Предновогодние хлопоты. Глава 2

Калинцев
Глава 2

Толпа выдавила Калинцева из вагона и он, увлекаемый бесцеремонной, суетливой и плотной массой людей, был вынесен на платформу станции, где толпа стала быстро распадаться на множество потоков и ручейков, и рассасываться. Калинцев остановился, пропуская людей, закинул тяжёлую сумку за плечо и неторопливо зашагал к выходу, почувствовав, наконец, внезапно навалившуюся усталость: ноги стали тяжёлыми, подступила какая-то рассеянность и апатия. Калинцев пошёл ещё медленнее.

Сегодняшний день был тяжелым. С раннего утра и до четырёх вечера почти без перекуров шла отгрузка товара. Машины подъезжали к погрузочной платформе одна за другой, даже очередь скопилась из грузовиков. Торговцы готовились к Новому Году, старались приобрести продукты впрок, надеясь на предпраздничную ажиотажную торговлю. Ассортимент, предлагаемый складами, был обширен. Из складов отгружали американские ножки Буша и кур из Франции, Китая и Бразилии, говяжьи туши из Польши и огромные туши свиней-мутантов из Дании, распиленные пополам; рыбу неисчислимых наименований, замороженную до состояния звонких сосулек, замороженные овощи из Болгарии, Венгрии, консервы из Чили.

За весь день выдалось только три-четыре коротких перерыва на быстрые перекуры и короткий обед, на который ушло не более пятнадцати минут. Было очень холодно, ветрено, а в самом хладокомбинате, в его необъятном бетонном чреве, из которого выгружались все эти заморские яства было ещё холоднее — технология хранения оставалась неизменной ещё с советских времён.
С четырёх часов вечера машин стало поменьше, удавалось иногда перекурить и отдохнуть, а к шести вечера наступило затишье, и старший смены сообщил, что погрузки больше не будет, однако приказал не «расслабляться», так как этой ночью возможна разгрузка вагонов с мясом так, что до десяти ночи можно было отдыхать. Грузчики не возражали: переработка оплачивалась; потом пришёл ещё один начальник и выдал грузчикам деньги.
Калинцев получил в конверте десять тысяч, расписавшись в ведомости за три с половиной тысячи рублей. Чуть позже произошло ещё одно приятное событие: в их комнатушку вошёл солидный мужчина со смеющимися глазами (грузчики при его появлении дружно встали), с ним вошёл в комнату гориллоподобный здоровенный мужик с объёмистым пакетом в руке, которому мужчина приказал оставить пакет и выйти.
Мужчина вытащил из куртки бумажник, из него достал тоненькую пачку долларов, пересчитал их, послюнявив пальцы, и протянул их бригадиру со словами: « Держи, бугор. Премия к Новому Году. Всем по пятьдесят баксов, — «бугру» сотня. А в пакете жратва и водяра — разговейтесь немного — сегодня, кажись, Рождество Католическое. Есть католики у вас?»
Все дружно зашумели: «Нету, нету», а молдаванин Самсон, туговатый на ухо, и оттого всегда говоривший громко, недоуменно спросил: «Мы алкоголики?», чем вызвал взрыв хохота. Рассмеялся и «благотворитель», сказавший, когда смех стих с лукавым выражением лица:
— Католики-алкоголики, разговейтесь, только не очень, я ясно выражаюсь?
Грузчики шумно и невнятно, кивая головами, загудели. «То-то», — ухмыльнувшись, сказал мужчина и ушёл.
В пакете было две бутылки водки, колбаса, две банки красной икры, по банке грибов и огурчиков, две буханки Бородинского хлеба, растворимый кофе и два блока сигарет «Пётр I».
Выложив всё это на стол, с сожалением в лице бригадир цыкнул зубом, но глаза его при этом лукаво светились, и сказал:
— Ну, я думал, что хоть сегодня отдохнем, но при таком закусе великий грех не промочить горло. За католиков выпить. Ну, Витёк, вари свой знаменитый ставропольский «шулюм».
Виктор, крепкий парень с редкими оспинками на обветренном лице и треснувшими губами, ответил:
— Дак, у меня уже всё давно готово и лук и чеснок почищен, и картошка, и лаврушка, и чёрный перец. Осталось кур бросить в кастрюлю, а потом всем чем надо заправить. Только куры у нас сегодня французские, а они совсем нежирные. У нас на Ставрополье «шулюм» готовят с жирной бараниной, но делать нечего — будем, есть куру.
Рассмеявшись весело, он хмыкнув, добавил:
— Кура! Чего это вы питерские хорошую птицу курицу курой обзываете?!
Рассмеялись все и питерские и не питерские. Не питерских было пятеро: два брата близнеца богатырского телосложения из Молдовы, один русский парень был родом из Узбекистана, недавно переехавший в Россию, ставропольчанин Виктор, занимающийся стряпнёй и сам Калинцев. Бригадир, хмыкнув, сказал:
— Ну, давайте, пока курва французская вариться будет, по чуть-чуть глотнём для сугрева, и закусим за здоровье того, кто нас сегодня подогрел, за нашего дорогого хозяина Автонома Лукича.
Выпили и закусили. Водка закончилась быстро, и уже собирались послать гонца в магазин, но неожиданно появился ещё один человек с пакетом в руке. Все стали дружно обнимать и приветствовать вошедшего, который, не мешкая, достал из пакета три бутылки водки, трёхлитровую банку солёных огурцов и шмат сала. Это был грузчик, которого подменял Калинцев. Он три месяца болел: у него был перелом ног.
Полученным сегодня деньгам Калинцев обрадовался, а приходу грузчика не очень, хотя вида не подал: эта временная и тяжёлая работа была для него очень хорошей финансовой подмогой — он уже очень долгое время перебивался временными заработками.
Бригадир грузчиков, которого все звали просто Николаич, несмотря на радужное настроение, царящее за столом, сразу заметил поникший вид Калинцева и как бы, между прочим, сказал Калинцеву тихо: «После Нового Года будешь работать постоянно, мы тут с начальством перетирали, (он ухмыльнулся), двенадцатый апостол нам не помешает, сам знаешь, апостолы наши частенько в запой уходят. А с тебя, Володя, между прочим, причитается. Аттестацию ты у нас, хе-хе, прошёл, а вот прописку-то ты у нас ещё не получал. Накроешь «поляну», когда выйдешь на постоянную работу. Мы, между прочим, когда ты к нам пришёл, спорили на тебя».
Калинцев удивлённо поднял брови.
— Да, да, спорили, — продолжил бригадир, — ставки до 50 баксов доходили. Ну, спорили в том плане, на какой ты день работы скопытишься, свалишься или слиняешь от нас. Здесь у нас знаешь, много разного народа перебывало, а вот прижились, как видишь одиннадцать. Иуд мы долго не терпим. Да, да, не удивляйся, спорили на тебя. Больше трёх дней никто тебе не давал вначале, думали, обматеришь ты весь белый свет и свалишь подальше от такой интеллигентной работы. Мы тут институтов не кончали, но на руки твои сразу обратили внимание: рука у тебя не рабочая — про потерянные пальцы не спрашиваю, такое с каждым может приключиться…
Калинцев разулыбался. Он вспомнил, что действительно, три месяца назад, в первые дни работы у него было такое состояние, что после очередного перекура ему казалось, что встать он уже не сможет, а если и встанет, то непременно упадёт, такая тяжесть наваливалась от этих бесконечных погрузок - разгрузок всех этих ящиков в грузовики, на поддоны, в лифты; но он вставал и работал и при этом улыбался, всегда улыбался.
Никто, конечно, не мог слышать, что Калинцев читает про себя стихи своих любимых поэтов, память у него была великолепная, а стихов он знал много. Чтение стихов помогало ему преодолеть тяготы работы, замещало отрицательные эмоции на положительные: он как бы переносил часть тяжести физической из болевших рук и спины в область неподвластную таким прозаическим вещам, как физическая работа, в область мыслительную, отвлекающую от работы, делающую её вторичным действием, и вскоре он уже делал эту работу автоматически, не думая, что это трудно и, что смена длится бесконечно долго.
Грузчики разобрались быстро, что этот интеллигентного вида мужчина, длинноволосый с седоватой бородкой и в очках не свалится, не запьёт, не бросит в работу, и приняли его в свой коллектив без собраний и голосований. Разобрались, что новенький человек с сильным хребтом. Но на «вшивость» всё же его проверяли. Грузчики воровали. И способы воровства были разные. Калинцев несколько раз видел, как во время разгрузки вагонов, коробки окорочков, или кур иногда будто нечаянно, ронялись каким нибудь грузчиком в проём между грузовиком и железнодорожной платформой и грузчик совершенно спокойно шёл за следующей коробкой, будто ничего не произошло.
Калинцев поглядывал на бригадира в такие моменты. Но бригадир, наблюдающий за разгрузкой, конечно же, видевший исчезающие коробки, был спокоен и ничего не предпринимал. Понял Калинцев и то, что этих коробок под вагоном уже быть не должно. Несколько коробок кур или куриных окорочков их 15-ти, 18-ти вагонов рефрижераторов — это песчинка на песчаном пляже, учитываемая, наверное, боссами крупных поставок, тут, как говорится, что упало, то пропало, ещё, к тому же не выкидывалось: «не пойман — не вор».
Конечно, торговые воротилы знают, что такое воровство не искоренить, но от таких потерь их запредельные барыши абсолютно не страдали, хотя, несомненно и то, что, если бы поймали кого на этом, то примерно наказали бы, скорей всего и физически и материально, но ничего такого не случалось.
Грузчики рассказывали, что до дефолта 1998 года они жили просто припеваючи. Зарплату платили высокую, вал товарный был огромный, воровали много, но сразу после дефолта платить стали в несколько раз меньше; одни уволились, других сократили, но воровать однако при новых экономических условиях, никто не думал прекращать: народное мнение было единодушным — хозяева от этого не обеднеют — сами, мол, крысы, вагонами воруют, покупают за бугром оптом и за бесценок, продают втридорога.
В комнату заглянул пошатывающийся учетчик и весело сказал: «Можете уже не нормировать водяру, — на сегодня привоз отменяется. Можно и по домам отправляться, но в семь на работу». Бригадир сказал Калинцеву, что он может ехать домой и, что он свяжется с ним после новогодних праздников.
Когда разлили пятую и последнюю, Калинцев совсем не почувствовал опьянения, хотя он давно уже столько много не пил, то ли закуска была отличной — ставропольчанин Фёдор каждому подал по глубокой миске горячего крутого куриного бульона, заправленного картошкой, луком и большими кусками курицы, то ли он окреп от физической работы; то ли корм в коня был, как говорят в народе.

