Изведав собственное зло,
что в глубине души таится,
неприкасаемо хранится
и множит суть мою зело́,
Я жажду вырваться из плена,
Взывая к Богу день и ночь:
Дай, Боже, силы превозмочь
И одолеть оковы тлена.
Вся тьма над святостью глумится
И алчет, ожидая смерть.
Слепому как из тьмы смотреть?
Прошу — не дай душе забыться.
И прежде смерти умереть...
Русский учёный, писатель и лексикограф, составитель «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимир Иванович Даль родился 10/22 ноября 1801 года в местечке Лугань (ныне Луганск). Скончался великий лексикограф 22 сентября/4 октября 1872, похоронен на Ваганьковском кладбище.
Он был датчанином по происхождению и луганчанином по рождению. Но сугубо русским человеком он был и по духу, несмотря на то, что родился и воспитывался в протестантской семье. Юношей «ступив на берег Дании, — вспоминал он, — я на первых же порах окончательно убедился, что отечество моё Россия, что нет у меня ничего общего с отчизною моих предков». В конце жизни он уточнил: «Ни прозвание, ни вероисповедание, ни сама кровь предков не делают человека принадлежностью той или другой народности. Дух, душа человека — вот где надо искать принадлежности его к тому или другому народу. Чем же можно определить принадлежность духа? Конечно, проявлением духа — мыслью. Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит. Я думаю по-русски».
Даль всю свою жизнь с любовью изучал Россию, религиозный и житейский опыт её народов, языки, и только поэтому сумел одарить современников и потомков из неоскудеваемой сокровищницы.
Пять десятилетий шла его кропотливая работа над Словарём: первые слова Владимир Иванович записал весной 1819 года, путешествуя по России, последние — незадолго до собственной смерти, в 1872 году.
200000 слов: книжно-письменная, просторечная, диалектная, профессиональная, церковнославянская и иная лексика.
Более 30000 пословиц, поговорок и загадок, приводимых автором для наиболее точного разъяснения значений слов.
53 года работы: получается, что при 12-часовом рабочем дне, он в течение полувека каждый час объяснял 1 слово.
«Литература у нас есть “соль”. Другого ничего нет, а она совсем рассолилася».
Н. Лесков. Из письма к И.Е. Репину 19 февраля 1889 года
* * *
Лесков верил и исповедовал, что впечатления, воспринимаемые мозгом настоящего писателя, болезненно остры, что эхо у него сильнее первоначального сотрясения, сильнее исходного звука. В этом и сила и несчастье даровитого писателя, никогда к тому же не забывающего, что "музы ревнивы" и служить им надо всеми силами и кровью сердца своего. В итоге, искренний и темпераментный писатель — мученик.
Лесков им и был.
За долгие рабочие месяцы ранней осени, зимы и поздней петербургской весны он, со своими "обнаженными" или "ободранными" нервами, совершенно и физически и духовно изматывался, жаждал летнего роздыха, близости к природе.
(Андрей Лесков. Жизнь Николая Лескова, гл.5)
Осень пришла, потихоньку ступая,
Золото щедрой рукой рассыпая.
Солнышко поздно встает по утрам,
Раньше приходят теперь вечера.
В речке внезапно вода потемнела,
Стала холодной, угрюмой, несмелой.
Хлебушек убран, лежит в закромах,
Сено в стогах — будет сытной зима.
Чайки, прощаясь, крылами качали,
Крик их протяжен и очень печален.
Но, улетая на юг, обещали
Снова вернуться к родному причалу.
Утро сменило вечер вчерашний.
Дружно озимые всходят на пашне,
Им незнакома осенняя грусть:
Осень, так осень, зима — ну и пусть!
Зимушка все покрывалом укроет,
Песней метелицы вмиг успокоит,
Так и проспят до весны беззаботно —
Солнце весною разбудит охотно.
В синеве лежит ночной
Свежий лист исписанный
Слившись с тёмной тишиной,
Сонной и бессмысленной.
Словно он в теченье дня,
Не смотря на крапинки,
Жадно впитывал меня
До последней капельки.
Плыл китайский карандаш
Плавно и решительно.
Но расплылся мой мираж
От жары томительной.
Превратились все слова
В чёрное чудовище.
И пропали острова —
Всё моё сокровище.
Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему (Мф. 3:3).
Равнодушие к Богу — страшная беда для человека, потому что он не внемлет вопиющему в нём самом, как в пустыне, гласу Предтечи. Ему нет дела до путей Господних: прямы ли они, кривы ли. Проходят столетия, уходят и приходят поколения людей, но мир, лежащий во зле, остаётся жаждущей, ненасытной пустыней, которая не догадывается о том чего или, вернее, Кого жаждет. Пустыня — глуха к зовам подлинной жизни и потому остаётся пустыней.
