Омилия

Осенью Антошка поступил в первый класс православной гимназии. Семья, многажды обсудив на кухне это важное решение, сошлась на одном: да, пожалуй, лучше ему учиться тут. В окрестностях их двора, окруженного несколькими многоэтажными домами, были и другие школы. Та, что ближе всего, считалась престижной по каким­то признакам, все туда стремились определить своих детей. Но...

И не сказать, что уж очень набожными, церковными были и родители мальчика, и дед с бабкой — так, ходили, конечно, иногда в храм, по большим праздникам, но мало что знали и понимали во всем этом. Однако каким­то древним, наверное, из глубокой старины идущим чутьем, а еще скорее — любовью сердечной к этому маленькому голубоглазому мальчику с золотой кудрявой головкой, отраде семьи, промыслили они все: лучше, чем тут, ему нигде не будет. И пусть пока там у них тесновато, в гимназии, и проблем, наверное, много еще. Хотя о проблемах они ничего не знали — ну, так ведь всегда новое дело не вот тебе сразу гладко взяло и пошло.

Мой язык, он другой,
       он запрятан в заоблачной дали:
Мне пока не дано
       ощутить благолепие слов.
Пусть вам кажется, будто
       на всех языках обо всём рассказали -
На моём языке я
       ещё не сказал про любовь.

Мой язык, он другой
       он гортанный, он многопадежный:
Он подобен потоку реки,
       вниз сорвавшейся с гор.
Пусть вам кажется, будто
       он грубый, сухой и небрежный -
Вы ещё не слыхали всё то,
       что я в нём распростер.

 Мой язык, он другой,
       он славянский, похожий на эхо:
В нем нехватки глаголов
       не может случиться вовек.
Пусть вам кажется, будто
       он чувствует боль человека -
На моём языке
       передача идёт без помех.

Прости мне, ангел, я с тобой не говорю:
Я твой язык ещё учить пытаюсь.
Прости мне то, что Истину гоню
И ложь всё также оправдать стараюсь.

Я знаю: ложь не примут небеса,
Но нас земное сковывает туго,
Знаю, что молишь за меня Христа,
А я по-прежнему в тебе не вижу друга.

Укрой меня своим большим крылом
И дай надежду, дай спасения дорогу
И поддержи меня в моей войне со злом.
Дай шанс идти. По капле. Понемногу.

 Из опыта работы воскресной школы

Тетрализованная деятельность, театр… Насколько приложимы эти слова к практике православного воспитания? Мы знаем, что «игрища», «лицедейство» были глубоко порицаемы христианством…

Но когда? – Христианская церковь не могла не судить античный, языческий театр – он являлся носителем ценностей чуждого, уходящего (и сопротивляющегося!) пантеона. На круглой, как арена, сцене цари и герои в странных масках, на котурнах взывали к многочисленным обитателям Олимпа, а христиане уверовали в единого истинного Бога.
Перепрыгнув столетия (невозможно раскрыть за несколько минут взаимодействие христианства и театра в Европе), в русской культуре мы можем найти множество удивительных свидетельств того, как феномен театра в его различных формах вошел в православное общество, причем на правах мощного воспитательного средства. Маленький экскурс в историю.

Уснул уставший мир. Ночная тишина
Зовет к молитве, словно звон колоколов.
Вокруг лампады растворилась тишина,
И воздух пахнет лесом от смолистых дров.

За окнами метель, а в доме так тепло,
И на душе какой-то неземной покой.
Соленой пеленой глаза заволокло.
Услыши, Господи, негромкий голос мой.

Пока заснеженный рассвет не вышел в путь
И не подкралась незаметно суета,
Прошу, не дай без покаяния уснуть.
Помилуй, Господи, отверзтые уста.

Слова пустые, и печаль не о грехах,
И гнев неправедный на ближнего прости.
Теплеют взоры всех святых на образах,
Помощников в молитве кротких и простых.

Открою тихо дверь и выйду на крыльцо,
Метель оденет незаметно в белый цвет.
Умою снегом я горячее лицо,
И среди ночи засияет в сердце свет.

На миг Господь Святое Небо распахнет,
И тонкой струйкой благодать вольется в кровь.
Душа продолжит нескончаемый полет
В страну желанную с названием Любовь.

30.01.2010 г.
 

Мрамор безжизненных плит
Мне охлаждает чело,
К Господу путь позабыт,
Снегом его замело.

Сжатый безликой толпой,
Ищущей смысл бытия,
Кто этот грешный изгой?
Господи, это же я!

В зеркале веры своей
Вижу себя без прикрас
Господи, в мире людей
Ты мне единственный Спас.

