Рождество в северных льдах

Загадочная картина

Митин и Катин дедушка, Николай Николаевич — настоящий художник. Даже навстречу гостям он выходит в заляпанном краской фартуке, с руками, по локоть в праздничных кляксах.

Но едва рассядутся внуки под ёлочкой, позабудутся и холсты, и краски, а польются рассказы, которых у деда запасено великое множество.

В уютной гостиной всё на своих местах: под Рождество здесь царит мандариновый дух, снег шуршит за окном, громыхает что-то в старинных часах.

Над камином висит одна из первых работ Николая Николаевича: ночь, северное сияние и корабль во льдах. Под эту картину непременно ставятся Рождественская икона и нарядная ёлочка-невеличка.

Катя давно уже дожидается одной преинтересной истории, а потому подпрыгивает на месте от нетерпения и поглядывает на таинственное полотно.

— Деда, — наконец, не выдерживает она, — а кто наобещал историю про корабль, и про северные огни, и про длинную-длинную ночь?

— Помню-помню, — хитро улыбается дед, — что ж, обещания непременно следует выполнять. Внук, неси-ка из мастерской очки.

— А рассказ? — огорчается Митя.

— Будет вам и рассказ! Тому кораблю с картины мой дед, а ваш прапрадед полжизни отдал. Мне, тогда вот такому же мальчонке, кое-что и поведал. Я потом по  памяти набросал. Эти записи теперь и прочтём. Ну, так как: достаём тетрадь?

— Так точно! И побыстрей! — рапортуют ребята.

И вот старая коленкоровая тетрадь с пожелтевшими по краям листами открыта и лежит у дедушки на коленях, а на нос  взгромоздились очки. Катя с Митей настроились слушать.

История начинается!

Рассказ старого моряка
Ночные огни

В Северный океан на «Таймыре» и «Вайгаче» мы пять раз ходили.  Но из этих пяти экспедиций самой памятной последняя вышла. Отчего так? Погоди, сейчас расскажу.

Было то в 1914 году. Есть во Владивостоке бухта под названием «Золотой рог». Её-то, двадцать четвертого июня, оставили мы позади и вверились руке Божией и волнам. Перед нами — два океана и задача, сложней не придумать: северным путём до самого Архангельска дойти, сквозь мерзлоту и ледяные поля.

Ничего не скажешь, план — не из лёгких. До нас ни одной экспедиции он оказался не по плечу.

Но вот позади Япония, Петропавловск, Берингов пролив. Полный вперёд!  Флагман  — «Таймыр», за ним следует его брат, «Вайгач».

Не без радости шли. Кому кость океан просолил, тому долго на берегу не усидеть. И такая, бывало, на суше тоска! Но едва ударит ветер нам в паруса, да натянутые троса запоют, застучит рукоятка машинного телеграфа , кожей чувствуешь: вот он, твой настоящий дом.

Море любит смелых да умелых, — недаром же говорят. А тем более  — Северный океан. Потому что каков ты тут, таков в самом деле и есть: как волной с тебя смоет и спесь, и личину.

Тут не каждый сдюжит, не каждый вытерпит. Потому-то случалось, и личный состав менялся: офицеры, и те не выдерживали,  что о матросиках говорить?

Мы — балтийцы, что команды, что корабли. Ледоколы — с Кронштадтской верфи, и команда родом оттуда. Нам остров Котлин  —  вторая родина. По каютам стоят карточки с портретом Кронштадтского нашего батюшки Иоанна. С кораблями мы срослись: огибали вместе мыс Горн, по Индийскому и Тихому океану до самого Владивостока ходили, да четыре раза уже добирались до Арктики.

Я к «Таймыру» нашему прикипел. Выйдешь в море — радость сбивает с ног. Коротаешь, бывало, вахту в ночи: забормочет машина, скрипнет блок. А когда разбежится ветер — парус вздохнёт, зазавенит натянутый трос. Хорошо-то как! Полный вперёд!

