На черных ветках дремлет белый снег.
Он озорной пушистый котик.
Его не трогает ни спор синиц за семечки на пне,
Ни скрежет в зубках беличьих орехов оболочек.
Зато, как только солнце свой покажет лик
Иль ветерок плечом зацепит ветки,
Он сверху мне на шапку лихо – прыг,
Когда уютно я устроюсь на скамейке.
Может быть, Бог меня ищет,
атомы боли даруя
Будничным, смирным вещам
и невидимой дланью воруя
Атомы леса, земли,
корпускулы жизни цветущей
Красные атомы мака,
пшеничные — свежего хлеба
Испеченного ангелом в белой печи деревенской
Девочка с огромными глазами
Смотрит в мир, как на хрустальный шар,
И зачитываясь Мураками,
Ловит взглядом заревой пожар.
Светлана Коппел-Ковтун «Жена Океана» (DiskBook. Новые сказки)
Обложка — рисунок Анны Вологиной (11 лет, Оренбург)
Звукорежиссер Денис Суховейко.
Издательство «Союз писателей».
Дохни́ на меня, хоть винца понюхаю…
Фёдор Толстой во время епитимьи
— Говорят, что ты, Алексей Петрович, иногда-таки хитришь? — спросил Александр I талантливейшего русского военачальника, соратника Суворова и Кутузова, героя войны 1812 года генерала Ермолова.
— Вашего веку человек, государь, — ответил генерал.
Однажды Фёдор Иваныч так всех достал своими шулерскими выходками, что его отправили с глаз долой — с посольством в Японию. На шлюпе под командованием капитана Крузенштерна. Но, по вине крайне безнравственного поведения Толстого на корабле, начальник экспедиции камергер Резанов, известный нам по рок-опере «Юнона и Авось», высадил проштрафившегося и провинившегося пассажира в районе Камчатки (1804). Откуда тот по гряде Алеутских островов, далее через канадское побережье (о-ва Ка́дьяк, Ситха), — с его же не совсем правдоподобных рассказов, — перебрался на Аляску. За что и был прозван Американцем.
Мокнет осени графика.
Как-то страшно черна.
Как настроение трагика,
Как беспросветность окна.
Каплями падает небо.
Рушится… Остановись!
Будет до боли нелепо,
Если вдребезги – высь.
Мне старая снилась тоска
О времени без мимолетности,
Без частых секунд – там легка
Материя сердца без плотности.
В утробе любви – немота,
Привита здесь любящим фобия,
Рекламная пленка пуста,
Хоть рая зеркалит "подобие".
А утром - жилище и боль,
Усталость и жизнь, как условие
Успеха, придумана роль,
Но весь диалог - пустословие!
Но помню иной разговор,
Адам, дивный мир нарекающий,
На Млечном Пути нам укор -
Мир подлинный и ускользающий…
Не миновать потери.
Хотя каждый верит,
Что это его не коснется.
Реальность смеётся
Попытке за двери
Выйти, поверить
В то, что не воплотить.
Смотри, тянется нить
Фантазий из прошлых веков
Мертвых и дураков.
Нет, не Творца велением,
Нет, не по плану гения
Мелочность правит бал.
В слабости душ, в растлении
Общества потребления
Век на земле настал.
В обществе потребления
Не высоки стремления,
В суетном – счастье дней.
В обществе потребления
Краткие наслаждения
Правят умом людей.
В определенном возрасте начинаешь чувствовать, как стремительно бежит время. Раз – и нет недели, два – месяц пролетел, три – опять лето наступило. Еще вчера казалось, что все события текут сами собой, а сегодня понимаешь, что пора принимать какие-то эпохальные решения.
Бадри Тевзадзе, 38-летний мужчина в самом расцвете сил и в меру упитанной наружности, решил жениться. Своей карьерой в Министерстве юстиции он был вполне удовлетворен и стал всерьез рассматривать возможных претенденток на звание калбатони Тевзадзе.
Прожить нам хотелось иначе,
Да вышло своим чередом.
О нас даже ангелы плачут –
И капают слезы дождём.
День закончившийся скомкан,
Темнота коснулась крыш.
Давит ночь-головоломка
И, естественно, не спишь.
У каждого человека неспроста две руки. Одна из них щедрая, а другая — жадная. Вот бывает махнёт человек щедрой рукой и осчастливит кого-то. Но тут же скажет себе: какой я дурак — никто этого не делает, я один, осёл! И так замашет жадной рукой, что всю щедрость из его души, как ветром сдует.
