Свойство любви

Дурацкое состояние.

Мы стоим с Дениской в храме. Литургия. Я реву. Ничего не могу поделать. Реву в два ручья. Если бы не протяжное «Иже Херувимы», я бы, наверное, завыла. Но в храме поют: поет хор, поют Ангелы. Выносят Дары. Выть совестно. Я — реву.

— В храме мальчику надо снимать шапку.

В который раз шипит сзади сердитый голос. Так бывает всегда. Хочешь — чтобы тебя никто не замечал, будешь главной мишенью. Искушение называется. Наклоняюсь к Дениске. Шепчу: «Давай снимем шапочку..». Сын непреклонен. Продолжаю реветь.

Почему я реву? Я сама не знаю. Наверное, предродовой психоз. Повышенное содержание в крови каких-то гормонов. Или пониженное — других. Как результат: плаксивость, эмоциональность и прочая дребедень. По крайней мере, так пишут в женских журналах. Но может, дело не только в физиологии, а в наших страстях? В том самом падшем Адаме, или в согрешающей Еве, сидящих во всех нас.

— Девушка, следите за своим ребенком. Он же балуется со свечами. Уберите его от подсвечника!

Голос громче и сердитее. У Дениски в руках свеча. Эту свечу сын купил сам. Принес к подсвечнику у иконы «Умягчение злых сердец». И вот — зажигает и гасит. Снова зажигает. Снова гасит. Воск капает на его руки. Становлюсь рядом. Глажу сына по голове, по плечам. Реву. От подсвечника мы не отходим.

У сына тоже — предродовой психоз. Я не шучу. Ребенок знает, что скоро жизнь его переменится. Малыш, который сидит у мамы в животе вот-вот вылезет, и ... Что будет потом? Я чувствую нарастающую тревогу сына. Его страх потерять маму и самого себя. И он по-своему протестует.

Чьи-то суетливые шаги обходят нас. Пожилая женщина сурово обводит нас с сыном взглядом. Хочет что-то сказать, но, видимо, замечая моё заплаканное лицо, не решается и отходит в сторонку.

У сына мой характер. Он ранимый и впечатлительный. Я помню, когда-то мой ещё будущий муж, приглядываясь ко мне, спросил: «Слушай, а ты случайно не любишь делать из мухи слона?». И я тут же сделала ему слона. Такого большого и не очень красивого. Он промолчал, раздумывая. Но потом все-таки женился на мне. Бедный, хороший муж. Я слишком много значения придаю словам и слишком раню сама себя ненужными переживаниями. И Дениска в меня.

Вот сейчас он не хочет снимать свою шапку. Я не настаиваю. Потому что так уже было. На прошлой неделе.

Тогда к нам подходили несколько раз разные прихожане и говорили: «Мальчику в храме надо снять шапку!» И я снимала, а сын начинал кричать, плакать и снова надевать на себя головной убор.

— Сынок, ну почему?

— Я — богатырь! — отвечал Дениска.

— Это твой шлем? — догадалась я.

— Да.

— Но богатыри в храме снимают шлемы!

— Нет, не снимают.

— Пойдем, у батюшки спросим.

Мы спросили у батюшки. И батюшка тоже уверил, что все богатыри оставляют свои шлемы в притворе. Но, знаете, как бывает у трехлеток, мысль о шапке застопорилась в голове и переросла в упрямство.

Мы ушли в сторонку — туда, где за стеклом лежит плащаница. Мы встали возле неё. И я загородила собой моего мальчика в шапке. Но он же не шило в мешке. Его не спрячешь. И люди все-таки подходили к нам. «С детьми надо договариваться. — советовала одна прихожанка. — В храме в шапках стоят только девочки. Скажите ему, что если он не снимет шапку, с ним мальчики в футбол не будут играть».

— Но это же неправда! — удивлялась я.

— Что неправда? — спросила женщина.

— Что мальчики в футбол не будут играть. Зачем же я буду говорить ложь.

Женщина пожала плечами. А после подошла к нам и так тихонечко сказала, на ушко, словно секрет:

— Может, так Господь попускает, что сын Ваш в шапке. Может, он — архиерей будущий.

Тут уж мне оставалось или заплакать или засмеяться. Я не склонна тешить себя подобными надеждами. Да и, глядя на архиерейский крест, могу ли я желать его своему сыну? Что будет в будущем — один Бог знает. А сейчас, мама, воспитывай сына.

— Спасибо Вам. — улыбнулась я той женщине.

Перед Причастием сын сам снял шапку, отдал мне. И уже на улице важно поделился, словно пришел к заключению:

«Мама, богатыри в храме снимают шапку!».

Так было в прошлое воскресенье. И так будет сегодня. Почему же я не перестаю реветь?

В конце службы батюшка выносит крест. Когда я подхожу, он, пряча улыбку в усы, говорит: «Ну что же. Причастилась? А теперь покушай и в роддом!»

В роддом я не хочу. Да, уже подошел срок. Уже тяжело ходить с животом. Уже по ночам посещают предвестники. Но в роддом не хочется.

Я не боюсь родов. То есть, конечно, во мне живет некий трепет, но это не страх боли, а именно трепет перед тайной. Потому что роды — это тайна. Это даже таинство. Не церковное, конечно, а — житейское. Есть в родах какое-то промежуточное состояние — между жизнью и смертью. Это грань, на которой очень близок Бог и враг Его близок тоже. А ещё близко понимание сущности человека. Его предназначения. Смысла его жизни. Потому, роды — это ещё и испытание. И, в сущности, покаянный удел женщины — наследие Евы.