Хоть и ночь, а не думай, что непроглядная тьма. Такой ясной, как в заполярье, звезды, ни за что в иных водах не сыскать. А Венера при самом восходе тут жарит так, что, бывало, вахтенный проглядит все глаза: не огонь ли горит? И фонарь тоже светит, но слабо: виден только нижний край кливеров , а верхушки мачт убегают во тьму.

До Восточно-Сибирского моря идём по свободной воде. От мыса Биллингса ложимся к норд-весту  — начинает хрустеть под форштевнем лёд.  Темень, звёзды, русские ледоходы, а на мили кругом всё бело без конца.

Но встречались и совсем уж диковинные огни. Вот однажды помню, вахту стою. Льдистая крошка шуршит. В фарватере — снежица, то есть жидкая белая каша. Разойдётся под килем, пропустит борт и сойдётся опять. Тьма легла угольная,  хоть выколи глаз. Только слышишь: шоркает да хрустит — это мимо проходят громадные льдины.

Я в тулуп укутался: ветер крепчает, студёно. Вдруг  гляжу — что-то вспыхнуло и сверкает в воде.

Шкипер, едва поднял бинокль, отдаёт приказ:

— Первая вахта наверх! В дрейф ложиться! Лево на борт.

Костёр на воде

Все свободные к поручням подались на диковину поглазеть.

Ведь и вправду чудно, чтоб горело среди воды.

— Жарит знатно! — кто-то сказал.

— Эй, да что это там?

— И не что, а кто. Знать, какие-то бедолаги.

— Верно, местные.

— Вот уж вздор! Погляди-ка на берег: где им взяться-то? Лёд один.

Подбираемся ближе. Видим: прямо на льду разведён костёр из плавника. А плавник — это вот что: реки целыми сплавами в океан выносят стволы и ветки. Их подхватывает волна и бросает на берега и ледяные поля. Вот из этих-то брёвен и сложен костёр, а под ним — льдина знатная, тяжеленная: хоть на море и неспокойно, а качка её не берёт.

Рядом, прямо на льдине, люди, как муравьи, суетятся.  Нас завидя, принялись растаскивать горящие брёвна и гасить огонь. А иные спустили на воду лодки, навалили пожитки, втянули моржовые туши, на вёсла сели и в нашу сторону подались.

«Стойте,  — думаю, — вот отчаянные! Ведь сейчас перевернётесь!» Только нет, сдюжили молодцы-звероловы.

Капитан уж на мостике. Как байдары  к борту легли, командует:

—  Отдать шторм-трап!

Не успели мы оглянуться, как туземцы на палубе, выстроились рядком. Оказалось, что это поморы, чукчи. Мужички сбиты крепко, росту малого. С головы до пят все в оленьих шкурах: и штаны, и куртки с широкими рукавами. Старший их — как весло, долговязый старик.  Он руками размахивает, объясняет, что приключилось, да по-нашему внятно сложить не умеет.
Капитан и начальник эспедиции, Борис Андреевич Вилькицкий, спокойно им отвечает. Он человек северный — человек дела. Зря и слова не вымолвит.

Долговязый старик одну руку к груди прикладывает, а другой указывает на берег:

— Моя дом везти.

— Так зачем же вышли в такую волну?

— Морж ловить, — пуще вскидывает руками старик, — раз поймать, два поймать. Три нельзя — ветер злой.

Видно, ветер переменился, поднял волну. При таком раскладе зверобою одно остаётся: ждать погоды. Дотянули до ночи, для обогрева огонь развели. Это справно, это как надо: как заплачет от пламени лёд, непременно переберись на соседнюю льдину.
Мне так жалко их стало, что просто беда: на байдарах в такую волну опасно, белые глыбы так и сшибаются, так друг о дружку и бьются.

А старшой-то всё распевает, помогая себе руками там, где не хватает слов. Наконец, закончил, и одну ладонь к груди приложил, а другой указывает на берег:

— Большой лодка — маленький человек в свой дом.

Капитан руками разводит:

— Не получится, извините, братцы. Сами видите, какая волна.

— Этот лодка большой, быстро идти,  — уговаривает зверолов.

— Идёт-то изрядно, но и нам в такую погоду к берегу совсем никак не подобраться.

