Омилия

На ладони мира упала роса,
Словно выплеснув море
в не-вечность,
И как детские птиц звучат голоса,
Капли волн разлетелись
картечью.

Невозвратность для юности —
шаг вперед,
Боль — привычка в чужой квартире,
И спасает от пошлости огород,
Мир в прицеле лежит
теле тира.

Суеверно я «чур» говорю опять,
Ветер сегодня силен и плачет,
Подоконник гремит и мешает спать
В доме на уличе вечных стачек.

У жестокости мира изъят предел,
У толпы одинокой всё дружно:
И кусают и кушают между дел,
Точно так на земле
жить и нужно

Нельзя быть прежним, если тебя убили

Никак не хочет петь моя гитара. Я говорю ей: спой ну хоть что-нибудь, хоть про небеса, хоть про чудеса, хоть про мир, хоть про войну, хоть про юность, про седину... Нет. Н е п о ё т. Молчит. А по ночам слышу иногда — нотка какая-то так тихо-тихо вдруг упадёт и закатится куда-то безнадёжно... Слезинка музыкальная... Стоит моя красавица в углу, сияньем лаковым — ласковым переливается и притронуться к себе не велит...

А Тишина, подружка моя старинная, наоборот, покоя не даёт, шуршит у меня со всех сторон.

Сколько раз я её просил: ну, хоть одну ночь — побудь собой, хоть на одно ухо помолчи! Что ты меня всё печалью своей изводишь! А она мне в ответ: «Это не моя печаль, ты же знаешь... НЕБО плачет... Измокла я вся... Холодно мне...»

И ведь не поспоришь с ней! Тишина теперь другая стала и мир стал другим. Что произошло, почему так случилось? Что изменилось в трёх измерениях? Их же не стало меньше! Музыка тоже не осиротела — семь ноток при ней всегда неутомительно рядом. И радуга — всегда о семи цветах, ни одного не утеряла. Но мир стал другим...

А Тишина тут как тут и сразу мне — в оба уха: «Мир не стал другим, это ты был другим. И потому не всё видел. Хотя смотрел на всё. Даже пытался во ВСЕЛЕННУЮ заглянуть... Но мир, тот, который и вправду другой, ты видеть не мог. Мир, который — ВОЙНА...»

Я теперь совсем потерялся — это что же получается — я стал видеть то, чего не видел раньше? То есть стал видеть больше? Но тогда почему я не могу обнаружить тех привычных и ранее видимых координат? В какую сторону смотреть мне теперь, чтобы найти свой дом... Мне кажется даже, что я уже перестаю понимать — что́ это такое. Это место или состояние? На память вдруг пришла поговорка: Покажи мне свой дом и я скажу тебе кто́ ты... Да! Именно! Очень это мне теперь нужно! Хоть кто-нибудь — покажите мне мой дом! Чтобы я понял кто́ я теперь.

Ветер воет, ветер ноет,
дождик Венин хвостик моет.
— Гав-гав-гав, — кричит Ве тучам, —
вы огромны и летучи,
прочь летите поскорей!
Дождь, на хвостик мой не лей!

Ветер Веню напугал,
Ве сказал на ветер «Гав!».
Ветер вроде злился очень,
волком выл, но между прочим
Вене ушки щекотал,
в догонялки с Ве играл.

Утопая в глубоком кресле, обитом коричневой искусственной кожей, Максим Окулов наблюдал за дамой лет семидесяти с черными усиками на верхней губе. Полный торс дамы был затянут в старомодное темно-синее шерстяное платье с пышным воротником из вологодского кружева и костяной брошью в виде розы у ворота. Впрочем, от наблюдательного взгляда следователя не укрылось то, что кружевной воротник пожелтел от времени и в одном месте был подштопан, а стебель костяной розы пересекала тонкая коричневая полоска засохшего клея. Но, несмотря на эти досадные и малозаметные мелочи, дама смотрелась величественно, как древнеегипетская пирамида. Сходство с пирамидой довершалось тем, что ее монументальный торс венчался маленькой головкой с седыми волосами, гладко зачесанными назад и собранными на самой макушке в крохотный пучок. Такова была Гертруда Кимовна Людогорская, коммунистка в третьем поколении, бывший доцент кафедры истории КПСС, ныне председатель совета ветеранов Михайловского медицинского института.

То, что нас не убивает, делает нас сильней.
Помнится эта цитата, чуть ли не с юных дней.

Помнится, ненавидим ли, любим ли — всякий раз
Что-то да обязательно не убивает нас.

Может, везет нам. Но снова в черные наши дни
Помнится помощь молитвы: Господи, сохрани! 

Помнится, если сумеем выдержать белый свет,
Станем чуть-чуть сильнее непредсказуемых бед.

