Музыка жизни умолкнет, если оборвать струны воспоминаний.
Джером Клапка Джером
I
В словаре Психологии Воспоминание определяется как «извлечение из долговременной памяти образов прошлого, мысленно локализуемых во времени и пространстве <...> Реконструкция, или восстановление, прошлого опыта никогда не бывает буквальной. Степень несовпадения В. и прошлого события зависит от динамики развития личности (ее установок, мотивов, целей), от давности припоминаемого события, а также от значимости его для субъекта». Самыми ценными аспектами для нас являются: извлечение из долговременной памяти; локализуемых во времени и пространстве; реконструкция прошлого опыта как никогда не буквальная.
Феномен memoria попадает в поле зрения историков в середине 1950-х гг, хотя, как справедливо пишет Поль Рикёр в своей работе «Память, история, забвение» «Проблематика, вытекающая из взаимопроникновения памяти и воображения, так же стара, как сама западная философия». Основатель искусства памяти Симонид представлял живопись, поэзию и мнемонику в чертах напряженной визуализации. Он, писал Плутарх, «называл живопись безмолвной поэзией и поэзию — говорящей живописью; ведь действия, которые художниками изображаются происходящими, в словах описываются после их завершения», иначе говоря, вспоминаются, воспроизводятся по памяти посредством визуальных образов.
Аристотелевская теория памяти и припоминания основана на теории знания, изложенной в трактате «О душе», в котором Всякое знание, говорит Аристотель, всецело выводится из чувственных впечатлений, но мышление имеет дело не с сырыми ощущениями, а с переработанными или впитанными воображением образами. «О памяти и припоминании» является своеобразным продолжением трактата «О душе». Память, по Аристотелю, принадлежит к той же части души, что и воображение; она есть собрание мыслительных образов из чувственных впечатлений, но с добавлением элемента времени, поскольку мыслительные образы памяти порождаются восприятием не присутствующих в настоящем, а ушедших в прошлое вещей. Сохраняется ли впечатление в памяти надолго, или вскоре изглаживается, зависит от возраста и темперамента личности (как раз то, о чем мы уже читали в статье из психологического словаря). Аристотель так же различает память и реминисценцию, или припоминание. Припоминание есть возвращение знания или ощущения, которое у было у нас прежде. Требуется также восстановить порядок событий или впечатлений, который приведет нас к тому, что мы отыскиваем в глубинах своей памяти. Для этого нужна некая отправная точка. Для многих такой отправной точкой служит место (topon).
В противовес Аристотелю Платон предлагает свое понимание припоминания, базирующееся на теории идей. Платон полагает, что существует знание, не выводимое из чувственных впечатлений, что в нашей памяти хранятся формы или шаблоны идей, сущностей, которые душа знала до того, как была низвергнута в мир. В «Федре», Платон развивает эту мысль, вкладывая в уста Сократа такую сказку:
«Так вот, я слышал, что близ египетского города Навкрасиса родился один из древних тамошник богов, которому посвящена птица, называемая ибисом. А самому божеству имя было Тевт. Он первый изобрел счет, геометрию, астрономию, вдобавок игру в шашки и кости, а также и письмена. Царем над всем Египтом был тогда Тамус, правивший в великом городе верхней области, который греки называют египетскими Фивами, а его бога — Аммоном. Придя к царю, Тевт показал свои искусства и сказал, что их надо передать остальным египтянам. Царь спросил, какую пользу приносит каждое из них. Тевт стал объяснять, а царь, смотря по тому, говорил ли Тевт, по его мнению, хорошо или нет, кое-что порицал, а кое-что хвалил. По поводу каждого искусства Тамус, как передают, много высказал Тевту хорошего и дурного, но это было бы слишком долго рассказывать. Когда же дошел черед до письмен, Тевт сказал: «Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости». Царь же сказал: «Искуснейший Тевт, один способен порождать предметы искусства, а другой — судить, какая в них доля вреда или выгоды для тех, кто будет ими пользоваться. Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими. оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых».
Таким образом, Платон разграничивает два понятия — память и припоминание. Память есть то, что хранится внутри нас, другими словами — IDEA. Припоминание же — воспроизведение событий по внешним знакам. Стоит отметить, что эти положения Платона обрели второе дыхание в Театре Памяти Джулио Камилло.
