Фарфоровая память (глава из середины романа)

  В вечер после похорон останков павших, Лена приехала домой затемно. Спящая коммуналка ещё хранила дневные запахи, принесённые с улицы Аркашей и Эльвирой.  От Эльвиры обычно пахло стиральным порошком, которым она мыла лестницы, а Аркаша, как всегда благоухал табаком и портвейном.

   Зажигать свет Лена не стала, на ощупь вставляя ключ в замочную скважину. Скинув туфли, она с блаженством прошлёпала босыми ногами по паркету, вскользь подумав, что  теннисках ходить куда удобнее чем в ботинках. Ботинки стояли около шкафа, и Лена задвинула их под кровать для экономии места в крошечной комнате.

   Совсем скоро она переедет к Андрею, но они уговорились, что комнату продавать не станут, а будут хранить здесь найденные на раскопках вещи.
–Если Бог даст, – мечтал Андрей, – то мы выкупим квартиру целиком и сделаем здесь маленький музей войны и военного быта.

«Музей Любви и Верности», – мысленно добавила про себя Лена, вспомнив Серафиму Макаровну и Никиту Евсеева.
   Одним пальцем включив настольную лампу, она подошла к иконе и взяла в руки пасхальное яйцо. В полумраке комнаты оно казалось кровавым, словно отлитое из фарфора обнажённое сердце.
   Сжимая между ладоней императорский фарфор, Лена встала к окну и засмотрелась в бездонное небо. Оно текло перед глазами, переливаясь волнами облаков, и ей вдруг показалось, что у кромки неба виднеется не крыша соседнего дома, а изрезанная окопами местность на которой идёт война.
   …Дождь сёк окрестности Вязников  и Порошина уже третий день. Холодный, мелкий, противный. Будто и не весна вовсе, а ненастная осень, а потом снова настанет зима, переселявшая солдат из промёрзлых окопов в сырые землянки, пропахшие потом и махоркой.
    Траншея, в которой окопался взвод Никиты Евсеева, хлюпала под ногами болотной жижей, сочившейся из оттаявшего болота, и Никита думал, что если сегодня они опять не продвинутся ни на шаг, то завтра будут стоять по колено в воде.
   Хотя не все. Многие, наверняка, не доживут до утра, навеки оставшись лежать под деревней Вязники, на картах обозначенной как высота номер сто семнадцать.
   Сам он смерти не боялся, престав признавать главенство безносой после блокадного Ленинграда.
   Как ни убивали людей голод и холод, а город дышал.  Жизнь, она всё равно пробьётся, вылезет на поверхность хоть одним зелёным листиком, крестиком могильным или памятью.       Только вот его некому помнить: родители умерли, семьёй не успел обзавёстись, соседей, и тех, после блокады никого в живых не осталось. Разве что смахнёт слезинку безымянная девчонка из Порошино, которой он отдал пасхальное яичко. Свою фарфоровую память. Доберётся ли она до Ленинграда?  А если доберётся, то вспомнит ли о нём?
   Несколько раз ожидая в засаде фрицев, Никита от скуки пытался вспомнить лицо девочки, но память ускользала. Перед внутренним взором вставала щуплая фигурка с торбой а плечами  и больше ничего. Он запомнил её не по внешнему виду, а по хрипловатому голосу и по глазам, смотревшим испуганно и печально.  Неизвестно, узнал бы он её после войны? Жалко, что  не успел спросить даже имя.
  Сегодня утром взвод Никиты Евсеева собрал командир роты и поставил задачу дня: оттеснить противника с занятой позиции, и вынудить отступить на открытую местность, где их добьёт артиллерия.
   Расстегнув влажную шинель, чтоб не мешала движению, Никита проверил снаряжение. Оно тянуло на пуд с гаком: автомат,  да запасной диск, да гранаты, да сапёрная лопатка, к ним  прибавить неприкосновенный запас сухарей в вещмешке – вот и считай…