Чукчи поняли, что к чему, умолкли и приуныли.

— Но подмогу дадим. — Командир кивает помощнику, — Николай Алексеевич?

— Здесь!

— С провизией бы гостям помочь.

Чукчи, как увидали, что им мешки несут, приободрились, принялись благодарить. Доверху нагрузились подарками и вскорости от борта отвалили. Их байдары так и запрыгали по волнам на пути к своей льдине. Им теперь остаётся ждать, да плавник собирать, да сберегать огонь.

Ну а мы — снова в путь.

— С якоря сниматься!

— В машине! Малый ход вперёд! Шары на малый ход!

Дзынкнула и заговорила рукоятка машинного телеграфа. Тронулись. Под форштевнем запели льды.

А в кильватере разгорелось снова: это  чукчи затеяли новый костёр. Долго свет мелькал позади, а потом «Таймыр» и «Вайгач» опять погрузились во тьму.

Разные северные диковины

Каждое утро у нас начиналось так: вынырнет из трюма дежурный горнист, заиграет побудку.  Вахтенный крикнет:

— Вставай! Подымайся! Койки наверх!

Тут пойдёт кругом копошиться да хлопотать, возиться, шуршать да горланить: «Вставай, ребята!»

Голос первого горна подхватят другие, а когда всё стихнет, вахтенный позовёт: «На молитву». После молитвы, а её дежурный офицер читает в кают-компании, работа навалится разом.

И вот тебе — новый день. Обе вахты до упаду набегаются: и наша, первая, и вторая.

На «Таймыре» заправляет всем командир корабля и начальник экспедиции, Борис Андреевич Вилькицкий. Человек этот к

Арктике с младых лет прикипел. Как ему, сыну полярника, мечталось о севере!  Об этой-то думе и поведал он батюшке своему, едва в возраст вступил. Только тот воспротивился крепко.

— И думать не смей! — отвечает, — чтобы ещё судачили, как я сына за спину пристроил?

Только зря отец-генерал бушевал: от мечты своей отрок не отступился, затаился только, да выждать решил. Когда вышли ему года, в Академию морскую пошёл, на гидрографа.

Но и тут его батюшка не смягчился. Как знать, почему? Испытывал ли он сына, или характер его закалял? Не понаслышке ведь знал: север — не для мямлей, не для слабаков.

В Японскую Борис Андреевич отличился, ранен был, но об Арктике дум не оставлял. И добился-таки своего.

Его Превосходительство, Генерал Андрей Ипполитович Вилькицкий, преставился в 1913 году. А через год его сын в Северный океан начальником экспедиции вышел, вот на этих самых  бортах, «Таймыре» и «Вайгаче».

Но тогда экспедиция только до мыса Челюскина и добралась. От него отклонилась к норду, и тут открыла новые земли. Но, однако, радоваться недолго пришлось: к весту перекрыло дорогу, а за мысом скопились неразбитые льды. Что тут делать?

Повернули назад. А теперь в те же края пришли, ровно год спустя.

Ну, а раз пришли — не теряем надежды. Может статься, пропустят нас льды в этот раз к Архангельску напрямик?

Мы идём вдоль русских северных берегов. Лейтенант Евгенов разматывает бечеву с катушки, крепит что-то к воздушному змею, а потом выпускает. Змей раздумывает немного, а потом — раз! — и ввысь. Только его и видали. Так наш метеоролог изучает погоду. Иногда же замеряет глубину или линию берега. Но за разномастной живностью наблюдаем, конечно, все.
Поглядишь, к примеру, на чистиков: в чём душа только держится? Ножки красные, будто мёрзлые, с перепонками, ветер пёрышки теребит, а вода такая студёная, просто жжёт. Но и птице беззащитной и малой посылается пропитанье. Одним словом, лихо тут приходится животинке, потому что  стужа лютая круглый год. Но, выходит, и здесь Господня десница питает и бережёт творенье своё.

