Чудный день – голубое над белым,
Снег и небо – божественный след.
У подъезда с лицом почернелым,
Долго курит мой новый сосед,
Похудевший и старый, как дед.
- Мир тебе! Что случилось, дружище?
И убийственно-чёткий ответ:
- Ничего, просто я теперь нищий,
Мёртвый мальчик родился на свет.
И жены…и жены больше – нет…
2009
У соседей снизу ребенок заходится плачем,
А сверху старуха одно и то же бормочет,
Никого с нею нет, одна чужая сиделка,
И всю ночь повторяет старуха какое-то слово.
Иногда ей слышится плач – она умолкает,
Что-то силится вспомнить – ничего она вспомнить не может,
Смотрит, смотрит на руки – и тех в темноте не видно,
Просыпается нянька, приходит: «Ну что ты, теть-Соня?»
А я тоже не сплю – голова не дает покоя,
Болит посредине между рожденьем и смертью.
Мигрень. Повторяет старуха какое-то слово.
А внутри его тайна. И плачет, плачет ребенок.
Знаю.
Верю,
что Ты есть.
Слышу Тебя,
слушая голос
Твой в себе.
Помню
любое слово.
Я – на коленях,
я молюсь:
„СОХРАНИ
ЛЮБОВЬ МЕЖ НАС!“.
МОЛИМ
Знам.
Верујем
да постојиш.
Чујем Те,
слушаљући глас
у себи.
Памтим
сваку реч.
Клечим
и молим:
„САЧУВАЈ
ЉУБАВ У НАМА!“.
Не так давно у моего друга родился сын. Третий, поздний. Конечно, особенно любимый. Когда речь зашла о крещении, мальчика отнесли в ближайшую церковь возле Михайловского собора в Киеве. И церковь, и собор находятся под началом того, кто присвоил себе странное имя «киевского патриарха». Одним словом, ребенка «крестили у Филарета».
Мой друг - человек весьма образованный. Знает несколько языков, имеет ученую степень. Однако на все мои уговоры крестить сына в православной церкви отвечал вежливой улыбкой и знакомой фразой: «бог везде один».
Что в итоге? Мальчик по имени Максим не крещен. Точно так же, как не крещены, не обвенчаны и не отпеты за последние восемнадцать лет миллионы украинцев. Их вовлекли в недостойный спектакль, когда люди, одетые священниками и епископами совершают действия, на которые не имеют права и которые таинствами не являются. Не соединяются со Христом младенцы, не венчаются ради Царства Небесного молодожены, не получают прощения и упокоение в Боге несчастные неотпетые старики.
На берегу растет трава:
В нее заляжешь и заплачешь;
Земли прогретый хлебный мякиш,
Холма пудовый каравай…
Вдруг прилетит издалека,
Спустится тучка-невидимка
И покропит его бока,
Запрыгают в пыли дробинки:
Едва прибьют мучнистый слой:
Так хлеб, из печки вынимая,
Кропят крещенскою водой,
Целуют, рушником льняным
И белоснежным повивают,
Прощают должником своим,
Бегут под ливнем золотым
И Гостя милого встречают!..
На прошлую Пасху был снег. А на эту – не знаю,
Что будет. А будет ли Пасха?.. Так в храме большом
Рыдают, поют и Небесный Огонь ожидают,
И молят, чтоб он снизошел благодатным дождем.
Страстная. Закрыты врата и чернеет завеса.
А будет ли?.. Богослужение изнемогло,
Молчание долго, как горе, и тяжеловесно,
И древо из старого сада под сводом взросло.
Не ждешь ничего. От заботы живешь до затишья.
Великий Четверг. Вереницы свечей-светлячков.
В листве Гефсиманского дерева факелов вспышки,
Невнятные крики, звяцанье мечей и оков.
Великая Пятница. Мертвых хоронят поспешно.
Два старца и женщины в пеленах Бога несут,
И Матерь Распятого мальчик ведет безутешный.
Маслина. Пещера. И мира разбитый сосуд.
Свершилось. Все кончилось. Ночь и Суббота покоя.
В свое отраженье бездонный глядит небосвод.