Мы же задались целью рассмотреть их синтез на примере стихотворения Гельдерлина, которое приводим здесь полностью в переводе Г.Ноткина
II
Воспоминание
Веет норд-ост,
Ветер любимейший мой,
Ибо пламень духа он обещает
И плаванье доброе морякам.
Но лети же теперь и приветствуй
Гаронну прекрасную
И сады Бордо
Там, где вдоль берега строгого
Бежит тропинка и в тело потока
Ручей глубоко впадает, а сверху
Чета благородная смотрит:
Дуб мощный и тополь под ним серебристый.
Мне все еще помнится ясно,
Как вязов широкие кроны
Над мельницей лес наклоняет,
Но во дворе растет, как ни странно, фикус.
И там же идут в дни праздников
Женщины шоколадные
По траве шелковой
В марте, в то самое время
Равенства ночи и дня,
Когда над тропинками медленными,
Тяжел от мечтаний златых,
Воздух плывет, убаюкивая.
Но мне уж теперь довольно
Полного светом темным
Одного душистого кубка,
Чтоб мог я вкусить покоя:
Сладко было б в тени забыться.
Это не хорошо —
Быть от смертных мыслей бездушным.
А хорошо в разговоре
Высказать все, что на сердце,
И долго слушать рассказы
О днях любви и деяньях,
Некогда совершенных.
Но где же мои друзья? Где Беллармин
С приятелем? Видно, иных
Робость стесняет, мешая идти к истоку;
А начало любого богатства
В море. Они же,
Как художники, соединяют
Прекрасное этой земли и не отвергают
Крылатой войны, для того
Чтоб жить одиноко годами
Под голою мачтой без листьев, где ночь не разгонят
Ни праздники города,
Ни музыканты, ни танцы, знакомые с детства.
Но вот теперь к индийцам
Ушли мужчины.
Там, меж вершин воздушных,
Средь гор виноградных, где сверху
Сбегает Дордонь и с Гаронной
Сплетается пышной,
Широко, как море, устье реки
Разливается. Но отнимает
Озеро память и снова ее возвращает,
И взгляды прилежные тихо любовь устремляет.
Но что остается, то учредят поэты.
Ф. Гёльдерлин (1803-1804)
Роль воспоминания в философии творчества Гельдерлина помогает интерпретировать Мартин Хайдеггер и цикл его статей, объединенных под названием «Разъяснения к поэзии Гельдерлина», в которых Хайдеггер трактует не столько само творческое наследие Фридриха Гельдерлина, сколько немецкую поэзию в целом, формулирует ее сущность.
Попытаемся переложить сказанное поэтом в стихах на язык «презренной прозы», отдавая себе отчет в том, что без погрешностей и потерь нам не обойтись. Это стихотворение, кажущееся на первый взгляд запутанным, а может быть и бессмысленным, на самом деле требует глубокого изучения... скорее даже постижения, ведь в нем затрагиваются такие аспекты, как путь обретения родного, функции, которые призван выполнять поэт в этом мире, вопросы о рождении и становлении поэта. Обретают новое звучание такие символы как ветер, огонь, море, река, тропинка, природа, друзья, праздник и множество других, не поняв которых мы не сможем принять лирику Гельдерлина, ведь Гельдерлин в первую очередь лирик, а не герменевт или философ. Позициям, которые он лишь обозначил в своих стихотворениях, масштаб придали Ницше и Хайдеггер.