***

В метро Калинцева всё же немного сморило, что было немудрено: в вагоне была жуткая давка и духота. Калинцев ощутил влажность на боку там, где куртка соприкасалась с его сумкой. Он ощупал сумку — днище сумки было мокрым. В сумке лежали две французские курицы в яркой красивой упаковке и они, скорее всего, стали уже подтаивать в вагонной духоте. Этих кур ему перекинули через забор, когда он вышел с территории хладокомбината. Калинцев усиленно отказывался, но не отвертелся: бригада, основательно захмелевшая, приказала Самсону, куда-то сходить и перекинуть кур через забор. Калинцев смущало, что он берёт ворованных кур, чувствовал он себя от этого неловко и скверно.
Три месяца назад он пришёл на этот склад по протекции соседа по парадной, который, по всему, имел широкие связи и, возможно даже, имел какое-то отношение к этому предприятию. Когда Калинцев вошёл в отдел кадров и сказал смущённо: «Я от Марголина», ему не стали задавать ни каких вопросов, выдали спецодежду, объяснили, что ему придётся делать и он приступил к работе. Понятно было, что слово Марголина имеет здесь вес. Именно поэтому Калинцев сейчас думал, что поступает нехорошо по отношению к своему благодетелю. Знакомство Калинцева с соседом произошло при весьма необычных обстоятельствах.
Сосед этот появился в доме, где жил Калинцев с полгода назад. Во дворе все сразу стали обсуждать это событие. Этот «новый русский» (так сразу негласно стали его называть во дворе), откупил на третьем этаже три коммунальные квартиры и стал объединять их в одну.
На этаже закипела работа: с третьего этажа выносили хлам, оставшийся от прежних хозяев, выкидывали двери, батареи, демонтировали окна, вместо которых очень быстро появились модные стеклопакеты с зеркальными стёклами; а совсем скоро в квартиру въехали новые хозяева квартиры: сам этот «новый русский» красивый и породистый мужчина чуть старше пятидесяти, его жена, яркая брюнетка, выглядящая гораздо моложе своего мужа и дочь лет шестнадцати, «вылитая» мать, такая же чернявая и глазастая.
Мебель в квартиру завозили целую неделю, завезли и небольшой рояль и даже бильярд. Над входной дверью на третьем этаже появилась лампа вспышка, которая ярко вспыхивала на несколько секунд мертвенно-белым светом, когда кто-нибудь, входил в парадную, стояла там и видеокамера, работающая синхронно с лампой. Потом у парадной появились две машины: «Мерседес» нового жильца с личным водителем и «Мазда» его жены.
Жильцы этого старого дома, построенного за несколько лет до революции, приняли новых соседей настороженно. Тихо судачили, ожидая от новых жильцов высокомерия, напыщенности и агрессивности — в их дом уже вселились несколько семей, разбогатевших в смутные времена первоначального накопления капиталов, живших изолированно, с высокомерием глядящих на островки обедневших питерцев, которых история выкинула на свою обочину; но новые жильцы не стали чураться соседей; здоровались с людьми приветливо, не было в них надменности, спесивости и грубости, и лёд охлаждения растопился, не успев окрепнуть.
Соседка Калинцева, Антонина — мать семерых детей, из которых один ребёнок был лежачий инвалид, вечно бегающая в поисках денег, чтобы свести концы с концами, успела даже занять денег, и при этом весьма приличную сумму, у жены нового жильца.
Но вот водитель нового жильца, молодой лупатый, белобрысый парень лет двадцати пяти, пришелся, как говорится, не ко двору. Вначале он некрасиво «подвинул» от подъезда машину, жившего здесь на первом этаже, старожила дома, пенсионера Силантьева. «Копейка» старика парковалась на постоянном месте у окна его квартиры, наверное, со времён Московской Олимпиады. Дело это произошло следующим образом: Силантьев заехал во двор, и увидел, что на его месте стоит «Мерседес», а в нём сидит парень и читает журнал. Пенсионер не стал шуметь, а вежливо сказал парню, что это место его, здесь, мол, он постоянно и давно ставит свою машину.
Водитель вылез из машины, оглядел старика с ног до головы, плюнул ему в ноги и, обозвав старика рухлядью, посоветовал больше не беспокоить его, иначе ему придётся говорить с ним совсем по-другому, а так же, что бы он зарубил себе на носу, что с сегодняшнего дня на этом месте всегда будет стоять его «Мерседес».
Силантьев, старик хитроватый, тёртый и язвительный выяснять отношения не стал, прикинулся «шлангом», сообразив, с кем имеет дело, только сказал какую-то непонятную фразу. Погладив любовно капот своей синей «копейки» он произнёс: «Моя «копеечка» девять литров 76-го бензина ест по городу, а твой зверюга, наверное, все 25 литров поедает 95 –го. Дорогая у тебя машина, парень, береги её». После с издевательским видом, поклонившись парню, добавил ёрнически: « Ничего не попишешь. Я подвинусь, ваша взяла, господин хороший. Власть нужно уважать».
Свою машину Силантьев стал ставить на новом месте, но каждый раз встречая парня, он кланялся ему низко и говорил с притворным благодушием: «Многие вам лета, уважаемый, желаю вам здравия, финансового благополучия и огромной половой силы». Водитель, ощериваясь, кривил лицо, и ничего не отвечал старику — один раз только сказал: «Добазаришься, старый пень».
Стычку старика с водителем видел почти весь двор. Было воскресенье, дети играли во дворе, многие вышли посидеть на лавочках, у велосипедного клуба, находящегося в этом же дворе.
Следующая выходка парня заставила двор содрогнуться. Всеобщая любимица двора, добрейшая собака Наяда, которую подкармливал весь двор, посмела помочиться на колесо только что вымытого «Мерседеса». На беду водитель был в машине. Он вылез из машины и дал собаке такого пинка под зад, что бедная собака, визжа, как ошпаренная, бросилась бежать со двора.
Какая-то бабулька решила повоспитовать парня, но он, махнув на неё рукой, как ни в чём ни бывало, уселся в машину. И, наконец, произошёл ещё один инцидент. Во двор забрёл в поисках бутылок бомж и нарвался на этого парня. Парень схватил бродягу за шиворот, вывел за арку и швырнул его на асфальт. Мнение о водителе нового жильца сформировалось окончательно: полный дебил, опасный для окружающих тип. Простые обыватели, пережившие в родном городе дикие девяностые, до сих пор испытывали к таким типам страх, неприязнь и старались не сближаться с ними.
Единственным человеком, который сам «наехал» на этого типа была многодетная мать, бесстрашная Антонина. Она как-то вывозила своего ребёнка инвалида на прогулку, не смогла проехать с коляской, потому что парень поставил машину близко к парадной и перекрыл выход громоздкой инвалидной коляске. Антонина подошла к машине, постучала рукой в окно и, когда парень открыл окно, грубо сказала:
—Ты чего это тут расколбасился, как у себя дома? Смотри, покарябаем твою красавицу и ничего не заплатим, даже не надейся на это. У нас деньги обычно кончаются к ужину, понял, чавеле?
Парень посмотрел на Антонину, на инвалидную коляску и переехал на полметра правее.
У Калинцева однажды тоже произошла стычка с водителем, тогда-то ему и довелось познакомиться с новым соседом. Была прекрасная сухая погода, весь день светило солнце, вечер был тёплым и тихим. Калинцев собрался погулять с внуком. На прогулку с собой они всегда брали свою собачонку Линду, хорошенькую шитсу, уже старенькую — ей было около десяти лет. Обычно они гуляли по Конногвардейскому бульвару, ходили на Сенатскую площадь или к Адмиралтейству.
Калинцев подтянул на себя тяжёлую входную дверь и лицом к лицу оказался с этим парнем. По простой логике, это тип должен был пропустить такую громоздкую компанию: справа от Калинцева стоял его внук, слева повизгивала от нетерпения собака, но тип сказал грубо:
—Ну, чё встал, в натуре, как истукан. Дай пройти, ботаник.
Калинцев опешил от неожиданности, но тут же вспыхнув, ответил:
—Придержи коней, паренёк, орать будешь на своих корешей и отвали с прохода.
—Чё!— задохнувшись от злости, просипел тип и протянул руку к лицу Калинцева. Калинцев резко ударил по руке типа, отбросив его руку в сторону, сказал грубо:
—То, что ты слышал. Отвали в сторону, я сказал.
—Ну, ты достал, достал ты меня, шас я разберусь с тобой, — ответил тип угрожающее, делая шаг назад. Видно было, что он озадачен и не ожидал такого оборота событий. — Давай, давай, выходи, поговорим, сейчас.
Калинцев немного заколебался. Нет, он не испугался, и уступать наглецу он не думал, постоять за себя он мог, была у него и уличная боевая закваска и бесстрашие и семь лет занятий боксом, но рядом был ребёнок, собачонка и завяжись драка, кто-то мог пострадать…
—Ну, чё засрал?— хохотнул парень.
Калинцев нагнулся к внуку и сказал ему негромко:
—Возьми Линдочку и зайди домой. Бабушке ничего не рассказывай. Мы погуляем чуть попозже.
Егор послушно взял поводок посмотрел на типа и, поджав губки, сказал:
—А ты, дядя, дурак, не кричи на моего деда.
Егор не успел уйти: кто-то подошёл сзади, тронул Калинцева за плечо, отодвинул его, сказав вежливо: «Пардон» — и после громко и повелительно крикнул парню:
—Это, что такое, Антон? Ты опять? Дай людям пройти, дубина. Я кому сказал?! Быстро в машину, быстро, я сказал!
Калинцев с удивлением смотрел на мужчину в дорогом костюме при галстуке. В парадной запахло терпким парфюмом.
Тип, презрительно посмотрев на Калинцева, поигрывая желваками, круто повернулся, и, подойдя к машине, закурил отвернувшись.
Мужчина протянул руку Калинцеву:
—Марголин Дмитрий Яковлевич, ваш новый сосед с третьего этажа.
Калинцев нехотя пожал крепкую руку мужчины, сказав негромко: « Владимир».
Он ещё волновался: напряжение от стычки с типом не прошло. Сосед же, внимательно глядя в покрасневшее, злое лицо Калинцева, сказал:
— Вы в порядке? Успокойтесь, Бога ради.
Калинцев взял за руку Егора, посмотрел в глаза мужчины, сказал негромко:
— Извините, мне с внуком надо идти.
— Погодите. Я хочу принести вам свои извинения за своего водителя, он сам вряд ли способен извинятся. В ситуациях, когда этого совсем не требуется, все время хочет самоутвердиться; лезет напролом, прёт буром, спрашивается зачем? Я ему много раз говорил, что он нарвётся... Вот сейчас встретил наконец-таки сопротивление и я рад этому. Думаю, при таком поведении рано или поздно ему сделают очень больно, окоротят, как положено, может это его воспитает. Хотя... (мужчина понизил голос, наклонился к уху Калинцева), объяснение его бзикам есть, не хотелось об этом говорить: ему пришлось побывать там... в Чечне, а это наверное искривляет психику. Не все отходят от этого быстро. Надеюсь, что он придёт в себя, разберётся с собой... Но при всё при этом водитель он экстра-класса, правда, и в езде наглый, хорошо разбирается в машинах, машина у него всегда, как часы работает, и главное не пьет и не загуливает. Впрочем, извините ещё раз.
Калинцеву стало неловко и неприятно от того, что этот человек, с которым он говорит первый раз в жизни, так пространно отчитывается за своего водителя. Они стояли близко и Калинцев почувствовал, наконец, что от соседа довольно сильно разит спиртным. «Фарисейство какое-то. Развезло господина. На разговоры с народом потянуло господина. С какой стати я должен выслуживать эти психоаналитические речи о плохом парне и хорошем водителе? Бред какой-то! Чечня не Чечня — нужно, наверное, человеком оставаться?»— подумал он с раздражением.

Калинцев усмехнувшись, сказал:
— Так он ненормальный? Это многое объясняет. Но я бы на вашем месте прямо сегодня его и уволил. Водителей хороших и в здравом уме немало. В следующий раз, этот доблестный воин может какого-нибудь горя людям принести, которые за себя постоять не в силах. Вы и тогда будете говорить в его оправдание, что он хороший водитель? Хотя, может его к психиатру вначале сводить? Может, ещё вылечить можно. Впрочем, очень, очень всё запущенно.
Брови мужчины взлетели вверх, он вспыхнул, пристально глянул на Калинцева, но тут же обмяк, сокрушённо покачал головой:
— Ладно, ладно, сосед, не злитесь. Я не хотел вас обидеть. В самом деле, бред какой-то наговорил вам. Знаете, у меня в доме гости, мой юбилей, ну, сами понимаете… Вышел из дома в радужном состоянии, а тут … Антон всегда что-нибудь испортит,понимаете, он родственник мой ... всё верно, всё верно. Я вижу: достоинство и отвага против наглости. Это всегда побеждает. Я всегда так думал. Ещё минуту, Владимир...
Калинцев посмотрел в глаза соседа и его поразило, что в нём уже не было видно пьяненькой расслабленности — совершенно трезвое лицо, пытливый, серьёзный вид.
— А вы сами машину водите? — задал Марголин неожиданный вопрос.
Калинцев неохотно ответил, что водительский стаж у него более двадцати лет, но он уже давно не ездил. Марголин, глядя на изуродованную кисть Калинцева, сказал неопределённо и задумчиво:
— Это ничего. Это дело наживное. Водитель с таким стажем, сев за руль, быстро входит в форму. Извините, я васочень часто вижу гуляющим с внуком, мы с вами примерно одного возраста, на пенсию вам ещё рановато, но вы, я так понимаю, не работаете? Извините за любопытство, вы по профессии кто?
Пришлось Калинцеву сказать, что он не питерец, по профессии музыкант. А когда сосед узнал, что Калинцев сухумчанин, то обрадовался очень, сказав, что в Сухуми он познакомился со своей нынешней женой и там у него масса хороших друзей. Выслушав Калинцева, он сказал:
— Ну, в музыкальном мире у меня нет никаких зацепок, а с трудоустройством, вообще-то, я могу вам помочь. Вариантов много.
Калинцев не придал этому разговору значения, решив, что через час этот подвыпивший болтливый чужой ему человек, живущий в другом совсем измерении, человек из касты победителей, забудет об этом разговоре, но уже на следующий день Марголин позвонил в дверь квартиры Калинцева и предложил ему работу. Калинцев согласился. До нового места работы добираться было сложновато: хладокомбинат находился за городом, сначала нужно было доехать на метро до станции Рыбацкое, а после на автобусе до посёлка, где и находился хладокомбинат. Его определили в учётчики, зарплата его была выше, чем зарплата грузчиков. Во время погрузок и разгрузок он должен был контролировать этот процесс, вести учёт, проверять накладные. Душа его противилась такой «чернильной» работе. На второй день работы в отделе кадров ему недвусмысленно намекнули, что было бы хорошо, если он будет докладывать о случаях воровства продукции. На третий день работы Калинцев затосковал. Он никогда в своей жизни не хотел заниматься руководящей, а уж тем более какой-то надзирательной работой. Грузчики, с которыми ему пришлось работать, относились к нему настороженно — с их стороны сквозило неприкрытое отторжение. Позже Калинцев узнал, что человек, прежде работавший на его месте, был избит за наушничество, после чего уволился. Калинцев пошёл в отдел кадров и сказал, что он не справляется с этой работой, и попросил перевести его на любую другую работу, не связанную с бумажной волокитой. Это вызвало явное неудовольствие у начальства, ему сказали, что работая учётчиком, он имел шанс на продвижение по службе, но просьбу его удовлетворили. Так он оказался в бригаде грузчиков в той самой, которой он руководил всего три дня, и работа эта оказалась временной, ему объяснили, что он занимает место находящегося в больнице грузчика.
Калинцев сразу сказал об этом Марголину, поймав его во дворе, на что тот, улыбнувшись ему, ответил: «Мне уже звонил, Аркадий, и рассказал, что мой протеже Владимир оказался настоящим аскетом и флагеллантом, но если тебе так будет лучше, то здесь и говорить не о чем. Но ты, имей ввиду, что я думаю всё же о другой, более достойной работе для тебя».
Калинцев не знал, что такое флагеллант, спросил у жены и узнав, разозлился, сказав рассмеявшейся Людмиле: «Умники. Хотели меня стукачом сделать, Как бы я у них научно назывался, если бы подписался в Павлики Морозовы?»
Они с новым соседом после почти не встречались. Калинцев уходил из дома утром затемно, а возвращался поздно ночью. Часто случались авральные недели с ночными выгрузками, когда он мог по несколько дней не приезжать домой: у грузчиков для таких случаев имелась тёплая комната с раскладушками и их бесплатно кормили в столовой. За ночную переработку грузчикам приплачивали. После той памятной стычки с водителем соседа, водитель стал вести себя по-другому, он больше ни с кем не задирался, а при встрече с Калинцевым отворачивался, кривя лицо и демонстративно сплевывая в сторону.

