Жили-были старик со старухой…

Дождь лил не переставая. Туча опустилась низко над землей, и крупные дождевые капли, щедро поливали кусты, низко опустившие свои ветви к самой земле, пригорки с пожухлой травой на вершинках, пыльную дорогу, в один миг ставшую грязной и непроходимой. Дождь упруго хлестал по плечам сидевшего на корточках старого человека, стекая за шиворот холодными каплями.

Старик, казалось, не замечал ничего вокруг: ни дождя, ни порывистого ветра, ни ледяных струек, текущих по его спине.
Он, не отрываясь, смотрел на свеженасыпанный холмик земли, на одинокую ветку сирени, у подножия могилы, вбитую хлесткими струями в глину, и по его щекам, смешиваясь с дождем, текли слезы.

Наконец он тяжело поднялся и, не оглядываясь, побрел прочь, машинально обходя, заросшие травой и мелким кустарником могилы, покосившиеся кресты и памятники, проржавевшие оградки.
Кладбище было старым и заброшенным. Когда-то здесь хоронили умерших со всей округи, но постепенно местность безлюдела, теперь уже в соседней деревне остался всего один дом, а разъехавшиеся в разные концы родственники не спешили к своим похороненным здесь когда-то предкам.
В избе старик, скинув сапоги у порога, прошел на кухню, тяжело опустился на стул, уронив голову на большие заскорузлые ладони. Никогда не думал он, что придется хоронить ему жену, всегда гнал от себя эти мысли, и хотел, что если уж придется помереть, то пусть он будет первым.

Он привык к тому, что Клавдия всегда рядом, близко, возиться во дворе, созывает кур, кормит пса Листика, хлопочет по дому. Старик привык просыпаться под тихое позвякивание посуды: знал – Клавдия уже встала и готовит немудреный завтрак: яйца, чай, блины с творогом. Вечером, укладываясь спать, старик слышал, как жена шептала молитвы, стоя перед иконами в углу комнаты. Он привычно беззлобно ворчал: «Ну, завела свою Аллилуйю». Клавдия молча оборачивалась, глядя на него грустными, полными укоризны глазами. Старик крякал и отворачивался к стене.
И вот теперь Клавдии не стало. Сгорела в одночасье. Однажды утром не встала с постели. Лежала бледная, тихонько постанывая.
- Ты что это, мать? – спросил старик.
- Да в груди жар сильный, уж так жжет, сил нет.
Старик принес жене кружку воды. Пошел на двор, надо насадить деревянные черенки на лопаты. Весна, хоть и поздняя в этом году, требовала каждодневных забот: вскопать грядки, посеять, посадить овощи. Третьего дня, просматривая инструмент, старик заметил, что ручки уже слабы, пришла пора заменить. Заготовки для ручек дед еще вчера принес из лесу. Срубил несколько тонких молодых елочек, ошкурил и вот теперь старался приладить черенок к лопате. За жену особенно не беспокоился. У нее и раньше случались такие приступы. Отлежится денек-другой и опять за дела.
Солнце припекало все сильней, становилось жарковато. Старик решил выпить квасу, Клавдия несколько дней назад поставила, наверное, созрел уж. Зашел в избу, прислушался. Тишина. Налил квасу. Ядреный. Всегда у Клавдии хороший квасок бывает. Уж как Андреевна, соседка бывшая, не старалась, все равно такой не получался.
- Ты, наверное, Клав, слово знаешь? – с обидой спрашивала она, - вроде бы все так делаю, а вкус все равно не тот.
- Конечно, знаю, - смеялась в ответ Клавдия, - у меня одно слово «Отче наш…»
Андреевна в сердцах махала рукой и уходила.
- Постой, - кричала в след Клавдия, - возьми баночку на окрошку.
Теперь уж некого угощать, в прошлом году перебралась Андреевна в город к сыну, да слышно было, живет теперь в доме престарелых, не нужны сейчас старики детям – лишняя обуза. Из всей деревни один их с Клавдией дом и остался. Хотели и они, было двинуть в город, все легче: и магазины, и аптека рядом, да посчитали и махнули рукой. Свою избу не продашь, придется заколачивать, а в городе квартиру купить тоже не на что. Так и остались здесь доживать век.
Старик набрал кружку квасу для Клавдии, заглянул в комнату. Клавдия лежала высоко на подушках, лицо как мел, рука откинута. Что-то показалось ему странным, старик подошел поближе, наклонился и кружка покатилась по полу, выпав из разом ослабевших рук.