Выстроим путь, который, по мнению Фридриха Гельдерлина, должен проделать истинный поэт. Зачатие будущего поэта происходит ночью. Боги спускаются к людям, мир становится, по словам Мартина Хайдеггера, своеобразной «гостиницей», происходит «уравновешивание мира». Для Гельдерлина ночь — пространство безбожия и мать дня. Это торжественная ночь, ночь Торжества. «Торжество, пишет Хайдеггер, — это событие приветствия, в котором святое приветствует и является, приветствуя». Это одурманенная, опьяненная мартовская ночь. Одна из ряда ночей Элевсинских мистерий. Ночь, когда безраздельно властвует Дионис. Ночь любви, музыки и желаний. Эта ночь равна дню и только в такую ночь земная женщина может зачать полубога, трагическое дитя, поэта. Из страны своего рождения он — молодой наивный и робкий отправится в чужие земли проходить закалку огнем, добывать мед поэзии. Свое путешествие он совершит по морю. Ведь «начало любого богатства в море», говорит Гельдерлин. Теперь юноша — моряк. Грядущий поэт Германии будет годами нести свою вахту, сражаться в «крылатой войне» и назло всем ветрам и натиску житейских невзгод приведет свой корабль в заветную гавань. Через страдания и лишения будет стремиться моряк к своему истоку. Туда, где в бескрайнее море впадает нить ручейка. Туда, где по берегу «бежит тропинка» и «там же идут в дни праздников женщины шоколадные по траве шелковой». Эта «медленная тропинка», над которой даже воздух полнится мечтаниями, ведет в мельницу — место работы и уединения будущего поэта. Оно сокрыто от огненных лучей солнца «дубом мощным» и «тополем серебристым»,
Мне все еще помнится ясно,
Как вязов широкие кроны
Над мельницей лес наклоняет
Сама природа оберегает его. Там произойдет единение моряка с природой, там он почувствует, что значит родное, что значит обрести родное. Возникает вполне уместный вопрос. Зачем нужно было уплывать за море, чтобы обрести родное? Однако Гельдерлин понимал родное, не как место рождения, а как некую идею в платоновской ее интерпретации, к осознанию которой можно прийти только через страдания и только на чужбине. Иначе говоря, чтобы понять свое предназначение нужно его выстрадать. Зачем вообще стремиться к родному? Гельдерлин дает несколько ответов: постигнуть родное, значит соединить свою землю, свою Германию; значит воссоединить богов и их земных сыновей; значит уравновесить судьбу. Сделать это можно лишь учредив непреходящие основы прекрасного в поэзии с помощью воспоминания. Для этого поэт должен испить одурманивающий и в тоже самое время отрезвляющий кубок познания на чужбине, который заставляет вспомнить высшие смыслы. Темноту в данном случае нужно понимать, как оборотную сторону ясности
Но мне уж теперь довольно
Полного светом темным
Одного душистого кубка
«Красота есть присутствие бытия. Бытие есть истина сущего. Истину сущего <...> периода <...> путешествия в чужое, Гельдерлин постоянно именует природой», писал Хайдеггер. Призвание поэта явить миру прекрасное в своем поэтическом наброске, но таким образом, чтобы это поэтическое не нарушило границ, покоя, связи, меры. Однако не стоит забывать, что поэт — это, по природе своей человек, а значит, он не может, а, по мнению Гельдерлина и не имеет права отказаться от смертных мыслей, но, мысля смертно, поэты поэтизируют высшее и опосредуют его для людей
А хорошо в разговоре
Высказать все, что на сердце,
И долго слушать рассказы
О днях любви и деяньях,
Некогда совершенных.
Поэт в отличие от простого человека — одухотворенный. В нем сочетаются трагический дух его сущности с аполлоническим огненным духом поэзии. Хайдеггер замечает, что дух поэзии — «есть знающая воля происхождения», однако не следует делать из поэтов — провидцев в иудео-христианском понимании. Они мечтатели, их мечтания — божественные сны. Вместе с тем поэты суть указатели. Они одновременно указывают на суть вещей и скрывают ее. «Дозревшие до своей сущности поэты подобны змеям», говорит Хайдеггер. Поэты, знаки и змеи одинаково двусмысленны, может быть, поэтому Гельдерлин в качестве заглавия наброска гимна «Мнемозина» вместо «Знак» вначале написал «Змея».
"Воспоминание есть некое мысленное подтверждение, мысль которого направлена к какой-то тверди, за которую мыслящие держатся, чтобы иметь возможность твердо удерживаться в своей собственной сущности«3. Кажется в этом предложении, Хайдеггер вскрыл самую сущностную основу воспоминания, которую в своем стихотворении пытался донести до читателей Фридрих Гельдерлин. Проводником наших воспоминаний является крылатый ветер, «норд — ост, ветер любимейший мой». Передавать привет, значит вспоминать
Но лети же теперь и приветствуй
Гаронну прекрасную
И сады Бордо
Места (topoi), к которым шел на своем корабле робкий моряк и ветер — проводник был с ним в плавании
Ибо пламень духа он обещает
И плаванье доброе морякам.
Чистое и простое приветствование поэтично. Творение стихотворений — есть воспоминание, «извлечение из долговременной памяти образов прошлого, мысленно локализуемых во времени и пространстве». Перенесение на бумагу, полученного через восприятие, жизненного опыта с целью последующего прочтения и припоминания. Поэт, как и все сущее живо до тех пор, пока оно хранится в чьей-то памяти. Помочь памяти может вода
Но отнимает
Озеро память и снова ее возвращает
Глядя на родное озеро, поэт вспоминает сейчас далекое, а некогда близкое море.