***

В подземном переходе было пустынно. У стены стояли музыканты: бледная худая девушка в шерстяном пончо, брюках и стоптанных сапогах, с не очень чистыми длинными волосами, играла на флейте; её партнёр такой же бледный и длинноволосый, с шерстяной лентой, перетягивающей лоб и серьгой в ухе, играл на гитаре. Перед ними лежал открытый гитарный футляр, в котором блестела россыпь мелочи и несколько купюр. Дует, играл знаменитую боссанову «Твоей улыбки тень».
Калинцев остановился. Дуэт был слабенький. Девушка играла мелодию прямолинейно без мелизмов и ритмических вывертов, раз за разом повторяя мелодию, совершенно ничего в ней не меняя. Гитарист аккомпанировал не лучше: простыми аккордами без специфичных для джазовых мелодий замен аккордов, с одним и тем же ритмическим рисунком. В одном месте он настойчиво брал вместо минорного мажорный аккорд. Проиграв три раза мелодию, дуэт замедлил темп, девушка сыграла короткую простенькую каденцию, и потом прозвучал последний аккорд на несколько секунд, повиснувший в бетонной пустоте.
Калинцев, пошевелил пальцами левой руки, он мысленно сыграл совсем другую каденцию, изящную и богатую полутонами и мелизмами. Музыканты застенчиво смотрели на Калинцева, опустившего голову, будто отключившегося на время.
Калинцев вздрогнул, огляделся, посмотрел на свою изуродованную руку, на которой не было среднего и безымянного пальцев, (вместо первых фаланг торчали два скруглённых буро-красноватых обрубка), глянул на музыкантов, засмущался и полез в карман. Нагнувшись, аккуратно положил в футляр пятьдесят рублей и, поблагодарив музыкантов, пошёл по переходу.
«Сухуми, Сухуми, Сухуми»,— завертелось у него в голове, ему стало вдруг жарко, болезненно застучало в висках. Он опять посмотрел на свою руку, подумал: «Мог бы и без руки остаться или того хуже без башки». И ещё одна мысль горькая и острая резанула вдруг его сердце: «Может, лучше было бы, что бы я без башки остался тогда. Чем так жить — лучше было бы умереть тогда». Иногда он так думал. Такие мысли он быстро отбрасывал, но всё же они были, эти горькие мысли.

CУХУМИ, АВГУСТ 1992 года.

Август 1992-го был жарким. Курортный сезон был в полном разгаре. Все было, как всегда: одуряюще пахли магнолии, цвели камелии, в кафе, на жаровнях в раскалённом песке варили в маленьких турках ароматный кофе, пляжи были забиты отдыхающими, вечерами в ресторанах и кафе не было мест, по набережной бродили толпы разморённых жарой отдыхающих. Казалось, за августом, как всегда, придет сентябрь, а с ним и всегдашний знаменитый «бархатный сезон», но этого не произошло.
Сам сентябрь, конечно же, пришел, но в этот раз без бархатного сезона. В духоту разомлевшего портового города ворвались танки и вместо запаха кофе, хачапури, и вина город на целый год окутался дымом и стойким запахом пороха и смерти. Началась война, почему то названная «мандариновой», хотя враждующие стороны не кидали друг в друга мандаринами, а убивали друг друга из настоящего боевого оружия.
С начала войны семье Калинцева пришлось прятаться в подвале своего дома. Мины и снаряды пролетали с рёвом над их домом, расположенном в низине; дома же соседей Калинцева, расположенные на пригорке были скоро разрушены снарядами грузинской армии, расположившейся на той стороне реки Гумиста, за которой был сам город Сухуми. Раздел враждующих сторон как раз и проходил по этой реке.
Уже поспевал инжир, висели тяжёлые грозди винограда, падала на землю переспевшая алча, цвели магнолии и розы, по ночам летали светлячки, но никто не собирал фрукты, не делал вино и чачу — было не до этого, у людей была одна забота: спасти жизнь свою и своих близких.
Стрельба вначале конфликта была очень интенсивной, и Калинцев выходил из подвала только ночью, чтобы пополнить запасы воды. Люди не верили, что конфликт будет долгим, думали, что он вот-вот закончится, что Россия, преемник СССР, вот-вот стукнет могучим кулаком по столу, и прекратит кровопролитие, но, к сожалению, в 1992 году у новых властей России были дела поважней: начинался беспримерный по своим масштабам передел государственной собственности, и ловкие аферисты старались успеть хапнуть используя воровские схемы, ставшее бесхозным народное добро. На помощь абхазам пришли негосударственные формирования, российские казаки, ополченцы из Приднестровья, чеченские боевики с Шамилем Басаевым, через некоторое время ставшим террористом № 1. Небольшая часть российских войск, участвовала в помощи абхазам.
Калинцев жил на абхазской стороне, сразу за рекой Гумиста, река и война разделила его с родителями, жившими по другую сторону реки, в самом центре Сухуми, на грузинской стороне. Он не мог знать, что его старики погибли в первые же часы конфликта от шальных пуль, что соседи их уже похоронили, а имущество его родителей разграбили «солдаты-освободители». Кому война — а кому мать родна!
Пальцы Калинцев потерял в конце августа, когда ночью вышел за водой. Он набрал воды в пластиковую канистру и собирался уже идти назад в подвал, когда услышал быстро нарастающий вой и вслед за этим увидел вспышку и взрыв. Оглохнув временно, не почувствовав боли, он побежал к подвалу, неся в руке канистру, вернее то, что от неё осталось. Канистра была продырявлена осколками, из неё струйками вытекала вода. Калинцев ещё не понял, что произошло и той дикой боли, которую он ощутит после, ещё не было. Когда он вбежал в подвал, освещенный сорокаваттной лампочкой, тёща, вскрикнула истошно: «Володечка»!— и упала в обморок, и тут заплакали жена и дочь. Потом пришла боль, и Калинцев увидел свои два пальца, висящие на лоскутах кожи. Тесть привёл медсестру, жившую неподалёку, она сделала противошоковый укол, обработала рану, отрезав уже ненужные пальцы.

Вскоре было объявлено короткое перемирие. Калинцев рвался в город узнать о своих родителях. Он доехал за большие деньги в Сухуми (всего несколько километров!), соседи его родителей грузины, рассказали, как всё произошло, сказали, что похоронили родителей честь по чести рядом с его бабушкой и дедушкой. На кладбище он не попал: нужно было возвращаться назад. Сердце его разрывалось на части, хотелось всё увидеть своими глазами,поклониться могилам родителей, но дело уже шло к вечеру, надо было возвращаться к семье, оставшейся на время без защитника. Соседи его покойных родителей как могли, успокоили Калинцева, сказали, что будут ухаживать за могилами, а старый грузин Вахтанг Александрович, провожая Калинцева, сказал слова, в которых, как оказалось позже, была провидческая правда:
—Здесь в Сухуми, сынок, при этой жизни я с тобой больше не увижусь. Лет сто теперь нужно, что бы помирились люди. И скоро нам всем придётся стать беженцами. Не может армия, которая грабит дома победить, — как звери себя ведут, как звери. Обратка будет, ненависть будет И зачем всё это было нужно? Что плохо жили? Будь прокляты эти Шевернадзе, Гамсахурдии, Горбачёвы и все проклятые политики.
Сказав это, седой грузин заплакал, обнял Калинцева, перекрестил его, сказав: «Иди, бичо, иди, спасай семью, о ней думай сейчас — это главное. А мёртвые сами о себе позаботятся. Никто тебе не поможет, Володя. Запомни, сам всё делай, сам семью спасай».
С сердцем полным горечи тоски и отчаяния, безмерно усталый, посеревший и исхудавший уезжал Калинцев из родного дома. Собирались недолго. Много с собой взять было не возможно. Российские солдаты, вывозившие желающих уехать, не разрешали этого. На грузовиках в сопровождении БТРов и танка их довезли до Адлера. Весь багаж семьи уместился в пять сумок. Калинцевы взяли с собой, что смогли, самое необходимое: носильные вещи, белье. Денег было немного. У жены Калинцева были ювелирные украшения: их было немало, были и изделия с бриллиантами. Калинцев дарил жене на каждый её день рождения, какое-нибудь украшение и не из дешёвых.
Всё накопленное ими за 20 лет супружества они бросили. В доме осталась музыкальная аппаратура, коллекция грампластинок и записей любовно собираемая Калинцевым много лет, здесь был и джаз и рок, и джаз-рок и классика. Осталась великолепная библиотека, Людмила, не смогла сдержаться, взяла с собой несколько книг, самых любимых. Бросили инструменты, бытовую технику, ковры, посуду, которой так гордилась его жена. Машину, не старую ухоженную «шестёрку», сразу экспроприировали ополченцы, сказав, что в военное время им она нужнее. Калинцев никогда не узнает судьбу своих музыкальных инструментов; ресторан, в котором он работал, находился далеко за городом на грузинской стороне, в нём остались неплохой усилитель, гитара заказная под «Гибсон Лес Пол», куча всяких эффектов для гитары. Калинцеву не удалось туда попасть. Тёща сходила к соседу абхазцу Хуте и сказал ему, что бы он забрал из её дома всё,что ему нужно, пока это не забрали другие.
Остался дом… Как он скучал за ним! Последние годы Калинцев работал в лучших ресторанах Сухуми. Заработки были очень высокими. Зарплата была небольшой — деньги были от заказов гуляющих особенно по-крупному летом, местных хлебосолов: нуворишей, цеховиков, предприимчивых аферистов, воров и местной «знати» — уважаемых людей города.
Вдвоём с тестем (это был дом тестя), они перестроили дом, пристроили просторную веранду, стёкла в веранде вставили разноцветные, заднюю часть дома сломали и увеличили площадь дома, достроив новые стены. Построили баню и новую кухню в отдельном строении. Вдоль веранды Люда, жена Калинцева, посадила плетучую розу, называемую здесь «Огонёк». Роза, прижившись, оплела всю веранду и цвела алыми сочными гроздьями, восхищая проходивших по улице отдыхающих из расположенного совсем рядом Дома Отдыха «Мимозовая Роща».
Под старой алычой, оплетённой виноградом Изабелла, из года в год дававшего хороший урожай, Калинцев соорудил крепкие дубовые скамьи со спинками и стол. Вдоль забора из металлической сетки высадили кусты вечнозелёного лавра, того самого, который в российских городах продают в пакетиках и многие люди представить себе не могут, что эти деревца растут в субтропиках, как в России какая нибудь ива или берёза и никто на них не обращает внимания, а если вдруг нужен хозяйке будет этот лист, она не идёт за ним в магазин, а просто подходит и срывает его с куста.
Ещё был сад ухоженный и плодоносящий. Весной одуряющее цвели мандарины, цвёл гранат. Цветы его были толстыми, будто вылепленные из алого воска, зацветал лимон, апельсин, мушмула, яблоки, груши, алыча, слива — 15 цветущих соток! Это было феерическое зрелище — картина торжества природы и жизни. Ещё был огород и свои овощи, и цветник: княжество Людмилы, которому она отдавала всё своё свободное время.