«Волною морскою…» - «Кто камень надгробный откроет?»
Выходим. Всё небо распахнуто. Пасха грядёт!
В какую дверь войти, порог перешагнуть,
Как за собой закрыть, назад не оглянувшись?
Какую ночь подряд я не могу уснуть,
Какую же луну я мучаюсь минувшим?
Не знаю. Но уже глубокий снег лежит,
И легок он, и сух, как блестки слюдяные,
И к чистоте его приникнуть бы и пить,
И губы остудить, и яблоки глазные,
Но прошлое – не сон, и потому в ночные
Часы не спится мне, и голову кружит,
И сердце бередит,
И раны жгут чужие.
Лазурный берег, мальчик на слоне,
Цветочный домик, на весну похожий
И девочка в сиреневом окне,
Поёт о чём-то – голосочек божий!
Там целый день ласкает слух прибой
И на губах спокойный южный ветер,
И домик с морем - связаны тропой,
Где ангелы играют, словно дети.
А вдоль тропы – зелёный коридор,
Растений чудных неизвестной флоры.
И каждый вечер красный помидор,
Спускается с небес, целуя горы.
2009
В маршрутку сесть и ехать, ехать,
Чтоб не приехать никуда
И вспомнить с горечью и смехом
Былые школьные года:
Качается мосточек шаткий,
Звонок нещадно режет слух.
Я - девочка в дурацкой шапке,
Большой, косматой, как треух.
Пришкольный дворик запорошен,
И дети, выстроившись в ряд,
Вдоль по раскатанным дорожкам,
Как по конвейеру, скользят.
А я гляжу в нещадно белый
Пейзаж, где каждый куст знаком,
И пахнет кашей подгорелой
И кипяченым молоком;
И скрип качелей криворуких,
Их лодочных уключин плач
Созвучен застарелой муке,
Привычной, как портфель и плащ.
А снег все сыпет, сыпет, сыпет,
И в пору смело повторять:
"Иосиф, проданный в Египет,
Не мог сильнее тосковать".
- Ну, вот и всё. Такая она. Москва! Понравилась?
- Ещё бы!
Глазки у Коленьки искрились. Надо же, неделю почти без роздыху бродили они по московским улицам, переулкам, бульварам и проспектам. Тверская, Моховая, Никольская, Лубянка, Сретенка, Варварка, Волхонка… От одних названий дух трепещет, замирает сердце, и душа рвётся в полёт. А Плющиха! А Арбат! Сколько садов, парков обошли. И всё пешком. Какой трамвай, какой троллейбус? Метро ещё куда ни шло. Это же московское метро. Здесь каждая станция — чудо. Ах, любил Алексей столицу. До самозабвения любил. Каждый раз, ступая на перрон Курского или Павелецкого вокзала, едва ли не лезгинку плясал от счастья. Стремился сюда, календарики заводил: сколько осталось до поездки в… Ах, ты, Боже мой! В Москву! Слово какое! Звуки какие!! Мо-а-а!.. Мама. Мамочка моя! Мелодии твоих колыбельных маршей поили меня духовным молоком сквозь сотни и сотни километров, сквозь годы и десятилетия. Я жил где-то в глуши, зная, точно зная, что есть, есть у меня не строгая, самовлюблённая мачеха, а добрая, всеми любимая и искренне любящая мама — моя Москва…
Камертон, по В. Далю, это «звук, принятый за образцовый, как неизменный, для строю известной ноты». Выбор названия «Камертон» для литературного журнала может означать только одно: редакция ставит своей целью создать образцовое литературное пространство, где царило бы Слово, которое было в начале.
Ни для кого не секрет, что в наше время резко упал интерес к литературе, побуждающей думать, действующей не на нервы, а на душу читателя. Сложно судить о том, что первично: дельцы ли от литературы, стремясь, как и всякие другие дельцы, сколотить капиталы на эксплуатации человеческих пороков, подсовывают с этой целью скабрёзные описания под нос незадачливой публике; сам ли читатель, поддавшись духу времени, не желает больше идти узким путём, сверяя голос собственной совести с голосами тех, кто взял на себя ответственность призывать к добру.