Большинство людей такие, потому и мир таков, как есть. Люди боятся своей щедрости. Уж лучше бы жадности боялись, ведь не дать нужное вовремя страшнее, чем дать. Не сделать должного вовремя — считай погубить.
Хлеб икрою чёрной мажут
Рыцари подхалимажа.
С барственных столов подачки
Подбирают, как собачки.
Лизоблюдству — честь и слава.
Чуть нагнулся, прыг в халяву.
Коль спина не гнётся, что же...
В дар прими Прокруста ложе.
На Литейном прорублена прорубь,
Одиноко поземка рыдает.
Как меня, окруженную горем,
Холод с голодом убивают!
Точно как в детстве –
Прижавшись ухом к ракушке,
Слушать,
Словно внутри – океан,
От изумления
Почти не дышать,
Также – могу я не спать,
И всю ночь напролёт
Смотреть
На твоё лицо,
На брови, взлетевшие ввысь,
На тихий спокойный лоб -
Их оберегать,
Как когда-то давно ракушку –
Прятать в тайник души –
И слушать, и слушать, и слушать
В твоём дыхании – Жизнь.
Марика сидела в кафе с полными слез глазами и переосмысливала катастрофу, которая в одночасье перечеркнула так красиво распланированное будущее.
Вокруг слышалась негромкая немецкая речь. Из настенного телевизора ведущий скороговоркой вещал новости.
Душа Марики плакала и стенала от людской подлости.
Это ж надо было пройти столько мытарств, погубить лучшие годы в чужой семье, мучиться ностальгией в этой прилизанной Германии – и всё для того, чтоб в один день остаться у разбитой семейной лодки и вдобавок без львиной доли своих сбережений, утекших в неизвестном направлении.
Проблем на самом деле две: и чтения, и письма. Наверняка есть люди, которые пишут чаще (и больше), чем говорят. И это вовсе не писатели, а рядовые пользователи интернета. С его приходом письмо стало простым актом коммуникации, из него уходят усилие, напряжение. Это и хорошо, и плохо.
Хорошо потому, что в «письме без усилий» много речи, а речь — самое живое и пластичное из языковых возможностей. Плохо, потому что люди отвыкают от того, что письмо может быть еще и искусством. Все больше людей читают на работе с экрана компьютера, то есть в помещении, где в открытые двери заглядывают неотложные дела и в любую минуту может зайти непосредственный начальник. Какие тут к дьяволу мандельштамовские «опущенные звенья»?
Расфокусированный взгляд читателя, в том числе профессионального, вот основной и, похоже, неустранимый дефект новой ситуации. Читатель не имеет в виду собственно художественные свойства текста и начинает раздражаться, когда тот состоит не из «информации», а из слов и фраз. Видимо, это воспринимается как покушение — навязывание лишних усилий. Те, кто продолжают читать, читают очень быстро, то есть бегло. Не столько читают, сколько проглядывают, прикидывая: то ли они читают. Медленное чтение для них — как пластинка не на той скорости.
Во мне что-то лопнуло. Какая-то часть меня отвалилась, и звякнув, покатилась по асфальту.
Я растеряно огляделась. Ничего. Покачала головой и пошла вперед, не оборачиваясь.
Все равно теперь не починить…
На автобусной остановке сидел большой лохматый пес. То ли он устал, то ли ему было жарко, но он тяжело дышал, высунув язык.
- Привет. – сказала я псу.
Он мигнул добрыми глазами. Закрыл и снова открыл свою пасть, будто здороваясь со мной.
Подошёл автобус, и я, не глядя на номер, нырнула внутрь.
От потери моей детали, я чувствовала себя опустошенной. От взгляда собаки внутри стало тепло. Я была словно рукавица, забытая кем-то на тумбочке под зеркалом - пустая и теплая.
Смерть может быть приношением Господу, а может быть бессмыслицей. Так говорит нам Священное Писание. Например, незадолго до своей кончины апостол Павел написал: «Я уже становлюсь жертвою, и время моего отшествия настало» (2 Тим. 4:6). Греческое выражение, переведенное как «я уже становлюсь жертвою», буквально означает «я уже возливаюсь». Здесь используется греческий глагол, обозначающий возлияние жертвенной крови на жертвенник. Получается, что апостол осмысляет свою приближающуюся смерть как жертвоприношение.
Комментируя данное место, блаженный Августин пишет: «Павел говорит, что отдается на заклание, а не что умирает; не то чтобы тот, кого отдают на заклание, не умирал, но не всякий, кто умирает, отдается на заклание». Итак, смерть может быть приношением Богу, но такую смерть надо заслужить. «Не всякий кто умирает, отдается на заклание» — т.е. не всякая смерть прославляет Господа.
