Рассказы

Эта история, процесс осознания, который ещё идёт во мне, произошла в один из тяжелейших периодов моей монашеской жизни. Если говорить о себе, то биография моя мало чем примечательна и состоит всего из нескольких слов: детдом, семинария, монастырь.
После окончания Сергиево - Посадской Духовной семинарии, я, молодой её выпускник, но уже в сане священника приехал подвизаться в один из монастырей Архангельской епархии.

Расположенный на высоком, лесистом берегу реки Совки, в окружении старых замшелых ёлок и высокой стены из дикого камня, он нависал над её быстрыми водами угрюмой неприступной твердыней.
Но моё желание подвизаться именно в этом месте, несмотря на своё первое, не столь яркое впечатление от знакомства с ним, ничуть не убавилось. Напротив, моя романтичная натура и юношеский максимализм подсказывали мне, что это и есть то самое место, где я бы мог реализовать свои самые сокровенные мечты.

К взрослым стал приходить гость дядя Витя. Он говорит таким приятным голосом, что Маше не по себе. Она тоже умеет говорить таким голосом: когда нужно что-то выпросить или отстоять свои позиции. А что нужно этому дяде Вите? Маша сосредоточенно размышляет. Он похвалил икону – она живет у Маши в комнате («комната за переборкой»).

Икону зовут Богородица и «Достойна есть» - Маша любит смотреть на печальную и добрую Богородицу и ребеночка – Младенца… Ага! Он икону попросит! А они – жадничать нехорошо – и отдадут! Девочка исподлобья разглядывает дядю Витю за столом круглыми карими, темными от сомнений глазами. Так. Садится около мамы-Светланы и смотрит, смотрит… Дело хуже некуда. Ему еще нужна ее Светлана. Маша не выдерживает - ее обуревает жажда действовать. – Дядя Витя, ты поел? – Да, да, Машенька. Спасибо! – Дядя Витя, ты попил? – Да, да… - Ну, иди домой! – Он и вправду уходит. Мама-бабушка и просто бабушка (старенькая) неодобрительно глядят и качают головами, а мама - Светлана вдруг начинает тоненько смеяться и обнимает Машу. Больше дядя Витя не приходит.

Над замороженными заиндивевшими ветвями берез, над посеребренными, искрящимся соснами раздавался колокольный звон. Он разносился далеко над округой, звонким куполом поднимаясь в темно - лазоревое небо. Река блестела под горячими лучами как большая сахарная голова, политая ледяной глазурью. Горизонт казался высеченным из снега, на него было больно смотреть глазам и весенний морозец, заручившись поддержкой солнца, выбивал слезы. 
Прихожане в темных одеждах, после окончания службы, словно семечки рассыпались из желтого деревянного храма, похожего на залитый светом подсолнух.

Серия психологических рассказов, историй, эссе «Поговори со мною, мама…»

«Из родительского дома
Дочь уедет навсегда,
Не держи, ты мать-старушка,
Не удержишь никогда»…
Частушка

Кто-то настойчиво скрёб в дверь. Спросонок, до конца не понимая, я встала и открыла. Кот в ответ замурчал и пошёл на кухню. Видно, пришло время его кормить. Плетясь за ним и бубня себе под нос, что он никогда не пропустит своего завтрака, я начала просыпаться.
Меня всегда удивляло, как это домашнее животное уличной породы, так умело руководит мною. Он всегда знает, что перед моим уходом из дома, ему не помешает ещё раз подкрепиться, даже если он недавно ел.

Рассказы о войне Тамары Антоновны

Папа мой двадцатого года рождения. В сорок первом, только война началась, добровольцем ушел на фронт. Его ранило, контузило, попал в плен. Не довелось долго воевать. Угнали в Германию.

У папы золотые руки были, по дереву работал. Немцы его определили работать на подземный мебельный завод. Или фабрику, не знаю, как у них правильно. Фашисты умные, уже в то время пропитывали мебель, чтоб не портилась, человеческим газом. Тем самым, что в крематориях добывали.

И-за жары приходилось под землей в трусах и майке работать. На вентиляции, что ль, экономили, или газ тепло давал…

Папу моего немцы уважали, с почтением почему-то относились. Дали ему фрезерный станок, он никогда такого не видел, а тут разобрался. Немцы смеялись над папой: у вас в России щи лаптями хлебают, как это ты научился так замечательно работать? 

Однажды вышел из строя фрезерный станок, оставили его на ночь, делай, что хочешь, но завтра должен выпускать продукцию. Он за ночь полностью разобрал его и собрал, наутро станок снова заработал.