Жду предназначенный час,
Мимо уже не пройти.
Господи, в тысячный раз
Грешник взывает: прости!

Людям вы много ран исцелили,
Душой и сердцем Христа любили.
Христа вы любили, славили Бога,
Пресвятой Деве молились вы много.
Многие славят, целители, вас,
Зная, что крепкая вера – нам спас.
Та Вера, что вас отличала всегда.
Ведь Вера Любви и Надежды сестра!
Мы молимся вам, братья-лекари, много,
Верим, что заслужим прощенье у Бога.
Пусть милость пошлёт нам по вашим молитвам –
Здоровье бесценное нам возвратит он.
С верой в Силу Божью и в ваше раденье
Молитвой усердной заслужим спасенье!
И век прославлять имена будем ваши,
Святые целители, лекари наши!
 
Светим Врачима Козми и Дамјану

Рассказал Афанасий Хисматов, шести лет. Его мама записала.
А я не могу не поделиться этим рассказом с вами!

Я люблю Рождество, потому что это детский праздник, и пост всегда очень радостный: всё ждёшь ёлку и подарки, и мама много знает об этом сказок.

А когда меня берут с собой на Рождество, мы долго едем. Кругом, в храмах, ёлочки горят, огоньки веселятся, но я всё думаю о звезде и смотрю на небо. Мне всегда хочется её увидеть и идти за ней. Мама в Сирии её видела: такую большую, яркую, и она двигалась. Мама за ней не пошла. А я бы – побежал…

А когда мы подъезжаем к храму, то издалека видно, что на улице люди стоят, вертеп сияет!

Мы всегда - в левом приделе, рядом с амвоном, около ёлочки. Я сажусь на батарею, греюсь с мороза, слушаю, как хор поёт тропарь. И мне делается так радостно, что уже не могу сидеть, а встаю и пою со всеми: «Рождество Твое…»

В кармане у меня растаяла свечка и мы с Серёжей идём ставить её к Николушке. Я знаю, что это – Дед Мороз, и прошу у него… А вот это – тайна!

21 МАРТА
Я видел его. К утру, как всегда, не спалось, вышел встречать рассвет.
Как он летел! На фоне восходящего солнца — размах белых крыльев, подсвеченных розовым светом…
А отец уверял: их не существует…
— Живи тем, что у тебя перед глазами, тем, что твоорится сейчас, нынешним днём.
— Ты не веришь в них?
— Просто людям нужна сказка.
— Но зачем такая сказка? О далёком береге, куда всё равно — не добраться?
— Кому — для чего, — сказал он тогда спокойно, но тревога мелькнула в глазах: заподозрил, что я не поверил.
Они снились мне. Крылатые люди, взлетающие с другого берега над широкой гладью реки. Кто они? Откуда у них крылья? Почему умеют летать? Как и когда научились?
Сегодня, когда я увидел его, парящего над водой, заболела душа, и я почувствовал зов.
Лететь.
На тот берег.

Беседа с митрополитом Климентом Калужским и Боровским, председателем Издательского совета Русской Православной Церкви

— Владыка, расскажите, пожалуйста, каков был ваш личный путь к вере. Кто оказал наибольшее влияние на формирование вашего религиозного мировоззрения?

— Я родился в послевоенные годы в простой верующей семье. И хотя в стране уже 30 лет была советская власть, но все же, скажу, в то время чувствовалось, что народ еще не забыл свои духовные корни. Было закрыто много храмов, почти не осталось монастырей, не хватало священнослужителей, не издавались духовные книги, но в простом народе вера сохранялась. Особенно это чувствовалось в селах и небольших городах, где православные традиции были живы. В нашем доме перед иконой всегда горела лампада, мы постоянно молились все вместе. Храм, который находился в десяти минутах ходьбы от дома, был нашим вторым домом, а его прихожане — нашей большой семьей.

Чудный день – голубое над белым,
Снег и небо – божественный след.
У подъезда с лицом почернелым,
Долго курит мой новый сосед,
Похудевший и старый, как дед.

- Мир тебе! Что случилось, дружище?
И убийственно-чёткий ответ:
- Ничего, просто я теперь нищий,
Мёртвый мальчик родился на свет.
И жены…и жены больше – нет…
2009 

У соседей снизу ребенок заходится плачем,
А сверху старуха одно и то же бормочет,
Никого с нею нет, одна чужая сиделка,
И всю ночь повторяет старуха какое-то слово.