***

Калинцев остановился у павильона, в котором продавалась кассеты, диски, видеокассеты. Покупать он ничего не собирался, но ноги его сами остановились: старые привязанности не пропадают вдруг — музыка много лет была его миром, а он всегда был страстным коллекционером.
Продавец, молоденький парнишка с крашеными ярко-жёлтыми волосами, некоторое время наблюдал за Калинцевым, рассматривающим витрину, наконец, произнёс заученно:
—Что для вас? Вам помочь?
—Калинцев улыбнувшись, отрицательно покачал головой, подумав: «Чем же ты помочь мне можешь, мальчик?»
Продавец, помолчав, сказал:
—Есть свежие записи Хулио Иглесиаса, Анжелики Варум и Шуфутинского.
Юноша на свой лад определял статус и привязанности покупателей. Считал, наверное, себя психологом, при этом был привязчив, как многие нынешние продавцы и говорил заученными фразами Такие ребята нервировали Калинцева, он привык доверять своему вкусу и привычкам и названые продавцом фамилии исполнителей никогда не могли стать его кумирами, мало того, они вызывали у него отторжение и неприятие: даже если бы эти диски раздавались бесплатно он бы не взял их.
Калинцев, сдержав подступивший смех, сказал с серьёзным лицом:
— Ну, горячего мачо со звучным для русского уха именем Хулио, пусть слушают сексуально озабоченные дамочки бальзаковского возраста, Анжелику Варум можно использовать, я имею в ввиду её голос, в качестве звука, отгоняющего комаров, а Шуфутинского любят парни, у которых наколки сделаны не в салонах тату. Я ещё посмотрю — у вас так много всего. Не возражаете?
Парень, скис и вздохнув, сел на стул.
Калинцев рассматривал витрину, которая ломилась от неинтересных для него или незнакомых имён. Группы с идиотскими названиями вроде «Ногу свело» «Мумий Тролль», «Несчастный случай», «Чай вдвоём», ни о чём ему не говорили; много было известных фамилий популярных советских исполнителей, перекочевавших без потерь из советского времени во времена демократические, не меньше было фамилий новых исполнителей — разных бесфамильных певиц и певцов, выросших, как грибы после дождя, по воле предприимчивых продюсеров.
На душе потеплело, когда он перешел к витрине, где были выставлены записи, которые ему были дороги в той, прошлой и благополучной жизни.
Здесь были и сборник Битлов, и Led Zeppelin и Santana, и Deep Purple, и Chicago и даже John Mayl.
Продавец опять подал голос:
—Выбрали что-нибудь?
Калинцев решил ответить прямолинейно, что он ничего брать не будет, но продавец опередил его, сказав:
—Возьмите Розенбаума или Михаила Звездинского — очень хороший певец.
«Ну, парень, ты меня достал, Придётся тебя протестировать, хотя я догадываюсь об оценке, которую тебе поставлю», — сказал про себя Калинцев, отрывая взгляд от витрины.
После окончания музучилища Калинцева распределили в музыкальную школу, до которой приходилось добираться электричкой. Ездить было выгоднее, покупая месячный проездной билет, что Калинцев и делал. В билет кассир вписывал фамилию пассажира, не спрашивая документов, и Калинцев с совершенно серьёзным лицом называл кассирам фамилии своих кумиров, знаменитых музыкантов. Кассиры удивлялись таким странным фамилиям, но вписывали их в проездной. Кем только не был Калинцев в те времена и Джоном Ленноном и Джимми Хендриксом, и Блекмором, и Эриком Клептоном, и Джоном Мак Лафлиным!
Поправив очки, Калинцев сказал продавцу:
— Вы знаете, я меломан и коллекционер со стажем и просто не могу пройти мимо музыкальных магазинов. Обычно весь «свежак» мне присылают из столицы мои хорошие друзья, которые имеют доступ к самой свежей информации. Но бывает, что я и у нас покупаю что-то, если что-нибудь засветиться стоящее. Позавчера звонил в Москву и мне сказали, что сейчас вышли записи целой когорты новых исполнителей, нового весьма куртуазного направления. Обещали мне скоро прислать, ну, я и остановился у вашего магазина, подумав, чем Северная столица хуже Москвы? Может и у нас уже зашевелились предприимчивые менеджеры. Правда, ведь?
Продавец слушал Калинцева, раскрыв рот. Он быстро кивнул головой:
—Да вы назовите, у нас обновление товара каждые три дня.
«Несмышлёныш ты мой, сейчас я тебе назову, раз ты хочешь. Начну, пожалуй, с известных всему миру советских футболистов»,— подумал Калинцев.
—Вот так даже! Это приятно слышать, — сказал Калинцев, подымая брови. — Ну, тогда, нет ли у вас Галимзяна Хусаинова или Виктора Понедельника?
Продавец, почесывая затылок, заглянул в тетрадь, ответил:
— Нет, таких нет.
—Бобби Чарльтона тоже нет?
— Нету.
—И не было?
Калинцева подмывало назвать фамилию легендарного вратаря Льва Яшина, но решил не называть: можно было проколоться, уж слишком громкое было это имя.
С футболистов Калинцев перешёл на писателей.
—Маркес есть?
—Не было.
—«Десять лет одиночества» диск называется, не было такого?
—Не было.
Не было в магазине никогда и дисков «певцов» Саши Чёрного, Пастернака, Зощенко. Хотелось назвать фамилию Кастанеды, но Калинцев вовремя сообразил, что эту фамилию парень может знать: слишком громко это скандальное имя пропагандировалось среди продвинутой молодёжи. Парень оживился только тогда, когда Калинцев назвал имя Альфонс Доде. Непонятные ассоциации, в которых ключевым словом было, наверное, слово альфонс, вызвали у продавца хитрую усмешку и он, хмыкнув, сказал:
—Из этой серии есть Боря Моисеев, Сергей Панкин и этот беззубый … как его Шура.
Калинцев еле сдержался, чтобы не расхохотаться, но сказал усмехаясь:
—Ну, этих особый круг толерантных людей слушает. Жаль, конечно, что нет у вас нужных записей. Придётся поискать в других местах.
Парень хмуро сказал:
— Давайте я запишу, надо хозяину сказать, что бы нашел эти записи.
Калинцев повторил фамилии, добавив туда Бодлера и Делакруа. Продавец писал медленно, повторяя за Калинцевым фамилии, шевеля губами. Внимательно наблюдая за парнем, Калинцев думал, что ошибок десять парень точно сделает.
—Ну, всё, — произнёс, закончив писать и закрывая с облегчением тетрадь парень.— Заходите к нам через неделю, хозяин обязательно достанет то, что нужно.
—Договорились, — улыбнулся Калинцев. — Кстати, с наступающим вас.
—Спасибо, и вас тоже, — ответил парень и повернулся к подошедшему покупателю, спросившему громко:
—«Ногу свело» есть?
—А как же — ответил парень, сразу же забыв о Калинцеве.

Отходя от павильона, Калинцев тихо шептал: « Ногу свело, зубы свинтило, живот скрючило, уши завернулись ». Ему стало немного стыдно за то, что он «разводил» парня. «В конце концов, в чём его вина?— думал он. — Изо дня в день уже десять лет шла промывка мозгов, людей оболванивали, сбивали с толка. Выросла молодёжь, которая исповедует культ развлечений. Время, в котором жили наши отцы, в котором рос я и мои ровесники, изо дня в день представляли временем изуверским, страшным, тираническим, серым, «совковым», а в неприготовленные для мыслей головёнки впихивали всякую белиберду и чушь, прославляя пошлость, убогость людей, успевших заскочить на подножку демократического экспресса, давящего, не раздумывая, всех, кто думает иначе, чем они, счастливчики, сделавшие правильный выбор. Не знают ребята ничего о гениях прошлого, о великих гуманистах, зато знают, что сказала вчера, какая нибудь телевизионная дива. Наше поколение читало писателей, которых я называл этому парню, мы худо-бедно историю знали свою историю и от кино не отставали и художников знали. При этом не отставали от своего века, носили длинные патлы, слушали джаз, рок, авангард, знали всех чемпионов олимпийцев, обсуждали премьеры отличных фильмов маститых режиссёров и наших и забугорных, были в курсе политических дел в мире. Болели за страну всегда, когда она участвовала в каких-нибудь соревнованиях, конкурсах. И теперь вот такие парнишки выбрасываются в мир — продукт хренового потребительского образования. Открылись всякие институты выпускающие менеджеров, узкой специализации, которые не устроившись работать идут работать продавцами. Появляются так называемые хозяева и люди работающие на хозяина. Хозяин пополняет товарами свой магазин по принципу экономической целесообразности, и пареньку нужно, что-то общее знать о продаваемом товаре и постараться побольше его сбыть. В принципе, он может уйти от этого хозяина и пойти работать в другой магазин, торговать холодильниками или парфюмерией и там тоже не нужно быть эрудитом, надо улыбаться и знать что-то самое необходимое о предмете продаж. А вечером можно пойти «культурно» обогатится: сходить в клуб, хозяин которого тоже озабочен экономической целесообразностью не только активного сбыта горячительных напитков, но и тем, какие музыканты и артисты будут у него выступать, на кого прёт общая масса народа. И артисты, и их продюсеры тоже озабоченны гонорарами и потому в массе своей присутствует усреднённость и артисты веселят публику самым ходовым товаром: пошлыми хитами быстрого приготовления, в которых вместо стихов тексты, а вместо музыки ритм, вводящий в транс. Как там Маяковский говорил, кажется: …капитал — его препохабие? Экономическая загибаловка сердца. И ещё,мой любимый Владимир Владимирович сказал подходяще: «Думалось: в хорах архангелова хорала Бог, ограбленный, идёт карать; а улица присела и заорала: «Идёмте жрать!» Во рту умерших слов разлагаются трупики, только два живут, жирея — «сволочь» и ещё какое-то кажется — «борщ»...»

Калинцев вышел на Невский проспект. После духоты в метро он не почувствовал холода, хотя было холодновато и поддувал противный, заползающий всюду ветерок. Спрятавшись за телефонную будку, он с жадностью закурил.
Ярко горели витрины магазинов, кафе, поток машин нёсся по гпарадной артерии города, на остановках было столпотворение людей. Подъезжающие троллейбусы брали штурмом. Посмотрев на остановку, Калинцев решил идти пешком. Шёл медленно, с удовольствием разглядывая яркий наряд города, готовящегося к Новому Году. Оказалось, что прогуливаться в тонкой куртке и совсем не зимних туфлях было холодновато. «Придётся всё же сесть в троллейбус, потерпеть давку», — решил Калинцев и перешёл проспект.
Подошёл троллейбус и из него стал вываливаться народ. Калинцев занял очередь в шеренге людей столпившихся у дверей троллейбуса, и подталкиваемый напористой толпой, протиснулся в троллейбус. Сзади поднажали и продавили его в середину салона.
Окна троллейбуса обледенели, было душно и очень тесно. У Калинцева сразу запотели очки, и некоторое время он ничего не видел. Какая-то старушка накричала на Калинцева, сказав скрипучим голосом: «Сумку снимать надо с плеча. Понаехали тут лимиты». Почему она решила, что он лимита, оставалось только догадываться, ведь это словечко исчезло давно из употребления и стало совсем не актуально в теперешние времена.
На подъезде к следующей остановке вежливый голос с хорошо заметным грузинским акцентом произнёс за спиной Калинцева: «Друг, выходить будешь?» Калинцев повернул голову: сзади него стоял кавказец, гладко выбритый, в кожаном плаще с меховым воротником, без головного убора. Калинцев обратил внимание, что его левое ухо было без мочки, будто её ровно по линейке срезали.
—Сейчас, сейчас, — стал разворачиваться Калинцев, чтобы дать пройти кавказцу. Тот, протискиваясь, посмотрел в лицо Калинцеву, сказал улыбнувшись:
—Слушай, как в бане здесь, да? Совсем дышать невозможно.
Он продвинулся к двери, Калинцев смотрел ему вслед. Голос кавказца показался Калинцеву очень знакомым, он почти уверился, что это, непременно, должен быть грузин и, судя по говору, сухумчанин. Кавказец вышел, двери троллейбуса захлопнулись. Калинцев, пригнув голову, посмотрел в окно, но ничего не увидел — мелькали лишь расплывчатые силуэты за окнами набиравшего скорость троллейбуса.
«Нет, скорей всего я ошибся, среди грузин много похожих лиц», — подумал Калинцев, пытаясь прогнуть спину назад: сзади на него навалилась задремавшая, необъятных размеров женщина от которой несло спиртным.