Память — это вода. Дух поэта — огонь. Тогда что такое стихи? Обжигающая жидкость, которую к губам каждого читателя подносит поэт. Испей ее, пусть она обожжет твои губы, когда ты будешь читать вслух, пусть она обожжет твой разум, заставит тебя задуматься, заставит вспомнить. Омой ими свои глаза, очисть их, дай видеть глубже, видеть прекрасный божественный сон. Вот к чему призывает нас Фридрих Гельдерлин.
Каким же должен быть язык истинного стихотворения? «<...>человеку дана речь, опаснейшее из имуществ», писал Гельдерлин. «В ней могут прийти к словесному выражению как чистейшее и сокровеннейшее, так и запутанное и обыденное», замечает по этому поводу Хайдеггер.
Многое испытал человек,
Многих назвал из небесных,
С тех пор, как мы суть разговор,
И можем слушать друг о друге.
Мы есть разговор. Если мы перестанем говорить, то, что от нас останется? Говоря, человек именует богов и мир в целом, устанавливает свое Бытие. Функция языка бытие — устанавливающая. Со времен Платона поэты пытаются вложить в логос божественный смысл, смысл мифический
что остается, то учредят поэты.
Учредят = установят. Поэт превращает божественные мысли в чернила, шок памяти в мед поэзии. Вот почему нельзя изнутри поэзии (в отличие от философии) попрощаться с богами. Любые попытки сделать это обращают стихи в руины, сбивают их на фригийский лад.
III
Фридрих Гельдерлин написал свое «Воспоминание» примерно в 1804 году. Оно как бы стоит между двумя литературными эпохами — практически угасшим классицизмом, временем, когда вся молодежь повально была увлечена классической античностью и каждый уважающий себя писатель практически обязан был использовать древние сюжеты, переводить трагедии и трепетать перед именем Зевса, и нарождающимся романтизмом, который уже совсем по-другому взглянул на Грецию. Гельдерлин унаследовал от классицизма правильность формы, чистоту слога и чувство меры. Ему импонируют мысли Гераклита об огненной душе поэта и «Искусство памяти» Симонида, теория идей и припоминания посредством письма Платона, а так же аристотелевское «опыт через восприятие». Гельдерлином восхищался Ницше. Чтобы в этом убедиться, достаточно открыть его «Рождение трагедии из духа музыки, или эллинство и пессимизм»:
«Трагический миф может быть понят лишь как воплощение в образах дионисической мудрости аполлоническими средствами искусства»,
«Аполлон преодолевает страдание индивида лучезарным прославлением вечности явления, здесь красота одерживает победу над присущим жизни страданием»,
«Аполлон <...>возвышенным жестом он указует нам на необходимость всего этого мира мук, дабы под давлением его каждая отдельная личность стремилась к созданию спасительного видения и затем, погруженная в созерцание спокойно держалась бы средь моря на своем шатком челне»,
«<...>рядом с эстетической необходимостью чистоты стоят требования „Познай самого себя“ и „Сторонись чрезмерного!“» Ницше не только пользуется метафорами Гельдерлина, он является своего рода исследователем и интерпретатором его идей, связанных с воспоминанием.
Поэтические произведения Гельдерлина — это в основе своей густая, таинственная, темная гимнография, читая которую нельзя не отметить ее генетическую связь с хоровой лирикой Пиндара. Современники отмечали, что в моменты просветления, когда Гельдерлин, вытянувшись писал свои стихотворения, лицо его словно освещалось, он был спокоен и непоколебимо сосредоточен. Он как бы уходил в себя, и ничто уже не могло его потревожить. Он очень редко редактировал свои стихотворения, чаще всего они лились на бумагу единым потоком. Когда же он перечитывал только что написанной, глаза его были полны божественного восторга...
«Слишком легко полубогу выйти за пределы человеческого, не стерпеть неравенства с богами („Рейн“) и тем самым одновременно дерзко перемерить себя по меркам человеческого существа. Слишком легко произошедшему от такого торжества полубогу одно слишком жадно принять („Мнемозина“). Из-за этого его собственная сущность, увлеченная в одно — в божественную сущность или в человеческую сущность, — может впасть в раздвоение и быть отброшена в сомнение», писал Хайдеггер. Может быть, в этом он видел причину помешательства Гельдерлина, а может быть, и не было никакого помешательства?