РОНА

И пастися будут вкупе волк со агнцем и рысь почиет с козлищем, и телец и юнец и лев вкупе пастися будут, и отроча мало поведет я. (…) И не сотворят зла, ни возмогут погубити никогоже на горе святей Моей: яко наполнися вся земля ведения Господня, аки вода многа покры море. (Ис. 11:6,9).

Рона была плохой собакой. Некачественной. К сожалению, он понял это не сразу.

Уже пять лет он жил один на старой даче и все собирался завести овчарку, цепного пса для охраны. В этом не было особой необходимости, поскольку поселок был тихий, да и брать у него было нечего – но всё же. Этого требовал его мужской характер. Его чёрным перцем жгло желание чувствовать свою власть над первобытной неразумной силой животного, его душу завораживал ядовитый страх в глазах зверя. Он был охотником.

Рону он подобрал в соседней деревне дрожащим щенком.

Жил­был художник один. Местность, в которой он жил, была лесная глушь, в которой щедро водилась разная дичь, а по болотам росло много клюквы. С остальным миром соединяла эту местность старая и тоже, конечно, лесная дорога, проезжая всего несколько месяцев в году — когда скует землю мороз и когда летом долго нет дождя.

Автобус, качнувшись в глубокой луже, остановился, и пассажиры поспешили занять места. Отец Петр присел у окна. Через мокрое стекло было видно спешащих прохожих, пытающихся укрыться от дождя под разноцветными зонтами. «Как же это мои певчие в храм будут добираться?» - подумал он - «Надо будет чаю согреть. А то ведь холодно».
- Ха-ха-ха, - громко возгласил звонок мобильного телефона рядом сидящей молодой женщины.
- Да, мама - ответила она. - Я к тебе сегодня вечером приеду. Мама, мне нужны деньги. Ну, как зачем? Аборт буду делать. Почему не надо? Да не хочу я больше с Ильей жить, понимаешь? Ребенок?
Вдруг связь прервалась. Женщина распечатала пакет с крекерами.
- Ха-ха,- снова подал голос телефон.
- Мама, я его не выключала. Это связь такая. Ребенок? Да зачем он мне нужен? Мама, ну и что, если бы мы расписались? Да кто сейчас идет в ЗАГС?
Беседа прекратилась, и женщина нервно захрустела крекерами.

I

Каждое утро Алексей Петрович начинал с ритуального визита на кухню. Неспешно он открывал дверцу навесного шкафчика с посудой и доставал свою любимую чашку, всегда стоящую с левого края. Затем он включал электрический чайник и, пока тот нагревался, любовался видом из окна, которое выходило в сад.

Затем Алексей Петрович пил чай с мёдом и хлебом, и эта скромная холостяцкая трапеза служила ему завтраком и обедом одновременно.

Каждый день Алексей Петрович напряжённо следил за судьбами мира, читая газеты и смотря практически все выпуски новостей. Он негодовал, давал советы и указания, делал замечания и всегда сожалел о том, что живёт в глуши и что телевизор показывает только три канала. Но к вечеру его забота о мире обычно притуплялась, и он, чувствуя неимоверную усталость, плёлся на кухню, чтобы поесть. Для удовлетворения голода было достаточно открыть холодильник и взять, что больше приглянется: ветчину, сыр, помидоры или, скажем, борщ.

Было уже довольно поздно: десятый час в начале. А старик Матвей только возвращался домой из города. На автобусе он добрался до Ахтырки и, миновав село, шёл теперь через заснеженное поле по узкой утоптанной чьими-то ногами тропке. Его родная деревня, Морозово, находилась в нескольких километрах от Ахтырки. Дороги туда никогда не было, и от тракта обычно добирались пешком. Оно бы и ничего, недалеко: сразу за полем речка, а как речку-то перейдёшь, за березняком, вот так тебе прямо в глаза и Морозово. Но зимой, когда рано темнеет, и всё небо заволакивает тяжёлыми, плотными тучами, так что ни луна, ни звёзды не проглядывают, и не видно собственную вытянутую руку, дорога кажется вдвое длиннее.

Историю почти каждой семьи можно проследить по вещам, принадлежавшим многим поколениям, избирательно накапливающимся и передающимся по наследству. Из пожара, сгубившего дом Яночки и её мамы, удалось вытащить большой бабушкин сундук в металлической узорчатой окантовке и старинную швейную машинку «Зингер», а так же некоторые тёплые вещи. Всё остальное пропало в пламени. Спаслись корова и задиристый петух со своими курочками. Остался нетронутым и погреб со всевозможными запасами на зиму.