Нас встречают трёхпалые чайки, во всю глотку кричат, поднимаются в воздух целыми косяками. Кайры с чистиками не летают, а по скалам на яйцах сидят. Если дождь пойдёт, а потом подморозит, вырастают на скалах у гнёзд ледяные хоромы. И из этих хором друг с дружкой птицы перекликаются, разговор ведут:

— Ки-ик! Ки-ик! — это кайры хрипят.

— Вда-аль! Вда-аль! — протяжно выводят чайки.

И мы тоже вдаль, к норду, к краю земли идём.

Снега валит теперь помногу. Обступает студёная пустыня. Пропадают птицы, остаются с нами одни моржи, но зато их хоть отбавляй: великие лежбища по берегам, без конца и без края.

Морж по суше тащится еле-еле, просто увалень увальнем, важно шлёпает ластой по гальке, тяжко переводит дух. Но зато в воде, проказник, куда как проворен.

Бывало, встанет транспорт на якорь, а моржи тут как тут. Подгребают ластами к самому борту, выставляют из воды любопытные морды. Поглазеют и начнут резвиться и носиться наперегонки. Хвастают друг перед другом, кто ловчее нырнёт.
Один раз видали вот что. Трое моржей с наклонной льдины, с горы ледяной скатываются. Плюхнутся в воду, устроят возню, а потом повылезут, снова взберутся, и тут же съезжают опять. Ни дать, ни взять — детишки на горке.

Команда, глядя на них, тоже забавляется и веселится:

— Поглядите-ка! Вот сорванцы!

— Молодцы. Так держать!

Но не морж вовсе в Арктике царь, а белый медведь. Зимой, когда встанет припай  и смёрзнутся льды, бродит он из конца в конец, высматривает добычу. А за ним семенят песцы: повезёт медведю с обедом, и им что-нибудь с царской трапезы перепадёт.

Летом, как взломает припай и появятся полыньи, заплывут медведи далеко-далеко. Первого в это плавании смельчака мы так и  встретили: он в воде лавировал между глыб. Вот кто здесь как в дому родном! Во всем свете белому великану опасаться некого, кроме, разве что, человека. Но и его зверь не пугается, особенно, если в первый раз видит.

Помню, раз, у одного из открытых нами маленьких островов, вздумалось судовому врачу, Леониду Михайловичу Старокадомскому,  влезть на самую высокую сопку, полюбоваться на виды. Лишь успел он забраться наверх и отдышаться, выступает навстречу ему преогромный медведь, останавливается и давай неспешно оглядывать гостя.

Врач застывает, конечно, как вкопанный. А и верно:  никому неведомо, что в медвежью голову взбредёт. Если лапой ударит — дух вон, закатает — смерти мучительней нет.

Между тем на корабле приметили, что стряслось. Кое-кто, не медля, спускает на воду вельбот  и дают полного хода. Остальные глаз не сводят  с человека и зверя. Кто молится, кто ждет, что будет, кто и вовсе лицо руками закрыл.
Успеет ли шлюпка дойти? Собьёт ли пуля царя-великана? Все забыли дышать. Только шепчет прибой да вёсла бьют по воде.
Медведь вдруг вздохнул и вразвалочку отступил назад, словно стало ему скучно и неинтересно.

И мы тоже разом вздохнули, Леонид же Михайлович — бочком-бочком, да за горку спрятался, дух перевёл, а потом пустился к берегу наутёк.

Вот приключения-то бывают!

А какие в Арктике закаты!  Только что виднелся нос корабля и верхний край дымовой трубы, и тотчас стемнеет: рулевого не различишь, и людей не видать во мгле, лишь неясно доносятся голоса. В этом мраке разгораются северные сияния.
Вспыхнет на западе разноцветный луч, перекинется на восток и распадётся. Тут же явится и другой, и третий. Вьются ленты, переменяют цвет, аж захватит дух. Не успеешь ещё налюбоваться, как они свернутся все разом, только их и видали. Но недолго прячутся — возвращаются, снова играют.

Вот такие красоты с диковинами. С ними экспедиция наша до самого моря Лаптевых добралась без особенных приключений.
Эх, надежды побольше нам в паруса! Мы пока ещё бодро глядим. Нам пройти бы ещё по свободной воде, а там и до Архангельска близко!