Дато

Но Калинцев не ошибся. Он действительно встречался с этим человеком, когда-то ещё давно до войны. Это был известный сухумский вор-карманник по кличке «Кефаль». Кличка закрепилась за ним за его ловкость и, так сказать, рыбью скользкость. Работал он практически без ошибок и всегда вовремя ускользал от милиции. Звали его Дато Габуния. Обучался Дато своему «ремеслу» с детства, учителями у него были профессионалы своего дела.
Дато осел в Питере в году 1994-ом. Незадолго до «мандариновой» войны он всё же залетел в тюрьму и досиживал свой срок в городе Рустави. В 1992 году, когда ему оставалось сидеть ещё пару лет, тюремное начальство предложило ему «повоевать» и он без раздумий согласился, — на свободе всё лучше, чем в зоне, а воевать — это, как жизнь покажет!
В Сухуми полуворовская шарага вошла с оружием в руках быстро, но победоносной войны, увы, не получилось. Осесть в городе Дато и его товарищам пришлось на целый год: враг не сложил оружия, не задрожал от страха при виде, наспех созданной гвардии, и, в конце концов, прогнал их. Дато бежал вместе со всеми. Развесёлая жизнь с пьянками, грабежами, насилием и карточной игрой закончилась. Дато оказался вместе со всеми бежавшими в Тбилиси, где его промысел совсем не приветствовался, да и толку от воровства было мало: народ здесь обнищал до крайности. Дато не представлял свою жизнь без денег, сколько он себя помнил, он всегда был при них, а уж голодать, работать, ходить в старье — это был совсем не его стиль.
Дато добрался до Питера, где по слухам, было много его земляков и жизнь была посытней и повеселей. Женщины из Сухуми пристраивались торговать, разносить пирожки и чай на рынках, работали продавцами, мужчины занимались, кто чем мог: «таксовали», торговали; кому-то повезло устроиться по специальности, у кого-то были родственники в Питере, — этим, конечно, было легче. Многие его земляки промышляли «очисткой» чужих машин, карманов, квартир. Большая часть этого землячества давно подсела на наркоту; украденные магнитофоны, деньги из барсеток, уходили на дозу.
1994-ый год для Питера и для всей страны был годом, проходящим под знаком дикого накопления первоначального капитала. При общей прострации власти, которая сама лихорадочно занялась воровством, в город хлынули тамбовцы, казанцы, чеченцы, дагестанцы. Начался кровавый и жестокий передел собственности. В банды сбивались по этническому и земляческому принципу. Дато никуда не «вписался». Ему совсем не нравились коллективные противоправные действия. Во-первых, за них всегда больше давали, а во-вторых, он испытывал некую гордость за свою профессию, считая её элитным видом криминала и, даже в некотором роде, искусством. На самом деле: при новейших, современных способах отъёма денег у граждан и государства, его способ выглядел диким анахронизмом; наверное Дато был последним из могикан этого дела. Был он хитёр, ловок, изворотлив и артистичен. Как рыба в воде чувствовал он себя на рынках, ярмарках, праздниках — везде, где собирались большие массы людей. Здесь он легко находил свой корм в карманах и сумках праздношатающихся и легко ускользал от милиции, недаром его прозвали «Кефалью» Транспорт — это был особый вид работы, более опасный: там могли скрутить без милиции сами люди, и работа в транспорте вызывала бурный всплеск адреналина и Дато работал в транспорте лишь тогда, когда дела шли совсем неудачно.
Отдохнуть на нарах ему довелось два раза: первый раз по молодости выловил его с поличным знаменитый в городе майор Квициния. Сыщик от Бога, этот майор, переодеваясь в гражданскую одежду, ездил в общественном транспорте, безошибочно выявлял карманников, очищая на некоторое время город от их присутствия. Второй раз он попал не по своей статье. Попал «за одному бабу», так он сам ответил сокамерникам, которые на свой вечный вопрос новобранцам: «За что посадили?» всегда ждут с усмешкой от новенького один тот же банальный ответ: «Да ни за что, суки, посадили!»
Дело, конечно, было ни совсем в «одному бабе», но французское выражение шерше ля фам было исходной точкой неприятных для Дато последствий. У него случился роман с дородной и пылкой москвичкой, женщиной уже не первой молодости. Несколько дней Дато безумно сорил деньгами на свою пассию, широко гуляя в кабаках города.
Истратившись на даму, Дато занял денег у друзей, и эти деньги быстро убежали; на профессиональной ниве ему в эти дни не везло: в сумках отдыхающих были суммы, совершенно ничтожные для вора, привыкшего жить широко. Дато долго не думал. Москвичка ему уже изрядно надоела и, в очередную ночь любви Дато выгреб из её сумочки крупную сумму денег, умыкнул драгоценности и ускользнул из постели крепко спавшей после горячих любовных утех и неумеренного приёма горячительных напитков московской дамочки.
Всё бы ничего. Такое продолжение, а точнее сказать, окончание курортных романов, случалось здесь довольно часто. Дамочки приезжали на курорт не без денег и не только позагорать и укрепить здоровье. Местные ушлые и горячие «хлопцы» не редко и с удовольствием околпачивали приезжих дурочек. Некоторые дамы обращались в милицию, но дождаться результата им никогда не удавалось: отпуск скоротечен, а оставаться и ждать, когда выловят вора, — не рентабельно. Большинство же замужних женщин, попавших в такие истории, старались не афишировать свои проколы.
Пострадавшие дамы уезжали, и заявления их зависали безо всякой перспективы на успех. Милиция тянула время, отписываясь заверениями о том, что активно занимается делом. На самом деле просто не занималась этим. Своих земляков мужчин им было жалко, мнение было единым: за тем белые «сучки» и приезжают, вешаются на мужиков, вот и нарываются.

Ограбленная дамочка, хотя и была замужем, сразу же написала заявление в милицию. Итог расследования мог бы быть обычным, но в этот раз всё вышло по-другому. Ее муж был, каким-то большим начальником в МВД СССР, был он старше своей супруги лет на двадцать, борьба с преступным миром отнимала у него много времени и сил, и он периодически отпускал супругу на «вольные хлеба». Не удовлетворившись только заявлением в милицию, женщина, знавшая эту систему не понаслышке — всё-таки жена милиционера — позвонила мужу, тот позвонил своему другу в КГБ республики Абхазии и уже всего-то через два дня Дато стал коротать ночи и дни в изоляторе. Правда, драгоценностей и денег у него уже не было: накануне ареста он всё проиграл в карты.
В Питере Дато обжился быстро. Деньги здесь у людей водились и он без « работы» не остался. Трения с милицией возникали у него только из-за регистрации: паспорт у него был советский с тбилисской пропиской, паспорт был даже не его, но человек на фотографии был похож на Дато — среди кавказцев много похожих лиц. Его собственный паспорт, изъятый при аресте в Сухуми, был утерян. Такие проблемы Дато удавалось благополучно решать с помощью денег, благо они у него теперь почти всегда были. А потом ему несказанно повезло. Однажды, он взрезал сумку и вытащил из неё бумажник, в бумажнике были деньги, паспорт и водительское удостоверение. Правда паспорт был на мужчину армянской национальности, но и здесь Дато повезло. Владелец паспорта гражданин армянской национальности Адамян Нерсес был такого же возраста, как и Дато и опять же был похож на Дато, и, что совсем было замечательным — паспорт был с питерской пропиской. Теперь милиционерам оставалось только козырять после проверки его документов. Дато купил за триста долларов приличную на вид «копейку» и по вечерам катался по городу, с целью знакомств с женщинами. Денег он с приглянувшихся женщин за проезд не брал, играл галантного кавалера, такие знакомства частенько заканчивались недолгими связями.
Женщин у него за эти годы было немало. Были женщины на ночь, были кратковременные романы, были связи и подлинней. Сейчас он жил с сорокалетней разведённой женщиной, у неё была дочь семнадцати лет, жили они в изолированной квартире на улице Галерной с ванной и туалетом. Когда то здесь была коммуналка, но потом, после смерти соседа женщине удалось приватизировать обе комнаты.
Новой своей сожительнице Дато говорил, что был женат на питерской женщине, от которой у него, мол, есть ребёнок. Сам он, занимается мелким бизнесом: берёт у земляков продуктовые товары под реализацию, раскидывает их по торговым точкам, опять же под реализацию, и имеет с этого свой маленький, но надёжный процент. Когда приходил домой поздно, говорил, что сына навещал, или, что с земляками встречался: нельзя традиции нарушать, мол, не отвертишься от земляков, если приглашают на застолье.
Как это ни странно, жили они с Надей, так звали его подругу, мирно. Женщина она была уставшей от жизненных тягот, её муж пьяница и дебошир погиб в пьяной драке и дочь ей приходилось поднимать одной. Дато, которому надо было, где-то обретаться, старался вести себя достойно и, в душе он жалел эту тихую, сохранившую стать и красоту женщину. Он покупал в дом продукты, оплачивал коммунальные услуги, покупал Наде и её дочери одежду, приносил домой продукты, шампанское, сладости и фрукты. И по мужской части он был вполне дееспособен, с ним Надя опять почувствовала себя женщиной, — прежний её муж года за два до смерти перестал выполнять супружеские обязанности: кроме стакана его ничего уже не интересовало.

Выйдя из троллейбуса, Дато отошёл от остановки, открыл бумажник, зажатый в руке. В бумажнике была одна купюра в пятьдесят долларов и две пятисотенные купюры. Дато небрежно сунул деньги в задний карман брюк, бумажник швырнул в урну. Потом потёр рукой ухо без мочки — это ухо у него быстро замерзало на морозе — и, сказав по мингрельски: «Эта зима... я её маму, достала меня. Как эти питерцы здесь живут! Когда она кончится? Вай ме! Она никогда, наверное, не кончится!» — пошёл к дверям кафе с мыслью пропустить пару стаканчиков коньяка.
***

Калинцев вышел из троллейбуса у Манежа. Размял затёкшую шею и пошёл по пустынному Конногвардейскому бульвару. Очень хотелось пить: выпитое им немалое количество спиртного стало давать о себе знать. Калинцев купил в ларьке «Сникерс» и несколько «Чупа Чупсов» для внука, бутылку пива и с удовольствием стал пить небольшими глотками. Выпив, он не выбросил бутылку, а перевернул её, чтобы вытекли остатки, открыл сумку и положил в неё бутылку; хотел закрыть сумку, но увидел у скамейки две пустые бутылки из-под пива. Воровато озираясь, и чувствуя, как краснеет, будто совершает нечто постыдное, он быстро наклонился, поднял бутылки, сунул их в сумку и стал закрывать замок, но он не закрывался.
Калинцев поставил сумку на скамейку, сел рядом, решив уложить бутылки в раздувшуюся сумку, и тут увидел на ней косой разрез — из разреза торчала подкладка. Уже поняв, что бумажника там не будет, но, внутренне надеясь на чудо, Калинцев залез в разрез — бумажника в сумке не было!
Пятьдесят долларов и тысяча рублей, в которых были его пот, мозоли и долгие часы изнурительной, тяжкой работы испарились! Калинцев быстро залез во внутренний карман куртки, куда он положил остальные деньги — эти деньги были на месте. У него уже был печальный опыт расставания с деньгами, когда у него разрезали сумку на одном из рынков, с тех пор он по наущению тёщи всегда делил деньги на несколько частей и носил их в разных местах одежды. В этот раз он сделал глупость, видимо сказалось обильное возлияние: бумажник не помещался во внутренний карман куртки, и он, оставив в нём «заначку», положил бумажник в сумку, в маленькое наружное отделение, а так как сумка раздулась от двух тушек кур, то бумажник заманчиво вырисовывался, как говорится он сам просился в умелые руки. Калинцев закурил, и тут отчётливо вспомнил того кавказца в троллейбусе с грузинским акцентом, его немного хрипловатый голос.
«Дато! Дато «кефаль»! Ну, конечно же — это был он! Земляк! Вот, как в жизни может произойти! Ух, ворюга! Ух, гад!Достал земляка в «солнечном» Петербурге! Ведь кольнуло, что-то в моём сердце, когда я его голос услышал. Интересно, он меня узнал или я тоже так сильно изменился, что меня уже не узнать?» — подумал Калинцев расстроено, и стал быстро прикидывать, как ему теперь распределить оставшиеся деньги и продержаться на плаву некоторое время после Нового Года. Он думал, и неожиданно мысли его скакнули туда в родной край на несколько лет назад.

СУХУМИ 1989

Это было в июле в самый разгар курортного сезона. Калинцев тогда работал в загородном экзотическом ресторане Эшера, что по-абхазски означает пещера. Ресторан на самом деле находился в небольшом ущелье, посреди которого протекала речушка. По обе стороны речушки в стенах ущелья были вырублены пещерки-кабинки, в которых были установлены крепкие столы и стулья. Сцена для музыкантов тоже была вырублена в скале, в ней были уложены деревянные полы. Даже летом здесь было холодно, по скалам всегда стекали тонюсенькие ручейки воды, поэтому « употребляли» здесь много и в ходу, несмотря на лето, были крепкие напитки.
В тот день Дато Габуния шиковал в этом ресторане. Калинцев и раньше видел его и знал о роде его деятельности: Сухуми городок небольшой — здесь молва работает быстро. Дато тогда было сорок пять лет, он следил за собой, всегда хорошо одевался, смотрелся, как успешный коммерсант или ответственный советский работник, и подумать было нельзя, что он обчищает чужие карманы. Стол, за которым сидел Дато, был напротив сцены. Пришёл он с двумя статными девицами, обе были на голову выше Дато.
Дато был в эйфории от такого подарка судьбы: две красавицы — кровь с молоком! Стол его был уставлен бутылками шампанского, официантки несколько раз менял на его столе тарелки, поднося новые яства. Он швырял деньгами, постоянно заказывая модные тогда украинские песни «Черемшину» и «Червону руту», требуя, чтобы музыканты непременно объявляли, что эти песни звучат для девушек из солнечного Киева. Одна из девиц, стала пялить глаза на Калинцева, и даже улыбаясь, поднимать фужер за него и смело подмаргивать. Одним словом «клеилась» совсем откровенно, не понимая, что это не приветствуется на Кавказе.
У такой масти, как ворюги и всякие блатные, даже в сильном подпитии, всё всегда в порядке с «навигацией» — жизнь заставляет головой вертеть и Дато, естественно, заметил манёвры киевлянки. В перерыве он отозвал Калинцева (видимо, по просьбе девицы), и предложил ему, что, если он хочет, то может присоединиться к ним, и после ресторана они продолжат вечер в гостинице. Калинцев отказался, сказав, что ему непременно нужно быть дома. Дато ответ Калинцева удовлетворил: он, вообще-то, планировал, что этой ночью его будут «обслуживать» обе киевлянки.
Неизвестно, что там сказал Дато влюбчивой девице, но она почти сразу напилась, и в конце вечера стала кидать в музыкантов бокалы и тарелки, а Дато приходилось, улыбаясь усмирять вулканизующую праведным гневом гостью из Киева. Калинцев уехал домой во втором часу ночи и он, конечно же, не знал, чем закончился для девушек их загул, а загул закончился для них очень плачевно.
После «Эшеры» Дато решил ещё погулять и повёз девушек на Сухумскую гору, где у самой телебашни был ресторан, в народе прозванный почему-то фуникулёром, хотя никакого фуникулёра на горе не было. Там произошло то, чего Дато совсем не ожидал, хотя всегда был готов к проявлениям людского коварства и ко всяким гнилым штучкам — он давно уже никому не верил. Девицы от него сбежали! Киевлянки «продинамили» хлебосольного галантного и щедрого кавказского джигита! Сбежали, с какими-то модными молодыми ребятами из Ленинграда. Дато был в ярости. Самолюбие его было болезненно ранено: какие-то шалавы кинули его! Кинули его, Дато, хитрого и ловкого вора, кинули, как последнего фраера, смылись с какими-то сопляками. К тому же, основательно пострадал его бумажник: деньги были потрачены немалые. Дато никак не мог это оставить без возмездия и сразу же занялся поисками киевлянок. Найти девиц в своём городе для Дато не составляло труда, помешать этому мог только их стремительный отъезд. К своему несчастью киевлянки совершенно не представляли себе, какова может быть месть горячего кавказца и самоуверенно остались в городе.
Через два дня он нашёл девиц на пляже. Девушки испугались, но он не гневался, притворился обиженным, но лояльным к шалостям джентльменом, мол, с кем по пьянке не бывает, но это, мол, всё же нехорошо с людьми так поступать, да, мол, ладно, — нужно выпить прямо сейчас, выпить по бокалу шампанского и по чашечке кофе в знак примирения.
Девушки клюнули. Дато для розыска девушек нанял машину, она его ждала у пляжа. На этой машине они поехали в кафе. Через некоторое время, в дороге, девушки поняли, что их дела плохи и запротестовали, но Дато вытащил пистолет и, надавав обеим девушкам пощёчин, пообещал пристрелить их прямо сейчас.
Дато увёз девушек за город на горное пастбище. Там, избив их, они вдвоем с водителем изнасиловали девушек. Уехал он с водителем, оставив киевлянок пастухам. Шестеро «голодных» пастухов и беззубый хозяин дома на этом плато насиловали киевлянок целый месяц, держа их в сарае, а потом ночью вывели одичавших, оборванных, истерзанных, грязных, потерявших человеческий вид девушек на шоссе, где к утру их подобрала милицейская машина.

