Приплывёт ли кораблик - эфирная, светлая грусть...
Вдоль по лунной дорожке колеблющейся амальгамы...
Поцелуй меня в лоб - я уже ничего не боюсь.
Поцелуй меня нежно - представлю, что ты моя мама.
Эмбрионовой позой - свернуться... и плакать навзрыд.
Ведь уже никогда не уткнуться в родные колени...
Ах, как слёзы горьки! Запоздалый, пылающий стыд...
А причиной всему - эти лунные блики и тени.
Жили два друга: Ослик и Вол. Они были очень разные.
Серый Ослик был низенький, с длинными ушами и вытянутой мордой. Рыжий Вол, напротив, был огромный, с круглыми боками, и рогами полумесяцем. Веселый Ослик любил путешествовать и посещать новые места. А задумчивый Вол мог часами просто стоять и жевать траву, размышляя о жизни.
Ослик и Вол дружили по-настоящему, и потому отличая одного не огорчали, а радовали другого. Так, Вол с удовольствием расспрашивал у непоседы Ослика о его приключениях, а Ослик за советом шел к рассудительному Волу. Возможно, именно благодаря их доброй дружбе с ними и произошла эта чудесная история.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Петя, воспитанник детского дома.
Артём, сын богатых родителей.
Гена, ребёнок «индиго».
«Ювенальная юстиция».
Голос.
Ангел.
Родители Пети.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Во дворе многоэтажного дома детская площадка. На качелях расположился Петя, напротив качелей на скамейке – Артём. На детскую площадку заходит Гена.
Раскрывает осень пространство,
Укорачивая день.
Мне пожаловано дворянство
Дворами пустых деревень.
Что мне делать с эти наследством?
Мне в него и вовек не вступить!
Есть от всех злоключений средство-
Небо пригоршней полною пить.
На земле не осталось и места
Для меня. Индевеет душа.
Я вступаю, вступаю в наследство,
Всей листвою осенней дрожа!
В вечер после похорон останков павших, Лена приехала домой затемно. Спящая коммуналка ещё хранила дневные запахи, принесённые с улицы Аркашей и Эльвирой. От Эльвиры обычно пахло стиральным порошком, которым она мыла лестницы, а Аркаша, как всегда благоухал табаком и портвейном.
Зажигать свет Лена не стала, на ощупь вставляя ключ в замочную скважину. Скинув туфли, она с блаженством прошлёпала босыми ногами по паркету, вскользь подумав, что теннисках ходить куда удобнее чем в ботинках. Ботинки стояли около шкафа, и Лена задвинула их под кровать для экономии места в крошечной комнате.
Совсем скоро она переедет к Андрею, но они уговорились, что комнату продавать не станут, а будут хранить здесь найденные на раскопках вещи.
–Если Бог даст, – мечтал Андрей, – то мы выкупим квартиру целиком и сделаем здесь маленький музей войны и военного быта.
Фонарь и дом прищурясь смотрят вдаль,
Лежит туман на щупальцах деревьев,
Скользит рассвет дорогой изо льда,
Автомобиль – морозный воздух греет…
Работа ждёт и брата, и меня,
Ждёт город нас, ухоженный и стильный,
Мне захотелось маму вдруг обнять
И чтоб вдогонку нас перекрестила.
Что, деревья, стоите шеренгой?
Знать, легко вам глядеть свысока!
Призадумался снова о бренном,
И петляет тропинка-строка.
Ничего не видать сквозь столетья,
Приумолкла сухая листва,
И сидит в позолоченной клетке
Красно солнышко, словно сова.
Жил человек по имени Иванко. И не было у него никого на всем белом свете, кроме старухи-матери. Вот и трудился он, не покладая рук, чтобы её успокоить. Дом у них крепкий был, и всего — в достатке.
Раз возвращается Иванко с работы и видит: сидит посреди дороги чучелко – не чучелко, зверь – не зверь, а незнамо кто. И стало ему любопытно до смерти.
— Кто таков? — спрашивает.
— Я твоё Золотце, — отвечает чучелко, — из всех людей тебя выбрало: больно уж ты хороший. Возьмёшь меня с собой?