Есть на свете народы, которые на протяжении всей своей истории претерпевают бесчисленные и кажущиеся бесконечными страдания и притеснения от алчных и беспокойных соседей или снедаемых завистью и ненавистью братьев. Прочие соседи и братья, хоть и вмешиваются порой, возмущённые несправедливостью и жестокостью, но большей частью предпочитают оставаться в положении любопытных, а то и равнодушных зрителей.
Сколько слышим мы сегодня о так называемом голодоморе, учинённом якобы злыми москалями ради не имеющего никакого смысла истребления «великого украинского народа»! Однако, приходя в умиление от этих беспримерных страданий, украинские СМИ с иезуитской расчётливостью ни словом не поминают о том, что довелось претерпеть от «мазепинцев» (одержимых москвофобией малороссов) угроруссам или русинам, населяющим Подкарпатскую Русь.
Из жития преподобного Севастиана Карагандинского (1884-1966)
В начале 1990-х современный поэт в стихотворении «Караганда» создал мрачный образ шахтерского города, где жива память о жертвах КарЛАГа: «На дымящие трубы нанизаны годы…/ В этом городе улицы в храм не приводят./ Да и храмов самих в этом городе нет». Эти строки ясно показывают, как оторвались мы в то время от своей подлинной истории и корней. Ведь именно город Караганда славен одним из великих русских святых XX века... В книге «Карагандинский старец преподобный Севастиан» (М., 2002) приводятся слова о старце митрополита Алма-Атинского и Казахстанского Иосифа (Чернова), который провел в лагерях и ссылках 20 лет: «Он все терпел со смирением, за всех молясь Богу о спасении и вразумлении. И вот за его слезы и молитвы ко Господу благодать Святаго Духа будет на Караганде до Второго пришествия».
Сирота
Молитвы за ближних,
За счастье, покой,
За духа смиренье
И за народ свой.
Молитвы от сердца,
Молитвы сквозь душу:
Так искренни, чисты,
Всё зло они рушат.
Молитвы нас учат
Беседовать с Богом,
Как душу очистить
Пред Ним и пред собою.
Молитве
Молитве за ближње,
за здравље и покој,
за спасење душе
и за народ свој,
молитве из срца,
молитве из душе,
искрене и чисте
сва зла оне руше.
Молитве нас уче
разговору с Богом,
да нам душе буду чисте
пред Њим и пред собом.
Кто в силах боли утолить,
Когда у нас душа кричит?
Христе Боже,
Это Ты –
Врач небесный.
Кто нам раны заживляет,
Если сердце всё рыдает?
Христе Боже,
Это Ты –
Врач небесный.
Кто даёт нам облегченье
И души успокоенье?
Христе Боже,
Это Ты –
Врач небесный.
Небески лекар
Ко нам боле лечи,
када душа јечи?
Христе Боже,
то си Ти,
- Лекар небески!
Ко нам ране вида,
кад нам срце рида?
Христе Боже,
то си Ти,
- Лекар небески!
Ко нам мелем даје,
руши уздисаје?
Христе Боже,
то си Ти,
- Лекар небески!
«Вечер уже переходил в ночь. Двое городовых прохаживались, притоптывая, около ресторана "Эрмитаж", что на Петровке, и озабоченно поглядывали на дверь, сквозь которую слышалось разудалое пение. Скоро уж вывалит на улицу профессорско-студенческая шатия-братия для ночного гульбища по зимней Москве. Татьянин день!»
(Н.Блохин Татьяна)
Под окошком вечерний салют,
И веселое нынче гулянье,
Шумно, громко студенчество чтут
В день великой святой Татианы.
Очень даже возможно…и пусть,
Доля истины есть ведь и в этом:
Проходя весь свой жизненный путь
Мы и к старости только студенты.
Все пред Богом мы в жизни равны,
Все ничтожны, слабы в искушеньях,
Все мы учимся Божьей Любви
Средь духовной борьбы, в прегрешеньях.
Так тернист и нелегок наш путь,
Его выбрали мы, христиане.
Впереди же нас ждет Божий Суд,
Наш последний серьезный экзамен.
