкашами за тремя стенами, пью (попиваю) водочку, закусываю жареным сыром (я научил — жарить сыр; конечно, — не пить) и слушаю музыку, нет — музычку под цвет обоев, смотрю сериалы (по сезонам) с диска, ролики (ухохочешься) из интернета, — и мне хорошо; очень... Всё это, естественно, ниже Бродского, но качество хорошести такое же — не первой свежести.
Никтожество наше — не порок и не спасение. Оно есть следствие атомарности семьи, общества, государств, вообще человечества. Каждый сам по себе, каждый прячется за человечество, которое в свою очередь состоит из никтов, из никтожеств: так проще и безответственнее. Толпа атомарна и одновременно представляет собой огромный атом, где микроатомы должны ощущать себя винтиками, шайбочками и подшипниками, коим (атомам) это то нравится, то не нравится. Вот человек и разрывается — интенционально, — считая себя никем, или никтожеством, он в то же время стремится к персонификации и индивидуализации. Вот и набрались целые города и страны персонифицированных и индивидуализированных никтожеств: т. е. толпа уже не толпа, а толпа — навыворот, как варежка или тулуп. И толпа превращается в чудовищно огромный вирус. Глобальный вирус самопожирания.
Толпа обладает таким свойством, которое хочется назвать самовытаптыванием, когда большее давит меньшее (деньги, рынок, который был и пребудет всегда, он лишь меняет форму: авторитет, сила, власть, идеология, деньги-товар-деньги и т. п.), когда визуально-материальное выжимает из жизни вон предощущаемо-духовное, не имеющее стоимости, то бишь бесценное. Всё пожирает всё, чтобы стать никем и ничем: обыватель пожирается монитором, коллективные, общественные СМИ — ЖЖ, блогами (СМИ тоже атомизируются), литература — рынком и, что страшнее и непоправимее, — ТВ, интернетом и речевыми жанрами (их много) автоинтервью, когда никто вдруг заговорил и провозгласил себя («позиционировал», если выразиться более «современно») явно интересным, а главное — наличествующим в природе и очевидным ктожеством (пиар, автореклама, саморежиссура etc). Такое двойственное состояние скорее иллюзорно, чем реально. Оно — театрально. Оно как бы торопит время и наращивает возраст. Так интереснее жить. Осуществлять борьбу борьбы с борьбой (Ю. Коваль), когда никто борется с кем, чтобы сохранить свой статус-кво, и одновременно борется с собой — никем, чтобы хоть внутренне, для себя оставаться кем. Или — кем-то. Хотя бы кем-то. Как минимум.
Владислав Ходасевич предвидел время (оглядываясь, естественно, на Америку и вообще осматриваясь окрест — на Запад), когда поэт станет бизнесменом в литературе. И хочется добавить: литератором — в жизни. Действительно, атомарность общества, политики и экономики (ИП, ЧП, ООО, АО, партии, фирмы, корпорации) привела (или пока ещё приводит?) к атомарности культуры, искусства и литературы. Процессы атомарности (распада целого на атомы) обогащаются диффузией (смешиванием), укрупняемой броуновским движением «атомов», что в конце концов приводит к энтропии. К неопределенности. К разнородности. К децентрализации любых систем — от политических и экономических до культурных. Неопределенность усиливается вполне определенным знанием конца, и человечество, по словам Б. Паскаля, мчится (сознательно?) к пропасти, закрываясь от нее экраном (т. е. непроницаемым куском дерева, материи, а сегодня — экраном ТВ, мониторами и глянцевыми страницами офисно-самолётных изданий). Так общая неопределенность нашего существования порождает определенность (предопределенность) конца. Не света — а нашей цивилизации: запасы жидкого и газообразного топлива заканчиваются, светообразное (фотонное, солнечное) вещество пока неуловимо, твёрдое топливо (не дрова, но синтезированные концентраты) не изобретено, а лес и уголь — неэффективны, да и посожжены они уже давным-давно. Мирный атом норовит попасть в каждый дом. Доторговались, одним словом. Дороскошествовались. Торговля и роскошь (т. е. обман и излишества, избыточность) как движители пресловутого прогресса (чего? кого? куда?) дискредитированы. Но и опозоренные, они неистребимы в головах креативных идиотов и предпринимательных подлецов.
Владислав Фелицианович оказался прав: сегодня (я говорю только о подлинной поэзии, прозе и драматургии) все талантливые литераторы включены в рыночную неопределенность конкурентности и вынуждены делать выбор и работать, вдохновенствовать в одном из трёх направлений:
- Маяковское: сотрудничество с кем угодно власть имущим и рынок литературный контролирующим.
- Мандельштамовское: гнуть своё, терпеть и лезть на рожон.
- Встолописательское: сочинять в стол.