   От разрозненных мыслей оторвал взводный старшина – пожилой мужчина с чёрными клочковатыми бровями, навевавшими трепет на новобранцев.
––Никита,  есть будешь?  Давай котелок, кашу принесли. Погрей пузо перед атакой.
  Пошевелясь, чтобы разогнуть закаменевшую спину, Никита подставил под черпак с кашей блестящий котелок с крупной буквой «Р» на донышке.
–Трофейный что ли? – повёл бровью старшина, – а твой куда делся?
   Никита звонко щёлкнул ногтем по металлу:
–Да нет, не трофейный,  Рустамка делал, помнишь, пацан из Абхазии? Мы с ним перед прошлым наступлением котелками поменялись – на память.
–Так убили же Рустамку третьего дня, – щедро наваливая перловку, сказал старшина, –  Петька- связист говорил, что сам видел, как его взрывом накрыло.
– Знаю, – ладони Никиты прикоснулись к теплой посудине и блаженно замерли, передавая тепло озябшему телу, – мать у него осталась и сестра маленькая.
   Старшина хлопнул его плечу широкой ладонью:
–Ну, бывай,  а я пойду Лидочку проведаю, сахарка ей отнесу. Дитё ещё, небось, сладенького хочется.
   Никита понимающе кивнул. Вся рота знала, с какой неистовой нежностью старшина опекает санитарку Лидочку – совсем молоденькую девушку, перед самой войной перешедшую в десятый класс.
Лидочка была низенького роста, курносая и смешливая.
–Я как репка – толстая и крепкая, – говорила она про себя, намекая на свою неказистось, но Никита замечал, как Лидочка украдкой  накручивает на палец прядь волос для завивки, и прячет под гимнастёркой тоненькую ниточку разномастных бисерных бус.
Приказ к атаке прозвучал ближе к полудню, залпами орудий разорвав временное затишье.
–Вперёд, в атаку! За родину, за Сталина! – закричал замполит, вздымая над головой автомат.
   Траншея, прежде казавшаяся малолюдной, враз ожила, задвигалась серо– зелёной гусеницей, которая перевалила через бруствер и рассыпалась на сотни частиц, имевших пока имя, отчество и фамилию.
    Перед тем как пойти в атаку, Никита сунул руку под шинель и через ткань гимнастёрки  нащупал крестик, доставшийся от матери.
–Господи, на всё воля Твоя!
По мере приближения к позиции противника, чаще стали падать бойцы. Противник вёл переменный, то пулемётный, то миномётный огонь.
   Наша артиллерия била сильно, и миномёты замолкали один за другим. Но прикрывая подавленную огневую точку, немедленно начинали строчить пулемёты, на километр вперёд отплёвывая свинцовый огонь.
Атака шла волнами, захлёбываясь от крика, взрывов и крови. Никита бежал вместе со всеми, иногда спотыкаясь о тела убитых и раненых.
–Ура!
Перед глазами мелькали шинели, лица, автоматы, каски.
–Ура!
   До крайнего дома в Вязниках,  откуда бил пулемёт, оставалось метров пятьсот по открытому месту, и Никита уже выхватил гранату, но внезапно ему стало жарко, и по спине потекло что-то мокрое и горячее. На последнем выдохе, он корябнул пальцами кольцо предохранителя, но сорвать не мог, и граната отлетела в сторону.
…– Никита, эй, Никита!  Евсеев, открой глаза, – с трудом разлепив веки, он увидел  над собой лицо санитарки Лидочки, которое расплывалось туманным пятном.
– Терпи, Никита, я сейчас.
   Лидочка схватила его за воротник шинели и поволокла назад, к нашим позициям, тяжело барахтаясь в вязкой грязи локтями и коленями.
–Оставь, Лида.
–Она на секунду остановилась передохнуть и, привалившись рядом, обхватила руками его шинель, пачкаясь в крови:
– Не брошу. Ни за что не брошу.
   Повернув голову, Никита увидел, как от пролетавшего Хенкеля отделилась бомба, и с силой дёрнулся, чтобы прикрыть собой Лиду. Но она его опередила, тяжело навалившись сверху.
   В уши ударила взрывная волна, и наступила тишина.
   Господи, посмотри на нас. Это мы пришли к Тебе, Господи!