«Возвеселится пустыня и сухая земля, и возрадуется страна необитаемая и расцветёт как нарцисс» (Ис. 35:1) — так пророчествовал Исайя, живший почти за 800 лет до Рождества Христова. И вот прошло более 2000 лет после, и пустыня мира, отодвинутая, придержанная на время, вознамерилась умертвить расцвётший на её месте «нарцисс». Быть может потому, что расцвёл именно нарцисс1?
Самолюбование человека и человечества стремительной ракетой нацелилось в будущее. Вряд ли когда в истории было сопротивление выпрямлению путей такой силы и концентрации, как сегодня. Ибо тотального, намеренного, технологичного искривления путей человечества, которое осуществляется ныне, не могло быть. В глобальном мире и зло глобально. Добро же раздробили и продолжают дробить «нарциссы», забывая, что добро таковым является только тогда, когда имеет в виду Целое (всеобщее). Как тухла манна небесная, припрятанная про запас из корыстных соображений, так «тухнет» и человеческое «добро», растущее на самости.
Что же такое выпрямление путей Господних? Это наше движение навстречу Спасителю. Он идёт к нам, а мы должны идти к Нему: не потому, что можем прийти сами, а потому, что должны истощать своего ветхого человека в движении к новому Адаму Христу.
Солнышко ласково лучиком трогает землю,
Осень накинула полупрозрачную шаль.
С сонной беспечностью нивы, уставшие, дремлют.
Дым костерка устремляется в синюю даль.
Скоро завьюжит дороги и тропки метелью,
В строгом безмолвии встанут и реки, и лес.
Станут поля и луга до весны колыбелью
В сказочном царстве сугробов и зимних чудес.
Выткут снежинки изящное кружево в танце,
Хруст под ногами, на стеклах узоры из роз.
Лед на реке отразится неистовым глянцем,
И на щеках свой автограф оставит мороз.
Посвящается мужскому монастырю в Мотовилихе, на Висиме
Здесь такие же ангелы, как в Москве,
Беспощадно трубят под остывшим небом.
И быки, качаясь, идут по доске
За буханкой ржаного земного хлеба.
Здесь такие же розы, как шесть лет назад.
Монастырские стены белее снега.
Вспоминаю Киев, цветущий сад,
Да подарок сыну — игрушку Лего.
Только что изменилось в родном краю?
Не осталось тепла. Замерзают розы.
А на башенках ангелы грозно поют,
Что в Перми смерти нет, зато есть морозы
…И в доцветании аллей
Дрожат зигзаги листопада.
И.Анненский
* * *
Падают, качаясь, листья —
Привычная картина октября.
Пред этим золотом единственно
Склоняется душа моя.
Крестообразные движения.
Легка кленовая ладонь.
Как не спросить благословения?
Как не упасть в земной поклон?
* * *
Листья падают яркими звездами,
Догорают в поблёкшей траве.
От дыханья туманного осени
К неостывшей прижались земле.
Растворяются тени чернильные:
Вьет узор золотистая нить.
Вы сумели у края могильного
Этот мир красотой оживить.
2011, 2015
Запахи осенние,
Смутное волнение,
И листва янтарная
Кружит вдоль аллей.
Пусть фотолюбители
Снимут, как увиделись,
Женщина шикарная
С памятью своей.
Прошлое сбывается
И не забывается.
Молодость-избранница
Светит сквозь года.
И с любимой фразою:
«Здравствуй, кареглазая!»
Этот миг останется
В сердце навсегда.
Мария Петровна, по родству, была человеком совсем иного, чем ее муж, круга, а с тем и во всем других взглядов, вкусов, привычек, влечений.
Родилась она 18 февраля 1813 года в Орле. Происходила из рода Алферьевых, орловской же породы, служивших на средних должностях в московском Сенате и других учреждениях первопрестольной.
Отец и мать ее, потеряв при пожаре Москвы 1812 года все, находившееся там, достояние свое, к отроческим ее годам жили в селе Горохове у Страховых.
Воспитана она была в обычном дворянском стиле: музицировала, говорила по-французски, умела держать себя в обществе, вести в гостиной легкую светскую беседу, вставить к месту острое русское словцо или красивое иноземное выражение, рукодельничала, знала хозяйство. В итоге все, что требовалось тогда для выхода замуж, было налицо, кроме самого главного — приданого. А без пего виды на «хорошую партию» были слабы. Не было и видного, чиновного или общественного, положения у отца, не хватало и красоты, покрывавшей в добрый час все нехватки. Оставалась одна цветущая юность с сопровождающей ее часто миловидностью. Не велико богатство.
А засиживаться у родителей, занимавших в семье богатого «полупомешанного» зятя далеко не полноценное положение, не приходилось.