Можно, конечно, и совмещать указанные типы творческого поведения (Л.П. Быков). Но... Не думаю, что это возможно: кочегар Сергей Гандлевский — уникален. Остальные — и кочегары, и плотники — в основном журналистничают, журнальничают и преподают. Так, для смеху, перечислю свои роды занятий (каждым из которых, скажем, был увлечен не менее года): технический уборщик (техничка? нет — техничек, или техничок); дежурный морга; медбрат; фрезеровщик, техник-лаборант по топливу; сливщик-наливщик (топлива); командир разведгруппы (морская пехота); студент; плотник; сушильщик (доски, брус и т. п.); грузчик (всю жизнь, лет до 45); журналист печатных СМИ; радиожурналист; аспирант; докторант; зам. главного редактора литературного журнала; телеведущий; рекламная (рекламный) модель (образец); преподаватель; руководитель регионального отделения Союза писателей России, директор Дома писателя; член коллегии министерства культуры области и многих комиссий, жюри и комитетов; художественный руководитель многих диссертантов и соискателей; рецензент в литературном журнале; зав. отделом поэзии журнала; научный исследователь; методист и методолог; эссеист; литератор; стихотворец (что-то, видимо, упустил. Ничего. Не страшно). Такое обильное, в смысле работы, времяпрепровождение наводит меня на грустные размышления: кто я? что я? может быть, никто?
Люди гуманитарной сферы культуры — никто. Их ничтожество предопределено нищенской зарплатой, многостаночностью и полипрофессиональностью деятельности в целом. В материальных сферах культуры (в широчайшем значении) дела обстоят получше: особенно в торговле, в строительстве и в спиртопроизводстве (о наркопромышленности молчу). А вот в гуманитарной культуре происходит массовое удушение всего живого. Культурная асфиксия — вот ещё одна из причин появления и проявления феномена ничтожества и никтожества. В этом мире (видимом и ощутимом) совсем немного музыки и поэзии. Музыки, которая говорит (до вербальных экспликаций: Бетховен, Шуберт, Шопен, Рахманинов, божественные Гайдн, Бах и Вивальди). Поэзии поющей и мелодически звучащей (Пушкин, Рильке, Мандельштам и божественный Данте). Поэзию и музыку мало ощутить и уловить, их еще необходимо усвоить, зафиксировать — запомнить, воплотить в текст и, наконец, произвести на свет Божий. Наречь ненарекаемое или извлечь его из нареченного. Из-под бездны, из-под космического спуда, из глубин духовных и неведомых. И в такие мгновения художник становится никем. Т. е. — всем. Он никто, т. к. он теперь — свой тому, чего еще нет и что должно вот-вот появиться. Он — ничтожество, но иное, не то ничтожество, которое бежит от ответственности, вливаясь в поток однородной пустоты, где никто имитирует музыку, а другие никто слушают её и даже видят (шоу, клипы, ролики и прочая дрянь). Мультимедийность (визуальность в первую очередь) жёстко форматирует смыслы любого текста: и вербального, и музыкального, — а это явное искушение на тайный Промысел и тайную свободу смысла художественной литературы и «классической» музыки. «Современный» художник есть никто: он прячется за метод, за жанр, за школу, за эстетическое направление, за мэйнстрим, за моду на определенного сорта артефакты. «Современное» ничтожество создает артефакты, или артефактуальную среду реального (читай — экономического) мира. Подлинный художник, уловив прекрасное и ужасное, перестает быть никем. Он становится или текстом (своим), или всем. Подлинный художник как никто работает с пустотой, чреватой смыслами. «Современный» художник работает с ничем, содержащим ничто, т. е. то, что нужно тем, кто суть никто (зритель). Никтожество работает с ничтожеством. Ничтожество порождает никтожество (двустороннее грамматическое направление: читай хоть справа налево, хоть наоборот, — каузация двойная, т. е. никакая).
Художники, оправдавшие предсказание Ходасевича о появлении бизнес-поэта, сегодня составляют истеблишмент и ближний посад современной словесности. Бродский — креативен (изобретателен) и успешен в своем времени. Мандельштам — естественен, потому и он никто: он уступил себя всего таланту. Дару. Таланту-мучителю («И Лермонтов — мучитель (сначала учитель) наш»). Дару — наказанию. Дару Божьему. Поэтому он «успешен» в вечности. Бродский — явный гениалоид (его стихи и гениальны, и демонстративно пусты, конструктивны (от «конструкция»); не холодны, а пусты, многословны, но малослойны). У Мандельштама же малословие рождает многослойность смысловую. Бродского — читаешь (просматриваешь) и восхищаешься изобретательности. Мандельштама — страдаешь, переживаешь, умирая и воскресая, т. е. преображаясь в процессе восприятия духовного поступка — стихотворения. Жизнь Бродского — драма, трагедия. Жизнь Мандельштама — стихийное бедствие. И т. д. И т. п.
Виртуальное пространство — плоскостное. Экранное. Мониторное. Вербальность — шарообразна. Просмотр виртуального и чтение вербального — разные процессы. Кому что. Или — никому что. А чаще никому — ничто.
Сегодня продается все. И — вдохновенье. Ахматова своё вдохновение обороняла (даже от себя: «Сегодня гоню от себя стихи [плохие!]»); Пастернак — продавал. И может быть, Пушкин прав (как всегда), подсказывая из своего ничтожества ничтожеству нашему: «Поэт, ты царь. Живи один!» Живи один и будь никем. Или — всем. Такие дела.