Сильными мы становимся. Только какой расчёт?!
То, что не убивает, однажды всё же убьёт.

Ты — на взлете, если бы не отстрел. 
Стал мишенью. Нежно дрожит прицел. 
Выстрел грянул. Пуля ушла в песок. 
Шанс остался. Крылья вперед. Бросок. 

Ты — на взлете. Крылья твои — металл. 
Усмехнулся. Бисер ты зря метал. 
Ноет сердце. Было бы перед кем. 
Ты — на взлете. От восхищенья — нем. 

Нет, не сказка. Звук на востоке встал 
Вместе с шаром, огненным как пожар. 
Слово — жемчуг. Пламя его — коралл. 
Песня в небе — лучший на свете дар. 

Он живёт так легко,
Что не веришь подчас
Ни себе, ничему, никому.
Он глядит широко,
Словно мир первый раз
Весь открылся ему одному.

Даже зависть берёт.
В упоительных снах
Я не видел счастливей лица.
Не идёт, а плывёт
Этот старый монах,
Будто понял всю жизнь до конца.

Дурацкое состояние.

Мы стоим с Дениской в храме. Литургия. Я реву. Ничего не могу поделать. Реву в два ручья. Если бы не протяжное «Иже Херувимы», я бы, наверное, завыла. Но в храме поют: поет хор, поют Ангелы. Выносят Дары. Выть совестно. Я — реву.

— В храме мальчику надо снимать шапку.

В который раз шипит сзади сердитый голос. Так бывает всегда. Хочешь — чтобы тебя никто не замечал, будешь главной мишенью. Искушение называется. Наклоняюсь к Дениске. Шепчу: «Давай снимем шапочку..». Сын непреклонен. Продолжаю реветь.

Почему я реву? Я сама не знаю. Наверное, предродовой психоз. Повышенное содержание в крови каких-то гормонов. Или пониженное — других. Как результат: плаксивость, эмоциональность и прочая дребедень. По крайней мере, так пишут в женских журналах. Но может, дело не только в физиологии, а в наших страстях? В том самом падшем Адаме, или в согрешающей Еве, сидящих во всех нас.

Куда ты уедешь от родины,
От серых дворняг и скворцов, 
От черной, как сажа, смородины,
От Ивы, Висима, Гарцов?

Где улица есть Поднебесная,
И холм упирается ввысь.
Где пихты у лога чудесные,
На гребень холма вознеслись.

Куда ты уедешь от родины:
Крапивы, полыни, тоски.
От зябкой, холодной погодины,
Что обручем давит виски.

Не беги за мною, кошка.
Эх, далёк ночной мой путь!
И Луна в своём окошке
Что-то хочет мне шепнуть.

На асфальте старом лужи
Мне озёрами блестят.
Друг мой ветер чуть простужен.
Беден осени наряд.

Жадно небо я вдыхаю!
Так свежо в моей груди!
Не беги за мной, родная,
Нам с тобой не по пути.

… А небо свинцовое стонет
То снегом, то диким дождем.
Мы — птахи на Божьей ладони,
Которую не узнаем…
Глаза застилают туманы,
И уши — навязчивость фраз.
А Он никогда не обманет,
И Он ни за что не предаст…
И в темную нашу не-вечность,
Где разве что теплится Дух
На поиски блудных овечек
Уходит от стада Пастух.

Я слышу мелодию по вечерам,
В привычной уже тишине.
И тщательно к ней подбирая слова,
Я, словно, летаю во сне.

Куда ты уходишь, хотелось спросить,
Зачем ты приходишь опять?
Ведь ты для меня слишком тонкая нить,
Что стоит её оборвать?

Я с давних времён не поверил Судьбе,
Она изменяла не раз.
И после разборок — я сам по себе,
Так легче — никто не предаст.

Найди это Слово из тысячи слов
Другого такого не будет.
И может, очнутся от призрачных снов
Хорошие, в общем-то, люди.

Им, видимо, некуда дальше идти.
Они распадутся на звуки,
На капли, песчинки, на строчки в сети,
Знакомясь друг с другом от скуки.

В больших городах, деревнях, хуторах
Добру и надежде открыты,
Их в бездну загнал одиночества страх,
И души слетели с орбиты.

Я встаю, а сердце спит,
И не хочет ничего.
То ли воздух ядовит,
То ли это колдовство.

Вот такая ерунда:
Тело — камень, утро — лёд.
Я хожу туда-сюда,
Непрерывно дождь идёт.

Я бы мог смотреть кино,
Я бы мог читать роман,
Перечитанный давно,
Но застыл, как истукан.

Я звоню, а абонент
Целый день вне всяких зон.
Шанс на связь — один процент,
Вот тебе и телефон.