Однажды Лесков писал, что его мать — «чистокровная аристократка влюбилась» в его отца — «дремучего семинариста» [Письмо Н. С. Лескова к П. К. Щебальскому от 16 апреля 1871 г. — «Шестидесятые годы», с. 313.].
Тургеневский герой в рассказе «Три портрета» утверждал, что в его время «таких роскошей не водилось».
Две сестры были уже пристроены. Посватался к третьей не совсем неимущий и небесчиновный уже Лесков — ее и благословили: слава создателю, и последняя сошла с рук, пристроена! Чего спокойнее. Девице-то ведь все семнадцать!
Словом, все шло более чем просто: по всем преданьям старины, по воле родительской и жизненной необходимости.
Волнует души мягко осень,
Ее поникшая краса,
Берез редеющие косы,
Нагие, светлые леса.
О, как достойно увядает,
Как предает себя зиме.
Простоволосая, босая,
Бредет неспешно по земле.
Омоет дождь, скрывая жалость,
Причешет ветер набегу —
Ни капли ропота, ни жалоб
Не упадет с поблекших губ...
Когда туман расходится
Над вспененной Невой,
А во дворах колотится
По стеклам дождь с листвой,
И льется за узорами
Оград чугунных вряд,
И не видать за спорами,
Как выдохнет заря.
Пойду искать по улицам
До сумерек — до звезд
Там, где мостов сутулится
Спина в розетках роз.
Прописанную истину
Неведомо и как,
Что и поймать немыслимо
И сложно не искать.
Овсень, Таусень, Ясень, Ясность — вариантов много. И всё-таки этимологически скорее Осень — от однокоренной сербско-чешской Есени.
Начав юбилейный текст, в рокерской памяти 80-х сразу же всплыл знаменитый московский озорной гуляка в исполнении одной известной тогда группы.
Подумалось: да, с одной стороны, многие, не знавшие или подзабывшие есенинскую «осень» в суете дней, вновь как бы встретили школьно-азбучного пиита; это неплохо. С другой стороны, бесшабашная мощная рок-обработка абсолютно выхолостила из отчаянно-искренних строф лирическую тайнопись, шифр. Посланный и современникам, и потомкам. И всему честному миру разом.
Стихотворением автор отвечает, можно сказать, на вопрос вопросов своего творчества и бытия в целом, падая ниц «под душой так же, как под ношею»:
Я обманывать себя не стану,
Залегла забота в сердце мглистом.
Отчего прослыл я шарлатаном?
Отчего прослыл я скандалистом?..
1. УТРО
Еще спала. А дождь уже стучал
По всем листам в саду и в изголовье,
По тем словам, что за ночь искололи,
И влажный воздух свежесть источал.
Еще спала. А дождь уже во сне
Напоминал велеречивой кодой,
Что нынче день, дарованный Природой
Одной лишь мне и только по весне.
Еще спала. А дождь уже просил:
«Проснись! Сегодня День Благодаренья!
Прислушайся: Господние творенья
Возносят голоса к Престолу Сил»!
Жить в России – куда уж кротче,
Столько в сердце живёт неправды.
В самом деле, прости мне, Отче!
Я ведь чувствую – всюду прав Ты.
Небо криков моих не слышит,
Снова пьян я, лежу без звука.
Я беднее церковной мыши,
В том-то, Господи, вся и штука,
Что нигде никому не нужен,
Выживаю тут, как умею.
Не судьбою – людьми контужен.
Но привык уже, Не жалею.
Мне бы силы Твоей немного,
Потому что устал смертельно
От внимания нулевого,
От жары городской котельной.
Да и много ещё такого
Можно было б сказать конкретней:
Как хотелось живого слова
Нашим душам двадцатилетним.
И не юность свою жалея,
Слышна ли небесная арфа,
Любви нескончаемый зов?
Мы все — не Марии, но Марфы —
Хлопочем у наших столов.
Муки просыпаются горсти
Сквозь руки… как пыль от дорог…
…А после присядем у Гостя
В надежде на милость Его...
Так живем мы в объятиях
жуткого зноя и пыли.
Нам наполнили брюхо,
а душу наполнить забыли;
Средство спутали с целью,
на брюхо учили молиться.
На пупы медитируем,
пряча бесстыжие лица.
Мы забыли Отца,
Сына предали мы на распятье.
Заблудилась овца,
и монета исчезла из платья,
Затемнились умы,
и под глазом налип лейкопластырь.
Уничтожены мы…
Но у храма стоит добрый Пастырь.
Опять рассвет за гранью восхищения,
заря румянит край небесный нежно,
нет в осени веселья и смятения —
природу настигает безмятежность.
Днем солнце прогревает до истомы:
желанным гостем нынче бабье лето.
Узоры паутинок невесомых
таят в себе несметные секреты.
Чарующий закат и тихий вечер,
полыни аромат и запах хлеба.
Вот звезды зажигаются, как свечи,
и освещают синий купол неба…