Но жить погорельцам было негде, а зима в тот год выдалась лютая. Их приютили соседи. Выделили маме с дочкой закуток за занавеской возле печки, где они и спали вдвоём на бабушкином сундуке.

Яночка видела часто по ночам, как мама становится на колени перед небольшой иконой Спасителя, прикреплённой к бревенчатой стене, и при тусклом свете огарка свечи что-то шепчет долго-долго, а по щекам её текут слёзы. Девочка пыталась по движению маминых губ догадаться, о чём же она просит Бога.

Александр Петрович вышел во двор своего дома. Осенний день был ясным и теплым. На небольшом огороде росой сверкали кочаны капусты и листья свеклы, на арке покачивался виноград. Он подошел к лозе и ласково погладил тяжелую фиолетовую гроздь. «Сколько же это вина будет», - подумал Александр Петрович. - «Наверное, до самой весны хватит».
Со двора дома открывалась панорама на реку, и было видно, как плавневый лес одевается в яркие одежды осени. Особенно красив был клен, который на обрыве реки полыхал красками, словно огромный костер.
Когда-то Александр Петрович ходил на этюды. Писал он и маслом, и акварелью. Несколько раз его картины выставлялись в городской галерее. Но это было давно, а сейчас засохшие краски с изображением на них советского знака качества просто лежали в стареньком потрескавшемся  этюднике.
Как же давно он не писал. Грусть волной накатилась на плечи и сдавила горло. Александр Петрович, не отрывая взгляд, смотрел на клен.

Осенью Антошка поступил в первый класс православной гимназии. Семья, многажды обсудив на кухне это важное решение, сошлась на одном: да, пожалуй, лучше ему учиться тут. В окрестностях их двора, окруженного несколькими многоэтажными домами, были и другие школы. Та, что ближе всего, считалась престижной по каким­то признакам, все туда стремились определить своих детей. Но...

И не сказать, что уж очень набожными, церковными были и родители мальчика, и дед с бабкой — так, ходили, конечно, иногда в храм, по большим праздникам, но мало что знали и понимали во всем этом. Однако каким­то древним, наверное, из глубокой старины идущим чутьем, а еще скорее — любовью сердечной к этому маленькому голубоглазому мальчику с золотой кудрявой головкой, отраде семьи, промыслили они все: лучше, чем тут, ему нигде не будет. И пусть пока там у них тесновато, в гимназии, и проблем, наверное, много еще. Хотя о проблемах они ничего не знали — ну, так ведь всегда новое дело не вот тебе сразу гладко взяло и пошло.

Рассказал Афанасий Хисматов, шести лет. Его мама записала.
А я не могу не поделиться этим рассказом с вами!

Я люблю Рождество, потому что это детский праздник, и пост всегда очень радостный: всё ждёшь ёлку и подарки, и мама много знает об этом сказок.

А когда меня берут с собой на Рождество, мы долго едем. Кругом, в храмах, ёлочки горят, огоньки веселятся, но я всё думаю о звезде и смотрю на небо. Мне всегда хочется её увидеть и идти за ней. Мама в Сирии её видела: такую большую, яркую, и она двигалась. Мама за ней не пошла. А я бы – побежал…

А когда мы подъезжаем к храму, то издалека видно, что на улице люди стоят, вертеп сияет!

Мы всегда - в левом приделе, рядом с амвоном, около ёлочки. Я сажусь на батарею, греюсь с мороза, слушаю, как хор поёт тропарь. И мне делается так радостно, что уже не могу сидеть, а встаю и пою со всеми: «Рождество Твое…»

В кармане у меня растаяла свечка и мы с Серёжей идём ставить её к Николушке. Я знаю, что это – Дед Мороз, и прошу у него… А вот это – тайна!

21 МАРТА
Я видел его. К утру, как всегда, не спалось, вышел встречать рассвет.
Как он летел! На фоне восходящего солнца — размах белых крыльев, подсвеченных розовым светом…
А отец уверял: их не существует…
— Живи тем, что у тебя перед глазами, тем, что твоорится сейчас, нынешним днём.
— Ты не веришь в них?
— Просто людям нужна сказка.
— Но зачем такая сказка? О далёком береге, куда всё равно — не добраться?
— Кому — для чего, — сказал он тогда спокойно, но тревога мелькнула в глазах: заподозрил, что я не поверил.
Они снились мне. Крылатые люди, взлетающие с другого берега над широкой гладью реки. Кто они? Откуда у них крылья? Почему умеют летать? Как и когда научились?
Сегодня, когда я увидел его, парящего над водой, заболела душа, и я почувствовал зов.
Лететь.
На тот берег.