Из памяти от первых родов у меня осталось ощущение пути. Даже не пути, а плаванья. Мне казалось, я ныряю между двух миров. Заглатываю воздух и ухожу куда-то вниз. Сначала ныряешь неглубоко, быстро выплываешь. Потом все глубже, все дальше. Всплывая в эту действительность, только чтобы сделать быстрые глотки воздуха. Снова ныряешь. Это и есть схватки. А затем — ныряние заканчивается. Ты уже в другой реальности. Время тут иное. Иное измерение. Теперь тебе надо работать. Сосредоточиться. Толкать. Все вокруг кричат, что-то тебе толкуют. А есть только ты и рождающийся новый человек. Наконец — крик ребенка. И — неимоверная радость.

Родов я не боюсь. Но в роддом не хочу. Не хочу оставлять одного сына.

Конечно, это глупость глупая. Он же не один. С ним будет папа, бабушки, дедушка. Да и Дениска уже большой. Он справится. Что тут такого? А то, что как ни парадоксально, я ощущаю себя немного предателем. Да. Это — одна из сторон любви. Ты не можешь всегда дарить всего себя только одному. Даже мужу. Даже сыну. Любовь — она щедрая. Она стремиться разрастись. Охватить как можно больше вокруг. Согреть других. А тот один, которого ты любил в самом начале — он должен осознать и принять это свойство любви. С рождением нашего второго малыша, видимо, придется вырасти Дениске. Начать не только наслаждаться любовью других, но и самому дарить любовь. А это невсегда просто.

После службы мы гуляем. Мы идем на детскую площадку. Муж с сыном играют, качаются на качелях, сидят у песочницы. Я мелкими шагами прохаживаюсь по желтой осенней листве. Рядом с площадкой — трехэтажное здание серого цвета. Это и есть роддом.

— Ну что, — говорит папа Дениске. — отправим маму за малышом?

— Отправим! — отвечает Дениска.

Они вместе — как заговорщики — хитро улыбаются. Я смотрю на них и сдаюсь.

В восемь тридцать вечера я звоню мужу: «Молись. Рожаю». Через сорок минут у нас появляется дочь.

Она такая маленькая и беленькая. И сразу видно, что девочка. Мордашка кругленькая. Глазки как две чернички. Я смотрю на неё, непреставая, и не могу насмотреться. Мы лежим вместе в палате. И спим на одной кровати. Здесь разрешают. «Так деткам даже спокойнее!» — кивает головой медсестра. У моей девочки маленькие волосики. А на лобике — завиток. Мне кажется, дети и начинаются с этого завитка. Как вселенная начинается с большого взрыва. У Дениски таких завитков было два — на макушке и на лбу. У лялечки один. А ещё у неё мои ушки и бровки. А носик — папин. Это такая нежность — первые дни нового материнства. Дениска по телефону спрашивает: «Мама, а она — богатырь?». Конечно, богатырь, милый.

Когда мы с лялей приезжаем домой, Дениска не бежит ко мне на встречу. Он настороженно выходит из своей комнаты и смотрит. Я сама иду к нему. Обнимаю. Целую.

«Я вернулась, малыш. Теперь мы будем все вместе».

У Дениски горячий лоб. Наверное, это эмоциональное. Он кажется таким большим и ярким — у него яркие ресницы, огромные глаза. Такие длинные волосы.

— я люблю тебя, сынок.

— и я тебя, мама.

Но в воздухе висит напряжение.

Детям тоже известна ревность. Ревность, обида и злость. Как-то на исповеди один замечательный батюшка мне сказал: «В нашем падшем мире, дети, как и мы, подвергаются бесовским нападениям. Они не понимают, что с ними. Они еще не могут справиться сами с искушением. Потому в таких случаях должны молиться родители».

Дениска разболелся. С ним случаются капризы и истерики. Он ревнует. Требует внимания. И абсолютного подчинения.

— Мама, положи её. Положи малышку. Поиграй со мной!

— Сынок...

— Положи её прямо сейчас!

Моя молитва больше похожа на скороговорку. Я молюсь Пресвятой Богородице. Просто вслух читаю много-много раз. Перестану — взорвусь сама. Теперь у меня послеродовые нервы. Но сын успокаивается. И я ухожу в комнату и плачу. Снова плачу.

Лялечка глядит на меня своими глазенками. Такая спокойная и мудрая.

Новорожденные похожи на стариков. У них даже морщинки есть и беззубый рот. Но дело не в этом. Новорожденные, кажется мне, только-только пришли из инобытия и ещё хранят в себе все знания о той жизни. Скоро личико округлится и морщинки пройдут. Прорежутся зубы. И новые впечатления безвозвратно вытеснят эту печать вечности. Или же нет?

Лялечка смотрит серьезно, вроде, будто с жалостью. Мамку жалеет или саму себя. Жить совсем непросто.

Через неделю Дениска выздоравливает и успокаивается. Мы все делаем вместе. Гуляем, читаем книжки, пеленаем лялю. И вчера, когда ляля в очередной раз проснулась, и я побежала к ней с криком: «Моя ляля проснулась», он побежал следом и поправил меня: «Наша ляля. Наша».

Я тихонько вздохнула. Слава Богу!