Сердце будто зажали в стальные тиски, верил и не верил, и такая тоска вдруг скрутила, что почти два часа просидел старик неподвижно, неотрывно глядя на жену. Как же это? Что же теперь? Как жить то? Он перевел взгляд на темные лики икон.
- Ну вот, - прошептал он скорбно,- молилась, молилась вам, а вы и не помогли. И слезы впервые полились из глаз. Старик плакал, плакал по-настоящему, плакал так, как не плакал уже давно, с послевоенный лет, когда, будучи подростком, узнал о том, что пропавший без вести отец, на самом деле погиб под Киевом еще в самом начале войны.
С трудом поднявшись, старик отправился в соседнюю деревню, где еще теплилась жизнь, проживало семей двадцать. Там находилась местная власть, еще дышал на ладан, переорганизованный в годы перестройки колхоз, и трактористы в перерывах между пьянками кое-как пахали, засевая маленькие заплатки земли, оставшиеся от былых плодородных полей колхоза. Остальная земля пустовала, зарастая мелким кустарником. Скотины народ почти не держал, и землица крестьянину оказалась не нужна. А ведь были времена, когда ругались на чем свет стоит, а то и дрались за каждую межу, за ближний удобный покос.
В сельской администрации пообещали дать людей, и вправду не обманули, наутро пришли трое мужиков. Выкопали могилу, сколотили гроб.
- Давай, дед, ставь литруху. Помянем твою хозяйку.
Пока мужики пили во дворе, дед обмыл, как мог, Клавдию, достал узелок с одеждой. Как-то, развешивая белье для просушки, жена сказала:
- Как помру, вот это мне одень, а то, случись что, похоронишь, в чем была.
- Ну, замолола – рассердился старик, - сказать, что ли, нечего.
Не думал, а вот и пришлось обряжать Клавдию, неумело, трясущимися руками, без конца сглатывая слезы. Мужики, отправились домой, пообещав придти завтра, помочь с похоронами.
Старик всю ночь просидел около гроба, ждал – может, приедут дочери. Хоть и далеко забрались, так, уж, поди, получили телеграммы, а доехать теперь быстро можно, это не то, что раньше - все больше на подводах да пешком.
Старик вспомнил, как родилась первенькая - долгожданная Олюшка. Как они радовались, наглядеться не могли на девчонку. А она росла крепкая, трудолюбивая, уж почитай с пяти лет бегала к матери на ферму, помогать с дойкой. А уж, такая ласковая, от Клавдии ни на шаг не отходила, уж всю обцелует, обласкает, и на просьбы отзывчивая.
- Ну, Клав, - скажет, бывало, Андреевна – тебе то уж есть с кем век доживать. Уж больно твоя Ольга улизливая, мать-то не бросит, подаст на старости лет стакан воды.
Через пять лет, родилась Танюшка. С ней - то пришлось намаяться. Болела часто, слабенькая была. Клавдия не раз с дочерью в больнице в районе лежала, да дома без конца лечила: травами, да растирками.
Бог дал, выросли дочери уехали учиться, замуж повышли да разъехались кто куда. Ольга в Сибири, а Танюшка, в самой Москве живет. Первое время домой часто ездили, а потом не дозовешься. Да и то сказать, в деревне ведь отдыхать некогда. С самой ранней весны страда за страдой. Не успеешь с посадкой управиться, как сенокос подошел, да и огород каждодневной заботы требует. Почитай одну картошку за лето надо несколько раз прополоть, да подрыхлить. Вот дети в один голос: «Зачем вам это надо, что мы вам картошки да капусты не купим». Клавдия, бывало, аж руками всплеснет:
- Да разве ж виданное это дело, чтоб земля пустовала?
- Да кому она нужна – эта ваша земля? Сейчас в магазинах всего завались.
Вот и весь сказ. Да можно понять, если б зятья это говорили: они городские, деревню, поди, только на картинках, да в кино видели. Но ведь девки с малых лет к труду приучены, знают, как вкусна рассыпчатая молодая картошечка, только, что выкопанная из грядки, и как до одури пахнет свежескошенная трава на лугу. И за какие деньги можно купить духмяную, всю в маленьких капельках росы землянику, принесенную рано утром из лесу? Дочки любили ее есть прямо с веточки, запивая парным молоком.