К Божьей истине путь указав,
К вере-правде прямую дорогу,
Помолись же, святая, за нас!
Мы студенты навечно пред Богом.
Мир не так уж темен, как казалось…
Ночь не смерть; усердствует свеча;
Сединою выстрадана жалость
На висках пропойцы-палача;
Женщина моя на все готова;
Дом стоит, стихает снегопад,
И посредством истинного слова
Как всегда, преобразился гад.
Этот мир уж очень, очень светел,
Не видать звезды или огня,
Я боюсь, что ангел не заметил
Вот такого, светлого меня…
Мир не темен, тьма внутри и сбоку,
Посвети мне, я сойду во тьму,
Шаткие ступени – это к Богу,
И обледеневшие - к Нему;
Я сойду – там свет уже не нужен,
Ты свети, а я иду, иду,
Падаю, лечу, обезоружен
И подхвачен прямо на ходу…
Я встану затемно, и мне Господь подаст
Всего, что я просить уже не в силах -
Он Сам, Господь, от всех щедрот горазд
Убогих оделять, больных и сирых.
А я не сирый, даже не больной,
Ну, чуть убог… Иное - исправимо.
Чего просить мне? Крыльев за спиной?
Тепла побольше да поменьше дыма?
Земную твердь снегами замело,
Следов не счесть, да к небу нету хода...
Весь мир осел узором на стекло,
И вместо смерти - вечная свобода.
Чего уж тут выпрашивать, молить
В безвременье, где даже век - минута.
Я помолчу, мне незачем юлить
Перед лицом Творца и Абсолюта.
Мне незачем пенять на вся и всех,
Шарахаться шагов и резких свистов,
Я всех людей простил за глупый смех,
Я даже раз просил за коммунистов,
Но за себя? Нет прихоти чудней -
Выпрашивать, теряясь в общем гаме,
Того-сего... успехов, денег, дней -
Огня не замечая под ногами...
Белый свет уж не мил, и закон не указ;
Что мне эта ржаная свобода?
Коли солнце не спалит, так вышибет глаз
Корифей високосного года…
И за что мне такая чудная напасть -
Жить и жить посреди, а не справа?
Долго длится проезд, и не держится власть,
И суставами щелкает слава.
Что же делать, убившему столько своих
И убитому трижды - своими?
Сколько раз призывал я друзей и святых,
А остался с одними святыми.
Велика ты, Россия, да негде присесть.
Всюду холодно, голодно, голо.
Вместо имени шлейф, вместо лирики - жесть,
И трава не растет для футбола.
Мнит синоптик себя… да Бог ведает, кем,
Может, даже самим Даниилом….
Только ветер-то, ветер-то - он не из схем,
А все больше по нашим могилам…
И чудес я не жду, ни к чему они мне.
Если что-нибудь вдруг и случится,
То уж точно не всадник на бледном коне -
Конь в пальто костылем постучится.
Памяти Сережи Евсеева
Болеет сердце. Я здоров, как бык.
Молчит душа, свирепствует свобода.
Я прочитал семьсот священных книг,
когда, как все, вернулся из похода.
А что ждало ушедшего в поход?
Пещера ли без дна? Даль океана?
Зачем вы мне заглядывали в рот,
которым я дышал легко и пьяно?
Не суждено осужденным кричать,
а я иду, во всем подозреваем, -
не стоило, товарищ, руку жать,
ведь мы друзей руками убиваем.
Что ждет тебя-меня, везущих груз
через Баграм, погрязший в мести мерзкой?
Неужто не отметится Союз
за нас, убогих, честью офицерской?
Пока ты, гад, раскуривал косяк
и плакался в жилетку всякой мрази,
наш экипаж клепал отбитый трак
и жизнь свою выталкивал из грязи...
Ну что ж, прости... Тебя не ждет никто.
За перевалом нет библиотеки,
и не спасет тебя стишок Барто
О мячиках, что наполняют реки.
Там ждет тебя, водитель, путь зверей
под перезвон нетронутых копилок.
Тебя спасет начитанный еврей
В ковчеге из прессованных опилок…