Калинцев устало потёр лоб, опять стал думать о деньгах, предстоящих тратах и неожиданно усмехнулся, подумав: «А Дато в тот вечер в кабаке накидал музыкантам не меньше пятисот рублей, а это, между прочим, три зарплаты советского инженера. Большой же круг пришлось совершить части этих денег, чтобы вновь вернуться в карман мастера. Удивительно! Прошло десять лет, другая страна, я в городе Санкт-Петербург! Вот вам и теория вероятностей, а скорее теория невероятностей».
К соседней скамейке подходила, сильно шатаясь, молоденькая девушка с бутылкой пива в руке. Дойдя до скамейки, она плюхнулась на скамейку, выругавшись громко и грязно, и глотнув из бутылки, поставила её на землю; достав сигарету и зажигалку, она долго чиркала ею, при этом опять громко ругалась. Наконец, она закурила и, откинувшись на спинку скамьи, закрыв глаза, стала курить.
Калинцев хотел встать и уйти, но что-то его удержало. Девушка, была очень пьяна, она стала раскачиваться на скамейке всем телом и ничего, казалось, не видела вокруг себя. Калинцев понял, что его остановило: Конногвардейский бульвар! Совсем рядом Николаевский мост и Васильевский остров. Достоевский в «Преступлении и наказании» писал, что Раскольников шёл по К—му бульвару, обычно пустынному, в такое время суток к своему приятелю Разумихину и встретил там пьяную девушку. Может, это-то самое место, описанное Фёдором Михайловичем в своём романе, романе, которым Калинцев зачитывался, прочитал не один раз, и, где на каждой странице в старой, зачитанной до дыр книге всё было испещрено его карандашными пометками.
Он, стал фантазировать, думать, наблюдая за девушкой, что сейчас, (как в книге!), непременно появится, какой нибудь хлыщ, рыскающий в поисках лёгкой добычи, как это описывалось в романе. И это случилось! Не совсем, так, как в его любимом романе, но, по сути, произошло нечто в этом роде.
Со стороны площади Труда появился мужчина с бутылкой пива в руке. У скамейки, где сидела девушка, он замедлил шаг, сделал несколько глотков из бутылки, остановился, что-то сказал девушке, которая перестала раскачиваться, посмотрела на него, вздёрнувшись и откидываясь на спинку скамейки, как-то развратно хохотнула, и мужчина присел на скамейку. Через некоторое время мужчина уже гладил девушку по волосам, что то нашёптывая ей на ухо. Калинцеву до зуда захотелось пройти рядом и посмотреть на мужчину, потому что он представлял себе, что этот хлыщ, непременно, должен быть с маленькими усиками и с холёным лицом, а девушке будет не больше шестнадцати лет и одета он будет бедно и неряшливо.
Калинцев встал, закинул сумку за плечо, и пошел неторопливо по бульвару. Поравнявшись со скамейкой, он повернул голову, и посмотрел на эту парочку. Тип поднял голову, и подмигнул Калинцеву. Был он без усов, не холёный, а с впалыми щеками, на которых резко выделялись продольные морщины; лицо его было, каким-то серым, тусклым и неприметным. Тут Калинцев не угадал, а вот с девушкой сошлось: на ней была курточка явно ей маловатая, грязноватые джинсы и нечёсаная голова; волосы торчали какими-то перьями в разные стороны и лет ей было не больше пятнадцати!
Калинцев прошёл и убыстрил шаг, вспоминая действие романа и те размышления Раскольникова по поводу встреченной им пьяной девушки, и судеб девушек, ставших на гибельный путь пьянства и распутства; о том, что эти люди долго не живут, рано начав, они рано и заканчивают. Калинцев произнёс вслух и довольно громко, слова Раскольникова по этому поводу: «Бедная девочка!Очнётся, поплачет, потом мать узнает... Сначала прибьёт, а потом высечет, больно и с позором, пожалуй, и сгонит... А не сгонит, так все-таки пронюхают Дарьи Францевны, и начнёт шмыгать моя девочка, туда да сюда...Потом тотчас больница(и это всегда у тех, которые у матерей живут очень честных и тихонько от них пошаливают), ну а там... а там больница... вино... кабаки... и ещё больница... года через два-три калека...».
Калинцев остановился, поставил сумку на снег, закурил, задумчиво продолжил: «Разве я таких не видел? А как они делались? Да вот всё так и делались... Тьфу! А пусть! Это, говорят, так и следует. Такой процент, говорят, должен уходить каждый день… куда-то… к чёрту, должно быть, чтоб остальных освежать и им не мешать. Процент! Славные, право, у них словечки: они такие успокоительные, научные. Сказано: процент, стало быть, и тревожиться нечего. Вот если другое слово, ну тогда… было бы может быть беспокойней… А что, если и Дунечка как-нибудь в процент попадёт!.. Не в тот, так в другой?..»
«Да, Фёдор Михайлович, дорогой, — думал он, — он выдумками не занимался. Конечно, что-то подобное, несомненно, он видел, прежде чем описать это в романе. И об этих пресловутых процентах людей, выброшенных из жизни униженных и оскорблённых, в его время, как и в наше, наверное, рассуждали, писали в газетах. Сейчас тоже пишут о большом числе наркоманов, спивающихся молодых людях, малолетних проститутках, деградации общества, безразличии людей к друг-другу, да обо всём пишут, только ничего не меняется. Переводят в холодные цифры количество самоубийств среди подростков, количество убийств по пьяному делу, количество раздавленных колёсами обкуренных и пьяных водителей, выброшенных матерями детей, даже вывели, сколько и чего людям нужно. Цифры, цифры, цифры, а человека за ними как бы и нет: так проценты, славное словечко, по определению Раскольникова, а люди, что тогда, что сейчас поголовье, которое можно пересчитать и вывести процент — скольким жить, а скольких к чёрту. Все вывернулись внутрь себя и озабочены только материальным, а решая только материальные проблемы, шагают быстрым шагом к полной утрате высоких идеалов, а значит и не к способности объединяться, образовывать общность людей разумных, понимающих свою человеческую сущность, своё предназначение и своё место в мире. Кстати, и я с семьёй в процент какой-то попал. В процент не успешных. Да, процент, славное словечко».
Калинцев подошел к арке дома, в котором жил. На стене дома появилась надпись (её раньше здесь не было), кривоватыми буквами, какой-то пацифист написал MAKE LOVE NOT WARE. Калинцев, невольно улыбнувшись, вспомнил, что и он с друзьями тоже писал этот лозунг на стенах домов в своё время. Он вошёл в грязную и тёмную арку, где стояли мусорные баки, рядом валялись разбитые диваны, шкафы, чугунные батареи, мешки со строительным мусором.
Над парадной, когда он к ней подошёл, ярко вспыхнула вспышка над окном Марголина: сработал датчик движения и Калинцев подумал, что совсем не за горами время, когда над каждой парадной будут вспыхивать такие лампы. Вместо старых облупившихся окон с простенькими занавесками и с пыльной геранью и алоэ на подоконниках появятся стеклопакеты, вход в обе арки перекроют, поставят охрану и шлагбаумы, увешают всё видеокамерами, а древние жильцы этого дома переедут в спальные районы и пригороды. Эти мысли у него возникли не на пустом месте: даже за то короткое время его проживания в этом старом доме, построенном в 1916 году, в него уже вселилось много нового пёстрого люда, не бедного, разумеется.
На три его звонка за дверью раздался голос его тёщи:
—Володечка, Боже мой, Володечка!? — И дверь сразу открылась, хотя Калинцев ещё не ответил.
«Как она узнаёт своих, по запаху что ли? Ведь чужим она никогда не откроет, пока дотошно не расспросит из-за двери», — подумал Калинцев, входя в прихожую.
Он снял с плеча сумку, поставил её на пол и, наклонившись, обнял маленькую сухонькую женщину, у ног которой пританцовывала собачонка, и поцеловав тёщу в морщинистую щёку, сказав ласково: «Здравствуйте, мама».
—Здравствуй, дорогой, Слава Богу, наконец-то пришёл, заждались мы тебя, — ответила теща, улыбаясь, и тут из комнаты, шлёпая босыми ногами, выбежал мальчик в пижаме с красными пухлыми щёчками и с разбега прыгнул на руки к нагнувшемуся и раскинувшего руки для объятий Калинцеву.
Малыш крепко обхватил его ручонками за шею и прижался к нему горячим тельцем. Калинцев отодвинул ребёнка на вытянутые руки, посмотрел на довольную рожицу и опять притянул его к себе. Потом опустил его на пол и легонько шлёпнув, сказал:
— Простудишься, ну-ка сейчас же, надеть тапочки! А я пока умоюсь и переоденусь.
—Володя, ты бы Линдочку пожалел, посмотри, — у неё сейчас или хвост оторвется, или инфаркт её шарахнет, — сказала тёща улыбаясь.
Калинцев, который совсем позабыл про собаку, спохватился, поднял дрожащую от радости Линду на руки, она тут же лизнула его в губы, сказал ей несколько ласковых слов и опустил на пол.
Переодевшись в лёгкий спортивный костюм и надев тапочки, он крикнул тёще, которая гремела тарелками в кухне:
—А Люда где?
—Потом расскажу, — ответила теща, высунувшись из кухни, — ты иди, умывайся.
—Ничего не случилось?— заволновался Калинцев.
—Всё хорошо, даже очень хорошо. Иди, иди, умывайся там, в ванной марганцовка стоит, я свежей навела. Обязательно вымой руки с марганцовкой.

Улыбнувшись, Калинцев пошёл в ванную. Тёщу, женщину чистоплотную и впечатлительную, здесь в Питере охватило маниакальное состояние постоянной борьбы с миром микробов. Она всё хлорировала, два раза в день делала влажную уборку непременно с дезинфицирующими средствами, а в ванной всегда теперь стояла бутылка с марганцовкой и она требовала, чтобы все в доме мыли руки с марганцовкой. Это с ней произошло после того как она насмотрелась по телевизору передач о СПИДе, гепатите и наркоманах. Но толчком к этой фобии прослужил случай произошедший когда-то давно, в их первое утро в этой питерской квартире.
Как все пожилые люди она вставала очень рано. И в то памятное утро она встала, как всегда, ни свет ни заря; прошла на кухню и неожиданно разбудила всех диким криком. Вбежав на кухню, Калинцев с женой увидели, что тёща, дрожа, закрыв рот ладонью, стоит на табурете, а в рукомойнике здоровенная крыса, стоя на задних лапах, невозмутимо ест кусок хлеба.
На вошедших людей и крики бедной женщины крыса не обращала никакого внимания. Калинцев прогнал её веником, крыса нехотя спрыгнула, пробежала в прихожую и исчезла под обувной полкой. Под полкой Калинцев обнаружил дыру, ведущую в подвал. Борьба с грызунами не дала результата: не помогли не крепкие цементные кляпы с битым стеклом, которыми Калинцев заделывал их ходы, не приезды специалистов из санэпидемстанции. Они травили крыс ядами, с какими-то пищевыми добавками и крысы на некоторое время прекращали активное передвижение из подвала в квартиру, но через некоторое время всё начиналось опять.
Калинцев заглянул в кухню — тёща накрывала стол, было тепло, пахло обжитым человечьим жильём; ему стало хорошо и уютно, тревоги стремительно покидали его. Все треволнения, тяготы и суетность сегодняшнего дня теперь стали ему казаться мелочными и пустыми. Улыбаясь, он вспомнил слова О` Генри, который сказал, что инстинкт тяги к дому есть у всех, даже у тех, чьим домом является скамейка в парке.
Выйдя из ванной, он прошёл к внуку. Тот сидел на кровати, обхватив колени ручонками. Калинцев сев, рядом протянул ему конфету. Малыш развернул облатку конфеты, откусил кусочек и, спохватившись, протянул конфету Калинцеву:
— Деда, хочешь?
— Спасибо, Алёша, не хочу. Ты ешь, ешь, Алёша,— сказал Калинцев, почувствовав, как повлажнели его глаза и подумал: «Господи, как сияют глаза у этих безвинных безгрешных созданий. Какая чистота и искренняя радость. Покажите мне взрослого с таким выражением лица? Не найти. Грехи, отчаяние и разочарование оставляют в глазах свои отпечатки, гасят их божественный свет».
Он погладил Алёшу по русой головке, а мальчик, вдруг понизив голос, сказал:
—Деда, а крыска опять сегодня приходила. Бабушка Аня бросила в неё хваталкой, а потом хваталку в мусор выбросила.
Теща, которая бесшумно вошла в комнату подтвердила:
— Приходила, зараза. Разгуливала нагло по кухне, как у себя дома. Скоро за стол с нами садиться будет. Кстати, пузо у неё по полу волочится, брюхатая она; еле ходит, скоро ей придётся в крысиный роддом отправляться.
Внук рассмеялся. Калинцев поцеловал внука в щёку:
— Спи, Лёша, завтра поговорим. Уже поздно, а ты не спишь, я теперь дома долго буду, ещё наговоримся.
—Деда, а в зоопарк сходим?
— И в зоопарк и в зоологический музей и в Эрмитаж сходим, и ещё в квартиру-музей Достоевского сходим, — ответил Калинцев, вставая,— а ты засыпай, засыпай.
— А кто это Достоевский? — спросил внук. — Почему у него квартира музей?
— Это очень хороший писатель, Алёша, — ответил Калинцев, — он жил в этой квартире,я тебе скоро расскажу о нём, спи, малыш.
Алёша натянул одеяло до подбородка, улыбнулся:
— Спокойной ночи, деда.