Так нет, теперь все в Турцию да в Египет к басурманам ездят. Писали как-то, уж так там хорошо, так красиво. А разве для русского человека может быть, что-то лучше, чем лес, начинающийся сразу за порогом родного дома, чем прозрачная, холодная речка, с обрывистыми берегами, да ромашковое поле, светящееся в полдень белым маревом. Поди, и на похороны не приедут, они и к живой матери не больно-то стремились, а уж к мертвой и подавно. Помниться заболела Клавдия, сердце уже тогда давало о себе знать: отдышка мучила, голова болела, слабость. А рано утром надо было на ферму сбегать коров подоить, да свою скотинку обиходить – тогда и поросят, и корову держали, птицы полный двор. Он то с утра в лесхозе, жене не помощник. Говорил, правда:
- Вызови ты девок, пусть месяцок поживут, все полегче тебе будет.
Клавдия отмахивалась:
- У них свои семьи, да работа, обойдусь как- нибудь.
Старик, однако, написал Ольге: «Так и так, приезжай, мать болеет, поможешь, да и скучает она сильно». В ответ почтальон принес денежный перевод. Клавдия тогда сильно радовалась: «Смотри, Николай, видно чувствует, что мне плохо». Не стал он ничего говорить Клавдии, пущай порадуется.
Так и доживали вдвоем, никого в гости не дожидаясь. Питались в основном с огорода: картошка своя, капусты вдоволь. Клава и огурцы на зиму засолит, грибов, варенья полно, благо лес рядом. Хлеб в печке пекла. Ну, а за лекарствами, да еще за чем, старик в район ходил, километров восемь – путь хоть и не близкий, да все леском – красота. Ну, а скотинку уже почитай годков пять, как не держат. Тяжело стало, да и то сказать в деревне одни они остались – сено привезти, картошку с поля – все на себе. Только курочек и оставили.
За окном брезжил рассвет, в сиреневых кустах, мокрых от росы заливались соловьи. Так же пели они, в тот год, когда поженились Николай с Клавдией. Жили в одной в деревне, вместе войну перебыли, а по-настоящему обратил на нее внимание Николай, как пришел из армии в начале пятидесятых. Невысокая, худенькая, с лица вроде бы неброская, а лучше ее не было для Николая никого. Поженились весной, в конце апреля, и весь месяц пели для них соловьи, и Николай охапками носил молодой жене сирень. Уж ее-то особенно любила покойница.
Старик как-то по-детски всхлипнул, изо всех сил желая продлить этот весенний рассвет, чтобы подольше побыть рядом с теперь уже умершей женой. Но в сенях застучали сапогами, загомонили, пришедшие вчерашние мужики.
- Ты что ж, Петрович, и не ложился? – спросил один из них. Старик знал его еще по работе в лесхозе, работал он на пилораме, а потом перешел в колхоз. – Ты не горюй, все там будем. Дочери не приехали? Ну, ладно сами управимся. Только это… похмелиться бы…
Старик выставил бутылку, сходил за молодым лучком. Ровные грядки радовали глаз ранней зеленью. Все успела Клавдия: вот и морковка пробивается, зимовой чеснок вымахал – загляденье, в теплице подрастают огурцы. Зарастет теперь огород без хозяйки.
- Петрович, - окликнул его тот же мужик, - ты, что же теперь здесь останешься или к дочерям в город подашься? Наш председатель тебе просил передать, если какая неустойка у тебя выйдет, то он может похлопать в районе и устроить тебя в дом для одиноких. Думай.
Старик только крякнул в ответ, прошел в избу. Остановился около гроба, вглядываясь в лицо жены, как бы спрашивая у нее совета. Словно почувствовав что-то, он поднял голову. На него со стены смотрели скорбные глаза Клавиного Бога.
- Что глядишь, - потерянно прошептал старик, - знаю, что не нужен теперь ни кому, придется идти в казенный дом. Что же ты Клавдию не уберег? Лучше бы уж я помер, – опять обратился он к изображенному на иконе Спасителю. Бог с иконы смотрел на него грустно и ласково, и впервые старик не почувствовал привычного раздражения, глядя на иконы, а, наоборот, ему становилось легче, казалось, что Бог слышит его горе и хочет помочь. Только чем ему теперь поможешь, Клаву то не вернешь. Неужели ему одна дорога теперь – в дом престарелых. Как же так – при живых детях. Правильно ли это? Да и дом жалко. Неужели все бросить? Яблоневый сад. Корявые старые деревья еще помнят отца, да несколько вишенок они с Клавдией посадили. В урожайный год яблок не знали куда девать, из вишен Клава компот варила да варенье. У крыльца две рябинки: одну он принес из леса в год рождения Ольги, другую – Танюшки. В последние годы разрослись, полыхали осенью оранжевыми ягодами на радость птицам. В сараюшке полно березовых дров. Сухие, стукнешь полено об полено – звон стоит. Зимой потрескивают в печи – запах лесной на всю избу. Да и куда он поедет от Клавдии, от матери с сестрой, все могилки теперь рядом. Приедут дочери, не может быть, чтоб не приехали.