В одном лошадином табуне, очень далеко отсюда, там, где бескрайняя-бескрайняя степь венчается с бескрайним-бескрайним небом, родился Жеребенок с крыльями.
Ну, родился и родился. Чего не бывает на свете.
Крылатый Жеребенок рос, резвился со своими сверстниками жеребятами на бескрайних степных просторах, и все было в его жизни хорошо, пока не увидел его однажды старый Осел.
Рыбак с женою жили в дрянной лачужке у самого моря. Рыбак ходил каждый день на море и удил рыбу. Так и сидел он однажды за ужением, и все смотрел на блестящие волны — сидел да посиживал.
Вдруг удочка его погрузилась на дно глубоко-глубоко, и когда он ее стал вытаскивать, то выволок вместе с нею и большую каббалу.
И сказала ему рыбина: «Слышь-ка, рыбак, прошу тебя, отпусти меня на волю: я не настоящая камбала, я — завороженный принц. Ну, что тебе в том, что ты меня съешь? Я тебе не по вкусу придусь; лучше брось меня опять в воду, отпусти меня на простор». — «Ну, — сказал рыбак, — напрасно ты и столько слов потратила; я бы и без того, конечно, отпустил на свободу такую рыбину, которая по-нашему говорить может». И с этими слова— ми он отпустил рыбину в воду, и пошла камбала на дно, оставляя следом по себе в воде кровавую струйку. Посмотрел рыбак, да и поплелся к жене в свою лачужку.
Я помню отчетливо первые книги Горького, помню обывательские толки о новоявленном писателе-босяке. Я был на одном из первых представлений «На дне» и однажды написал напыщенное стихотворение в прозе, навеянное «Песнью о соколе». Но все это относится к поре моей ранней юности. Весной 1908 года моя приятельница Нина Петровская была на Капри и видела на столе у Горького мою первую книгу стихов. Горький спрашивал обо мне, потому что читал все и интересовался всеми. Однако долгие годы меж нами не было никакой связи. Моя литературная жизнь протекала среди людей, которые Горькому были чужды и которым Горький был так же чужд.
На песчаном холме, на фоне темносинего неба — мохнатая сосна, вся в звездах; под сосною рыжеватый, ржавый валун; сосна как-будто растет из камня — цветок его. За холмом — озеро; в гладко отшлифованной воде шевелятся золотыми тараканами отражения утонувших звезд. Вдали, в плотной тьме воды и воздуха, — зубчатые, желтые трещины, — огни невидимого города.
У камня, на небольшой кучке золотых углей, качаются оранжевые огоньки, освещая ноги в сапогах из листового железа, ноги бородатого человека в шапке с наушниками, в тяжелом овчинном тулупе; из бороды торчит трубка, на коленях человека — сухие ветки; он, потрескивая, мелко ломает их и скупо кормит ими огонь маленького костра; едва ли этот костер способен согреть его огромные, железные ноги.
Я сидела в парке и наслаждалась удивительно тихой погодой. Осень уже нарисовала свой ежегодный шедевр: багряные, зелёные, охряные, бурые краски гармонично сплелись в вечный и прекрасный узор. Ни ветерка, даже самые робкие листочки застыли, позируя…
И вдруг на спинке скамьи возник воробей — словно из ниоткуда.
— Кто это тут у нас такой шустрый? — обратилась я к нему.
Пригляделась — батюшки, какой же он взъерошенный, растрёпанный, с общипанным хвостом — ну настоящий уличный сорванец, босяк.
— Да ты, смотрю, в серьёзной передряге побывал, а? Что скажешь?
Босяк подпрыгнул на своих тонюсеньких лапках-пружинках, тряхнул крылышками, словно плечами пожал, склонил головку в тёмной шапочке и озорно сверкнул глазом.
— Жив, жив! — рассмеялся он и упорхнул.
Наверное, искать новых приключений.
Чёрный абажур, белая свеча…
За окном синиц вече.
Собрались, галдят – не пора ль венчаль…
Снять, коль шьёт хитон вечер.
Усмиряя спор, ставит ночь печать:
Свиток чист – пусты речи…
Ласковой змеёй, вглубь загнав печаль,
Грудь целует сон… Лечит.