- Ну, вот и всё. Такая она. Москва! Понравилась?
- Ещё бы!
Глазки у Коленьки искрились. Надо же, неделю почти без роздыху бродили они по московским улицам, переулкам, бульварам и проспектам. Тверская, Моховая, Никольская, Лубянка, Сретенка, Варварка, Волхонка… От одних названий дух трепещет, замирает сердце, и душа рвётся в полёт. А Плющиха! А Арбат! Сколько садов, парков обошли. И всё пешком. Какой трамвай, какой троллейбус? Метро ещё куда ни шло. Это же московское метро. Здесь каждая станция — чудо. Ах, любил Алексей столицу. До самозабвения любил. Каждый раз, ступая на перрон Курского или Павелецкого вокзала, едва ли не лезгинку плясал от счастья. Стремился сюда, календарики заводил: сколько осталось до поездки в… Ах, ты, Боже мой! В Москву! Слово какое! Звуки какие!! Мо-а-а!.. Мама. Мамочка моя! Мелодии твоих колыбельных маршей поили меня духовным молоком сквозь сотни и сотни километров, сквозь годы и десятилетия. Я жил где-то в глуши, зная, точно зная, что есть, есть у меня не строгая, самовлюблённая мачеха, а добрая, всеми любимая и искренне любящая мама — моя Москва…

Истории эти Тамара Антоновна рассказала со слов своей мамы. Во время войны ее угнали в Германию. Трижды стояла на краю смерти. Чудом не погибла, верующей была.

В партизанском крае

Белоруссия. Немцы, оккупация. Дни тревожные, фашисты партизан ищут, где опасность ждет — Бог весть.

Мама ехала на подводе. Мужик, возница, предложил ей идти ночевать в теплую избу, место, по всему, безопасное. Но мама не послушалась, зарылась в сено и осталась спать на телеге.

Ночью пришли немцы и сожгли избу, подозревая хозяев в сотрудничестве с партизанами.

У бауэра

Угнали маму в Германию. Работала она у хозяина, бауэра. Ей, девчонке, и ее подругам подсказали верный способ по медицинским показаниям отправиться домой.

Пошли они в поле, нарвали ядовитой травы и намазали себе сгибы локтей и коленей. Руки и ноги на сгибах сразу повспухали.

До учебы в ленинградских семинарии и академии диакон Виктор закончил университет в Киеве и стал военным переводчиком. Распределили его в Туркестанский военный округ, здесь он и встретился с игуменом Пафнутием (Россохой); уже в Киеве в 1990-е годы батюшка принял великую схиму с именем схиархимандрита Феофила.

С отцом Пафнутием отец Виктор много путешествовал, объездил все действующие на то время, 1980-е годы, монастыри, исполнял в храме обязанности регента, эконома, водителя и келейника. В разных уголках Союза отец Виктор встречался с известными духовниками, регентами, бывшими фронтовиками. И о чем рассказывали верующие фронтовики, как не о великой войне, об увиденном, пережитом?!

«Так редко поют красиво
В нашей земной глуши»
(Александр Вертинский «Матросы»)

1

Мы сидим на каменистом берегу реки близ небольшого карельского поселка Поньгома. В ожиданьи, когда привезут на моторке вещи, делимся первыми впечатлениями. Ранним утром наша студенческая фольклорная экспедиция прибыла из городка Кемь на станцию Кузема. Отсюда до пункта назначения — поселка на берегу Белого моря — нам пришлось идти пешком около десяти километров.

Сдвинулось с места, поднялось и потянулось к Москве огромное число народа — манила она ярким, блестящим, шумным, неведомым, притягивала к себе, сулила хлеб и зрелища. Зрелищ предлагала куда больше, чем хлеба — хлеб давался большими трудами, унижениями порой, жизнью в условиях почти нечеловеческих. Но неизвестно, что манило людей больше — хлеб или зрелища. Кто­то, претерпев огни и воды, добирался и до медных труб, становился на ноги потверже, обрастал имением, научался говорить по­московски и почти сливался с толпой коренных ее жителей. Эти редкие судьбы соблазняли еще больше — передаваемые из уст в уста истории успешного «покорения Москвы» будоражили души, звали, срывали с места, бросали в неведомое все новых и новых людей.