Тоска железной рукой схватила старика за горло. Плакать не мог, дыхания не хватало. Руки дрожали, в голове шум, ныла, раненая нога – в детстве попал осколок при бомбежке. До последней минуты ждал, что приедут Ольга с Татьяной. Понапрасну. Не приехали.
Так вот и вышло, что провожать Клавдию в последний путь было некому. Подвыпившие мужики скорым шагом понесли гроб на кладбище, старик еле поспевал за ними, по пути успел только сломать одну ветку сирени, с куста, что растет у калитки. Туча налетела неожиданно, мужики наскоро разбросали могилу землей, старик толком и проститься с женой не смог, и ушли. Расчет получили заранее, и теперь спешили укрыться от дождя, да и выпить не мешало. Уж больно дело это хлопотное и не совсем приятное.
Дома старик долго сидел у стола, пока не затекла нога, да не захотелось пить. Встал, шагнул к ведру с водой. Под ноги метнулась кошка. Хотел, было поддать ее, как следует, да вспомнил, как любила Клавдия кошек, все бывало, разговаривает с ними, поглаживает ласково.
- Зачем обижаешь животных? - сердилась она на мужа, когда тот скидывал кошку со стула, а то и ударял ногой.
Кошка забилась под стол, боясь выйти. Старик вытащил из кастрюли, сваренную накануне картошку, положил в миску, залил молоком и поставил перед кошкой. Пусть поест, может нескоро придется полакомиться.
Он нащупал в кармане пачку папирос, потянулся за спичками. Клавдия, правда, гоняла его за курево. Выпивал старик редко, не любил, а вот курить пристрастился еще во время войны – мальцом был, да и догляда никого: отец на фронте сгинул, мать – день и ночь в колхозе работала, и с тех пор дымил нещадно.
- Бросил бы ты эту гадость, - не раз просила его Клавдия, - нехорошо это, грех, да и для здоровья вредно.
- Выдумаешь тоже, - ворчал старик, - с каких пор курю и ничего.
Сейчас он по привычке помял папироску в руках, поднес зажженную спичку, и будто увидев перед собой укоризненные глаза жены, быстро смял и выбросил ее в печку.
Нога ныла и ныла. Всегда вот так неожиданно начиналась его болезнь. Кажется, Клавдия в таких случаях давала ему какие-то таблетки и мази, да где теперь это все отыскать, где она держала лекарства, он не знал. Обычно, неделю, а то и две приходилось лежать ему в кровати, нога не давала ничего делать, поднималась температура, и только жена травами, да компрессами смягчала боль. Не дай Бог, и на этот раз нога разболится, тогда уж придется ему лежать как колчушке без движения, помирать заживо.
- Ну вот, - поднял он опять глаза на иконы – наверное, и, правда, пора мне собираться. Видать без больницы не обойтись, а там что Бог даст.
Волоча ногу, достал рюкзак, сложил туда рубаху, майку, вытащил из амбарного ящика кусок сала. Подумал немного, потом снял с полки икону, бережно завернул в белый Клавин платок. Внезапно закружилась голова, старик прилег на кровать, и сразу провалился в глубокий сон. Он увидел себя: будто стоит он на главной улице деревни. Народу кругом, как в давние времена, когда всей деревней справляли Троицу. Высыпали из домов и стар, и млад. Все нарядные, веселые. Поет, заливается гармошка, в кругу пляшут бабы. Вот и Клава вышла, взмахнула рукой, закружилась в танце. Платье на ней нарядное: по белому полю рассыпаны красивые желтые цветочки, на плечах шаль с кистями. Улыбается ему ласково, тащит в круг. Вдруг солнце скрылось, потемнело кругом, громыхнул гром. Бабы, ребятишки - все врассыпную. Не успел старик оглянуться, остался один на пустой пыльной дороге, и только вдали за поворотом мелькнул подол белого Клавиного платья.

Через два месяца старик умер в районной больнице. Похоронен органами опеки на больничном кладбище.