Переставляя фишки-пешки,
Земной божок играл людьми,
И щёлкал весело орешки,
И грыз их души изнутри.
Он страхом-плёткой на досуге
Гонял услужливую чернь,
А человечки те в испуге
Боялись даже его тень.
Божок впивался ложью-жалом
В давно уснувшие сердца,
Под маской хищною - оскалом
Он прятал важного дельца.
О сем радуйтесь, поскорбев теперь немного, если нужно, от различных искушений (1 Пет. 1:6).
Имея надежду на Царство Божие, радуйтесь, пусть и какое-то время, ведь вы знаете, что в этом мире и этой жизни не может быть непрерывного счастья, а, к сожалению, будет еще много скорбей, и потому апостол прямо говорит: «Хоть сейчас и поскорбите в различных искушениях».
Почему же нам нужно скорбеть во многих искушениях? Неужели Бог радуется тому, что мы проходим через трудности и искушения? Горе нам, если мы так думаем, — ведь Бог не садист, чтобы радоваться нашим трудностям: Он трудностей нам не посылает и Он не желает, чтобы они у нас были. Для Бога неприемлемо содействовать злу, существующему в мире сем. Бог никогда не содействует злу, существующему в мире.
Что же тогда происходит?
Посвящаю Ю. К.
— Нет худа без добра, — сказал задумчиво Художник, переступив порог своей мастерской, играя розой в руке.
Некому было розу подарить. Никто не пришел на свидание…
Художник налил в пустую бутылку воды, водрузил в нее розу и поставил посреди своей мастерской.
И Роза осталась одна…
Розам не больно, когда их срезают с куста. Розам больно, когда они не нужны.
Розы прекрасно чувствуют, по назначению они попадают в человеческие руки, или так, как сейчас, — «нет худа без добра».
Розам нужны трепетные руки. Розам нужны нежные взгляды. Розам нужны теплые слова. А иначе они вянут.
Наша Роза гордо возвышалась над столом в мастерской художника, но первый лепесток уже отделился от бутона, готовый упасть…
Загадочная картина
Митин и Катин дедушка, Николай Николаевич — настоящий художник. Даже навстречу гостям он выходит в заляпанном краской фартуке, с руками, по локоть в праздничных кляксах.
Но едва рассядутся внуки под ёлочкой, позабудутся и холсты, и краски, а польются рассказы, которых у деда запасено великое множество.
В уютной гостиной всё на своих местах: под Рождество здесь царит мандариновый дух, снег шуршит за окном, громыхает что-то в старинных часах.
Над камином висит одна из первых работ Николая Николаевича: ночь, северное сияние и корабль во льдах. Под эту картину непременно ставятся Рождественская икона и нарядная ёлочка-невеличка.
Катя давно уже дожидается одной преинтересной истории, а потому подпрыгивает на месте от нетерпения и поглядывает на таинственное полотно.
— Деда, — наконец, не выдерживает она, — а кто наобещал историю про корабль, и про северные огни, и про длинную-длинную ночь?
— Помню-помню, — хитро улыбается дед, — что ж, обещания непременно следует выполнять. Внук, неси-ка из мастерской очки.
К нам в храм на праздник приехал Владыка. Владыкой люди ласково называют епископа, а кто такой епископ попробую тебе объяснить. Только сначала скажу немного о диаконе и священнике.
Мне кажется, мой друг, ты всем любишь помогать: с мамой ты моешь посуду, с папой строишь скворечник, а сестренке наливаешь чай. Если это верно, тогда ты в своей семье словно диакон в храме. Ведь диакон – лучший помощник священника, он помогает ему вести службу, кадить храм, совершать таинства.
А кто дома самый главный, кого слушаются все дети и даже мама? Конечно, папа. Папа – мудрый, он знает абсолютно всё на свете, а когда он берет тебя на прогулку, получается целый праздник, правильно? Да! Папа - глава семьи, а в храме такой глава – священник. Без священника не бывает ни одной Литургии.
Иным и отрада – не в радость,
В разгон перекрёстков спешит
Из детства - уставшая младость,
Смакуя пленительный шик.
И, вроде бы, хлам разгребая,
Уже натыкались не раз
На краски жемчужного края,
Но стал невнимательным глаз.