Иногда ей слышится плач – она умолкает,
Что-то силится вспомнить – ничего она вспомнить не может,
Смотрит, смотрит на руки – и тех в темноте не видно,
Просыпается нянька, приходит: «Ну что ты, теть-Соня?»

А я тоже не сплю – голова не дает покоя,
Болит посредине между рожденьем и смертью.
Мигрень. Повторяет старуха какое-то слово.
А внутри его тайна. И плачет, плачет ребенок.

Знаю.

Верю,
что Ты есть.

Слышу Тебя,
слушая голос
Твой в себе.

Помню
любое слово.

Я – на коленях,
я молюсь:
„СОХРАНИ
ЛЮБОВЬ МЕЖ НАС!“.

МОЛИМ

Знам.

Верујем
да постојиш.

Чујем Те,
слушаљући глас
у себи.

Памтим
сваку реч.

Клечим
и молим:
„САЧУВАЈ
ЉУБАВ У НАМА!“.

Не так давно у моего друга родился сын. Третий, поздний. Конечно, особенно любимый. Когда речь зашла о крещении, мальчика отнесли в ближайшую церковь возле Михайловского собора в Киеве. И церковь, и собор находятся под началом того, кто присвоил себе странное имя «киевского патриарха». Одним словом, ребенка «крестили у Филарета».

Мой друг - человек весьма образованный. Знает несколько языков, имеет ученую степень. Однако на все мои уговоры крестить сына в православной церкви отвечал вежливой улыбкой и знакомой фразой: «бог везде один».
Что в итоге? Мальчик по имени Максим не крещен. Точно так же, как не крещены, не обвенчаны и не отпеты за последние восемнадцать лет миллионы украинцев. Их вовлекли в недостойный спектакль, когда люди, одетые священниками и епископами совершают действия, на которые не имеют права и которые таинствами не являются. Не соединяются со Христом младенцы, не венчаются ради Царства Небесного молодожены, не получают прощения и упокоение в Боге несчастные неотпетые старики.

На берегу растет трава:
В нее заляжешь и заплачешь;
Земли прогретый хлебный мякиш,
Холма пудовый каравай…

Вдруг прилетит издалека,
Спустится тучка-невидимка
И покропит его бока,
Запрыгают в пыли дробинки:

Едва прибьют мучнистый слой:
Так хлеб, из печки вынимая,
Кропят крещенскою водой,
Целуют, рушником льняным

И белоснежным повивают,
Прощают должником своим,
Бегут под ливнем золотым
И Гостя милого встречают!..

На прошлую Пасху был снег. А на эту – не знаю,
Что будет. А будет ли Пасха?.. Так в храме большом
Рыдают, поют и Небесный Огонь ожидают,
И молят, чтоб он снизошел благодатным дождем.

Страстная. Закрыты врата и чернеет завеса.
А будет ли?.. Богослужение  изнемогло,
Молчание долго, как горе, и тяжеловесно,
И древо из старого сада под сводом взросло.

Не ждешь ничего. От заботы живешь до затишья.
Великий Четверг. Вереницы свечей-светлячков.
В листве Гефсиманского дерева факелов вспышки,
Невнятные крики, звяцанье мечей и оков.

Великая Пятница. Мертвых хоронят поспешно.
Два старца и женщины в пеленах  Бога несут,
И Матерь Распятого мальчик ведет безутешный.
Маслина. Пещера. И мира разбитый сосуд.

Свершилось. Все кончилось. Ночь и Суббота покоя.
В свое отраженье бездонный глядит небосвод.
«Волною морскою…» - «Кто камень надгробный откроет?»
Выходим. Всё небо распахнуто. Пасха грядёт!

В какую дверь войти, порог перешагнуть,
Как за собой закрыть, назад не оглянувшись?
Какую ночь подряд я не могу уснуть,
Какую же луну я мучаюсь минувшим?

Не знаю. Но уже глубокий снег лежит,
И легок он, и сух, как блестки слюдяные,
И к чистоте его приникнуть бы и пить,
И губы остудить, и яблоки глазные,
Но прошлое – не сон, и потому в ночные
Часы не спится мне, и голову кружит,
И сердце бередит,
И раны жгут чужие.

Лазурный берег, мальчик на слоне,
Цветочный домик, на весну похожий
И девочка в сиреневом окне,
Поёт о чём-то – голосочек божий!

Там целый день ласкает слух прибой
И на губах спокойный южный ветер,
И домик с морем - связаны тропой,
Где ангелы играют, словно дети.

А вдоль тропы – зелёный коридор,
Растений чудных неизвестной флоры.
И каждый вечер красный помидор,
Спускается с небес, целуя горы.
2009