Потушив свет, Калинцев прошёл на кухню. Тёща успела накрыть стол. Дымилась тарелка с макаронами, в мисочке горкой высилась фасоль по-грузински, в солонке была аджика, на блюдце лежали влажные веточки кинзы и петрушки.
Тёща села напротив Калинцева и стала смахивать со стола сухой ручкой в старческих пигментных пятнах несуществующие крошки
—А вы, что не будете есть, мам? — густо намазывая аджикой ломоть хлеба, спросил Калинцев.
— Пост сейчас, Володя, Великий пост, — тихо ответила тёща.— В Сухуми я не постилась, некогда было поститься, некогда было за душой ухаживать: работа, семья, дети, внуки, хозяйство немалое. Так, в общем-то, соблюдала кое-что, праздники знала Пасху, Рождество, Троицу, молитвы знала немного. Жила, как все тогда жили. Но Бога я не отрицала, как многие тогда. Нет, никогда не отрицала. Как можно отрицать, когда веришь, что под его небом живёшь? Но грешила и по мелочам и смертельные грехи на себя брала… аборты делала я, Володя. А сейчас вот, знаешь, так захотелось, так захотелось побольше знать, правильно пожить. Я же крещёная, а исповедовалась за всю жизнь два раза всего, только здесь, в Петербурге. И церковь здесь близко, Николы Морского, Мирликийского Чудотворца. Алёша со мной ходит в храм, ему там очень нравиться. Батюшка такой хороший. Да и годы мои такие, что до еды я не охоча стала. А так чувствую себя хорошо: душа телу стала помогать, причащалась недавно. А ты ешь, ешь. Мужикам на тяжкой работе никак без еды не сдюжить. Может, вина выпьешь? У нас есть немного, я на Андреевском рынке у мингрелок купила — они там зеленью торгуют — купила к Новому Году. Домашнее, так они сказали, из Зугдиди привезли.
—Нет, мама, не хочется,— ответил Калинцев и неожиданно рассмеялся.
— Ты что? — спросила Анна Никифоровна.
— Вспомнил. Вечная память Николаю Ивановичу, моему тестю дорогому и вашему мужу.
Анна Никифоровна вытерла повлажневшие глаза, перекрестилась:
— Что ты вспомнил, сынок?
— Вспомнил, какая вольная жизнь была, и какая чача у Николая Ивановича получалась чистая, как он колдовал над своим самогонным аппаратом, придумывал фильтры всякие для очистки от смол своей виноградной амброзии. Так он называл свою чачу. Помню однажды он начал гнать чачу и «напробывался» по ходу работы. Тут мимо нашей калитки участковый наш Зураб проходил, а запах из двора шёл такой, что хоть закусывай, а тогда, между прочим, борьба за трезвый образ жизни проходила в стране, а за самогоноварение посадить могли. Николай Иванович увидел участкового и закричал на всю улицу: « Зураб Михайлович, дорогой, заходи во двор — только что такого свежачка выгнал!». А тот при форме, папка кожаная под мышкой, подошёл к калитке и негромко так сказал: « Оставь, Коля, бутылку, вечером заберу».
— Коленька, Коленька, мой. Холодно ему в Питерской земле, — прошептала Анна Никифоровна.
Калинцев, глянув на часы, на которых было уже двенадцать ночи, спросил: — Так, где же Люда?
—Людочка пошла на работу. Уже восьмой день, как раз с того дня, как ты остался на долгую смену на своей работе. Платить обещали очень хорошо, — ответила тёща, устало растирая виски.
—И что за работа такая, что — ночная смена, торговля?
— Приходила Надежда, ты ее, наверное, не знаешь, она с Людмилой раньше работала, помнишь, банкеты они обслуживали? Она сейчас в офисе поваром работает, а напарница её рожать собралась, вот она за Людой и пришла, пригласила её работать в напарницы. А у них в офисе Новый Год на носу, банкет — ей одной не справиться, вот она Люду и пригласила. Деньги, говорит, платят хорошие, работа спокойная, и продукты домой носить можно. Ну, Люда подумала, подумала и согласилась. Домой Люда приходит часов в пять вечера, но сегодня в офисе, как это, кооперативная вечеринка…
— Корпоративная, — поправил тёщу с улыбкой Калинцев.
—Я и говорю, — кооперативная, артистов пригласили, ну, гулянка, по-простому. Да ты не волнуйся, она в десять звонила, сказала, что их всех развезут по домам, как всё закончится.
—Анастасия, что, тоже на работе?
Тёща вздохнула:
— В ночь сегодня на сутки заступила. Продавщица заболела, Приезжал хозяин упросил Настеньку отработать за двойную оплату. Девочка и отдохнуть не смогла, часа четыре поспала только.
Калинцев недовольно поморщился:
—Торгаши ненасытные. Круглогодично, круглосуточно работа без выходных и праздников. Рубль к рублю, доллар к доллару — ни дня простоя на пути к светлому капиталистическому будущему. Не дай Боже остановится машина по деланью денег — это сразу вселенская катастрофа! Вселенская катастрофа! Всё делают, что бы побыстрее весь мир к ней пришёл, чёрт бы их побрал торгашей.
Тёща вытерла заслезившиеся глаза:
—Марроканец или шут его знает, кто он там, тоже приходил, когда Настенька спала. Я его попёрла, сказала, что звонить должны порядочные люди, прежде чем в дом к ним приходить. А Настенька меня после отчитала за то, что я его прогнала.
Калинцева передёрнуло:
—Моя дочь всё больше брюнетам нравится. Да и они, кажется, ей нравятся. Но только, знаете, этот совсем уж брюнет. Всем брюнетам брюнет.
Тёща опустила голову, горестно вздохнула и ничего на это не сказала. Настя была её любимицей, она обожала свою внучку, жалела её, звала её только Настенькой, доченькой или кисонькой. Калинцев посмотрел на тёщу и сразу пожалел, что так резко высказался. Он отставил в сторону тарелку, поблагодарил тёщу, как-то вдруг поникшую, за ужин, и включил телевизор, — шло какое-то ток шоу. Он переключил канал, где шёл бокс и стал смотреть поединок двух тяжёловесов, но мысли его скакали хаотично и он не мог собраться и сосредоточиться: навалилась, наконец, усталость.

Настя

Настя вышла замуж в восемнадцать лет. Никто в семье никак не предполагал именно такого развития событий, никто даже не знал, что их тихая, послушная и домашняя девочка встречается с парнем. Однажды она не пришла домой, заставив всю семью переживать, обзванивать знакомых, больницы, милицию. Позвонила она утром из Тбилиси. Сказала, что бы они ни волновались, что они с Зуриком любят друг друга и скоро поженятся. Людмила рыдала вместе с матерью, их отпаивали корвалолом и валерианой, тесть Калинцева расстроился не меньше женщин. Сам Калинцев впал в ступор: он никак не мог поверить в случившиеся. Он понимал, что юность обязана пройти через «ослиный возраст», что гормоны кипят и мешают инстинкту самосохранения, но поверить, что это произошло с его дочерью, его мозг отказывался.
В считанные минуты тёща выяснила кто этот Зурик, будущий их зять. Шила в мешке не утаишь, оказалось, что кое-кто знал, что Настя встречается с этим парнем, слишком тесно жили люди в этом тихом райском местечке. Зурика этого Калинцев тоже знал: парень, как парень, всегда здоровался вежливо, в криминале не был замечен. Был он из обеспеченной семьи, учился на первом курсе Сухумского университета. Отец Зурика был директором цитрусового совхоза, мать не работала.
Калинцев не стал ждать, каких-то новых вестей и решил сразу идти к родителям Зурика. Тёща по своим каналам успела навести справки о семье их предполагаемого будущего зятя и предупредила его, что родители Зурика весьма высокомерные и заносчивые люди; не очень общительные, живущие по национальным традициям, и, что особенно высокомерна мать, которая будто бы происходила из какого-то княжеского рода (так называемых князей в их местечке было предостаточно, наверное, каждый третий был родовит и кичился своим знатным происхождением), да Калинцев и сам проблему предчувствовал. Противостояние кланов Монтеки и Каппулетти, меркло перед теми страстями, которые иногда происходили в этом южном городе.
Здесь все и всё про друг друга знали. Люди многих национальностей жили здесь очень долго в соседстве, и соседство было доброжелательным и радушным, но пресловутый национальный вопрос каждый понимал по-своему, а интернационализм скорее был необходимой терпимостью людей, обречённых жить рядом. Именно в округе, где жил Калинцев с семьёй преобладало абхазское большинство, которое стремилось к объединению и к обособлению, нет-нет, да звучали в разговорах фразы о том, что это их земля издревле и, что они здесь хозяева; грузины и мингрелы, две очень близкие нации, говорящие на одном языке, хотя у мингрелов был ещё и свой язык, вроде бы диссонанса между собой не создавали, но и среди них существовали национальные и клановые разногласия — конечно же, грузин был ближе грузину, а мингрел — мингрелу.
Высокомерие, впрочем, вылезало с любой из сторон: древний ветхий человек периодически проявлялся и начинал корчить рожи и обезьянничать. Была ещё и армянская многочисленная диаспора и греческая; эти тоже жили своими устоями, женились и выходили замуж только на своих, говорили между собой на своём языке и чтили свои традиции.
И в этом горячем котле жили русские. Растили детей, учились, работали, и в отличие от других наций живших здесь, не проявляли никаких националистических воззрений, хотя и представляли здесь старшего брата в братской семье народов СССР, и немудрено: семьдесят лет из него вытравливали всё русское, включая веру, обычаи и традиции, придумав новые праздники и обряды: вместо крещения вступление в октябрята, вместо исповеди проработку на собраниях, узаконили убийство не родившихся детей, разрушили ядро народа, погнав в города и на стройки терпеливое многострадальное крестьянство.
Маленькие же нации настырно сохраняли всё своё национальное, находясь в составе братских народов. Каждая нация сохраняла некую неприметную автаркию, что помогало ей выстоять и выжить; правды ради нужно сказать, что и им, малым народам, тоже крепко досталось от кремлёвских мечтателей.
Но пока устои этой власти казались незыблемыми, ничто не предвещало распада и уж, тем более, гражданских войн между разными народами, живущими давно бок о бок и худо-бедно притиревшихся другу к другу — не по лозунгам и разнарядкам партии, а по обычной человеческой нужде: жить, рожать, работать, сохраняться, быть терпимым и уважительным к чужой культуре. Но котёл этот уже давно, неприметно для большинства закипал; пар рано или поздно должен был с убийственной силой вырваться из котла, под который кто-то не переставал подкладывать дрова раздора, задраив выпускной клапан.

Родители Зурика оказались дома. Калинцев не стал тянуть резину, и принявшим его весьма сухо отцу и матери, рассказал о случившимся. Мать Зурика красивая, дородная, начинающая седеть женщина запричитала, схватившись за голову, муж остановил её, приказал ей выйти. Калинцеву он коротко сказал с сильным грузинским акцентом: «Будем разбираться справедливо».
Дальше было следующее: через неделю дочь вернулась, приехала на такси одна: заплаканная, бледная и молчаливая. Два дня не выходила из комнаты, а потом пришёл Зурик, просил у всех прощения говорил, что-то о любви, чувствах, свадьбе. Но, когда он ушёл, тёща заплакала и сказала Людмиле: «Не будет он ей мужем, не будет! Испортил жизнь моей лапушке Настеньке, испоганил, проклятый! Коли сам пришёл, а не его родители, князья долбаные, ясно, что они рогом упрутся, чтобы не было счастья у детей».
И такую тоску навела она этими словами на всех, что зарыдала и Люда, и тесть всплакнул, а Калинцев, у которого защипало глаза, быстро вышел из комнаты. И мудрая тёща, с её чутким любящим сердцем, как в воду смотрела! Родители Зурика не спешили встретиться, и Калинцев пошёл опять к ним сам. Они недолго говорили с отцом Зурика, который всё время вилял, а когда Калинцев его прямо спросил, будет свадьба или нет, отец Зурика завёл: мол, молодые они, такое бывает, сыну, мол, рано жениться, учиться нужно.
Калинцев был поражён ответом и спросил резко «Моя дочь ожидает ребёнка от вашего сына, а вы говорите, что ему ещё рано жениться? Мне это понимать нужно, как поворот от ворот? » На, что тот, отведя глаза в сторону, ответил словами, которые окончательно вывели Калинцева из себя.
А сказал он, опустив голову, следующее: «За дочкой лучше смотреть надо было».
Калинцева бросило в жар, кулаки сами сжались, он весь затрясся, и он бы непременно бросился на этого наглеца, но тот, почуяв это, отступил на шаг назад и произнес примиряюще: «Ладно, ладно, извини, что было, то было. Я сына не держу, любит — пусть, любит. Мы Чонишвили ещё не решили, как всё сделать: у нас родственников много. Завтра, послезавтра соберемся и всё решим».
Но Калинцев уже всё решил за эти минуты. Он твердо знал, что только любовь, любовь взаимная делает людей счастливыми, и ни какие слова людей не ведающих, что это такое — любовь, не меняют этой формулы.
—Постой, послушай, что я теперь скажу. Мне ваши решения теперь после того, что ты сейчас сказал, безразличны. Ваше княжеское благородное собрание для меня ничего не будет значить. Ждать я тоже ничего не намерен. Родится ребёнок, воспитаем и вырастим, нам от вас ничего не нужно. А вот сыну твоему мне бы хотелось сказать, что он подлец. Он не знал, что Настя — это чистая и не испорченная девушка? Он думал, когда срывал цветок, что он ещё не распустился, что у неё есть родители и, что у него у самого есть родители. Нагадил всем — и в кусты — это, конечно, по-княжески. Ребёнку я дам свою фамилию и своё отчество, буду у него за отца, а за сим прощайте, извините за беспокойство, имел крайнее неудовольствие от знакомства с вами, — на одном дыхании проговорил Калинцев, коротко поклонился и, выпрямившись, поглядел в глаза отцу Зурика. Лицо у того вытянулось, смотрел он на Калинцева так, будто видел в первый раз и с уважением.
В конце концов, всё утряслось: была свадьба, как потом выяснилось, именно отец Зураба и был инициатором этой свадьбы, хотя вся его родня, все до единого были против, волю его сломить не смогли. Это был ноябрь 1991-го, времени до полной деструкции империи, когда кровавые осколки республик полетели в несчастных людей, не спрашивая их о национальной принадлежности, оставалось совсем немного.
Молодые ушли жить в дом Зураба. Тесть оказался хорошим человеком, Настю полюбил от всего сердца, относился к ней, как к дочери, но вот свекровь возненавидела Настю. Ей всё было не так, доставалось и мужу, который пытался увещевать, образумить её, но всё было тщетно. Она перевязывала голову чёрной косынкой и шла рыдать в спальню. Грузинки одевают чёрные платки в знак траура по умершим близким и носят их долгие годы, в семье Зураба пока не было недавно умерших, но его мать принципиально носила эту косынку, показывая всем, что она в трауре из-за женитьбы сына.
Хозяин дома всё время находился между молотом и наковальней, ему нужно было и с женой не разладить отношения и Настю не обидеть. Настю спасало то, что рядом были её родные, она стала часто наведываться домой и дома расцветала и оживала. Институт Настя не бросила, ходила на занятия до последнего месяца беременности, сдала последний экзамен летней сессии, приехала домой и у неё начались схватки. В полночь Калинцев стал дедом.
Забирать из роддома Настю с мальчиком пришли всей семьёй, были люди и со стороны сватов, вместе с Шалвой отцом Зурика и самим Зурабом — не было только свекрови Насти. Уважаемая Нателла Константиновна так и не пересилила свои княжеские и националистические предрассудки — не захотела выйти из своего первобытного злобного ступора. Может быть, в дальнейшем она бы и примирилась с невесткой, и связующим звеном между ними стало бы новое чудесное создание Бога, её внук, в котором текла и её кровь, но тут история, творимая политиками живоглотами и мизантропами жёстко и равнодушно, внесла свои коррективы. Началась война.
Люди не думали, что конфликт зайдёт так далеко, что этот ужас вот-вот прекратится, что вмешается Россия и поставит агрессора на место. Но когда со стороны абхазского ополчения начались потери, и женщины стали одевать чёрные платки — атмосфера стала накаляться. Ополченцы поставили перед оставшимися грузинами вопрос жёстко и принципиально: либо встаёшь на нашу сторону и берёшь в руки оружие, либо скатертью дорога. Кому хотелось стрелять в своих, и при этом оставаться чужаком и врагом, каждый день смотреть на женщин, у которых погибали дети и мужья?
Со слезами на глазах, с воем женщин, выезжали грузины и мингрелы из родных домов. Выезжали кто, как мог — многие в неизвестность. Покидали места, в которых прожили жизни, места, где похоронен прах их близких. Уезжали и армяне и русские, хотя многим говорили, что им боятся нечего. Зураба в этот момент не было в Сухуми, он до событий уехал в Тбилиси к родственникам, и вернуться домой не имел возможности.
Шалва Эдуардович сразу же пришёл к Калинцеву. Он предложил выбираться вместе с ним в Грузию, где у него было много родственников. Калинцев колебался, тёща склонялась к отъезду, а тесть и Люда сомневались в целесообразности такого шага. Логика их была такова: обязательно вмешается Россия, мировое сообщество. Мол, трения и раньше происходили, конфликтовали, но всё обходилось и сейчас должно обойтись. Да и ехать было некуда: были родственники в Новороссийске и были в Питере. Но как бы они восприняли появление беженцев с узлами в руках?
Решили остаться. Тогда Шалва Эдуардович попросил отдать ему внука. Отдать грудного ребёнка и с этой секунды не спать, не жить, а дрожать и думать только об одном, что с ним, добрался ли Шалва Эдуардович до безопасного для жизни места?! Это было неприемлимо.
В конце концов, сват долго нянчился с Алёшей, обнимал и целовал его и, крепко обняв всех Калинцевых, со слезами на глазах уехал.
На следующий день Калинцев пошёл к дому свата, который уезжая, оставил ему ключи от дома, сказав, что в подвале осталось много съестных припасов, и чтобы Калинцев пользовался ими. Дорогой он озирался и не верил своим глазам: снаряды и мины разбили дома, которые были уровнем выше его дома, а у дома свата он остановился поражённый: ворота дома были сорваны с петель, мёртво чернели глазницы пустых окон и дверей. Крыша обвалилась, стропила ещё дымились. Прекрасный двухэтажный дом кто-то в порыве бессмысленной ненависти сжег. Кому помешал этот недавно построенный великолепный дом?
И тут в душу Калинцева вполз холодный и осмысленный страх. До этого страх был, но были и какие-то надежды, а тут Калинцев четко понял, что с ними может произойти, если они не уедут. Он думал о том, что люди, сжегшие этот прекрасный дом, хорошо знают, что он породнился с грузинами и в его внуке течёт кровь их врагов.
Калинцев быстро вернулся домой, рассказал всё родным, и в этот раз ни каких разногласий не было они стали собираться на историческую родину.
***

По коридору прошлёпали ножки внука и он, потирая кулачками глаза, появился в дверном проёме.
— Бабушка, Аня, я кушать хочу,— произнес он тихо.
— Ты же только сейчас «сникерс» умял, — сказал Калинцев.
— А я не весь съел, только половинку, а половинку под подушку положил на завтра, — ответил внук, на лице у него витала лукавая улыбка.
— Ну, давай, прыгай за стол, голодающий Поволжья, — махнул рукой приглашающе Калинцев и в ту же секунду Алёша уселся за стол, а через минуту он уже с аппетитом поглощал варёную картошку и сардельку. Поев, он вскочил на колени к Калинцеву и сказал, заговорщицки ему на ухо:
—Деда, поспи со мной сегодня, как раньше мы с тобой спали.
—Ну, пошли, дорогой, пошли, — согласился Калинцев, — и, взяв внука на руки, пошёл с ним в комнату.
Когда они улеглись на диване, Калинцев стал рассказывать ему историю Робинзона Крузо. Внук заснул быстро, а Калинцев заснуть не мог. У противоположной стены тяжело вздыхала на своей раскладушке тёща, иногда она тихо вскрикивала. На некоторое время она затихала, дыхание становилось ровным, но потом опять начинались вздохи, всхлипывания.
«Что ей бедной снится? Может, муж покойный, а может, горящие дома её соседей. Жизнь пролетела быстро, вот и старость, чужая квартира, чужой город. Сколько ещё Бог ей отпустит жизни? Уж, кажется, ни каких жизненных сил у неё не осталось, мысли о смерти всё время наверное рядом — от них никуда не спрятаться — и горечь от неустроенности её дорогих людей, их бесправного положения неотступно следует за ней и забирает последние силы, — думал Калинцев.— Сколько в ней доброты тепла, мудрости! Бок о бок прожил я с ней больше двадцати лет. Про тёщ говорят всякие анекдоты, на моей, кажется эта традиция ломается, не один анекдот к ней лепится. Хоть раз бы повысила на меня голос, никаких стычек ни разу, а ведь у меня по молодости характер совсем несахарный был и ветра в голове многовато свистело. Вот на дочь свою она «наезжала», — это было. Люда даже обижалась, плакала, как-то сказала, что родная мамочка у неё не лучше злой свекрови. Но получала втыки от своей матери она всегда по существу, если быть объективным. И втыки эти были всегда в виде конкретных претензий всегда правильных и справедливых. А вот от Людмилки моей мне досталось в начале женитьбы. Людочка моя девочка вспыльчивая и ревнивая, к телеграфному столбу меня ревновала, и скандальёзо гроссо частенько закатывала, пока не убедилась, что я однолюб, как и она».

***
В Людмиле кипели крови южных предков: черкесов, украинцев, донских казаков и тёща частенько говорила, что в Людке сидит атомная бомба — такой, мол, была её тётка Ефросинья и плохо будет тому, кто случайно нарвётся на этот взрыв. Калинцев был на восемь лет старше Людмилы и, встретив Людмилу и полюбив ее, терпеливо опекал жену, сразу распознав в ней чистого, прямодушного и очень нежного человека. Людмила не терпела лжи и сама говорила всегда прямо, что думала, иногда даже во вред себе. Женой она была хорошей: не лентяйка, выдумщица всяких праздников, вязала, рисовала, играла на пианино, много читала, могла говорить хорошо, а готовила она — пальчики оближешь, этому, она научилась от своей матери. Она любила посмеяться, очень легко сходилась с людьми. В этой красавице было столько достоинства, обаяния, и тепла, что даже её частые эмоциональные взрывы заставляли Калинцева не раздражаться, а любоваться женой.
Со временем, Людмила превратилась в спокойную жизнерадостную женщину, только когда они покинули Сухуми, она стала реже улыбаться и в её прекрасных, серых глазах поселилась горечь и боль. Она стала много курить, меньше теперь говорила с близкими, (а какая была говорунья!), стала вспыльчивой и, к сожалению, не такой отходчивой, как раньше.
Калинцев не мог заснуть, он думал, и думал о жене — было на сердце горько и нехорошо. Он встал с дивана, укрыл одеялом Алёшу и пошёл на кухню. Теща приподняла голову:
— Ты, что, Володя?
—Спи, мама, спи — я покурю, — ответил Калинцев шепотом.
Тёща тяжело вздохнула и затихла. На кухне он открыл форточку, и став у окна, закурил. На улице шёл снег, поддувал ветерок, раскачивались троллейбусные провода. Дорожный знак, висевший между домами, мотало ветром из стороны в сторону. Калинцев прикурил от догорающей сигареты вторую и услышал звук вставляемого ключа в металлическую входную дверь. Он быстро затушил сигарету и с бьющимся сердцем вышел в прихожую. Люда, его любимая, Люда, слегка припорошенная снегом, вошла в прихожую.
—Люлёк, здравствуй дорогая, — сделав шаг к жене, сказал Калинцев, намереваясь обнять и расцеловать её, но Людмила, скривив лицо, отодвинула Калинцева со словами:
— Да погоди ты, Владимир красное солнышко в семейных трусах, дай пальто снять.
Калинцев взял у жены пальто, повесил его на вешалку, растерянно стал, переминаясь с ноги на ногу. Людмила сняла сапоги, поставила их в угол, выпрямилась, посмотрела как-то пронзительно на Калинцева, опустила глаза вниз, сказала тускло и отрешенно, будто и не было у неё недельной разлуки с мужем:
—Иди спать, Калинцев, я устала дико. Иди. — Последнее слово она произнесла уже с заметным раздражением.
—Что нибудь, случилось, Людочка?— тихо спросил Калинцев, зная по опыту, если уж она его называет Калинцевым, то хорошего можно не ожидать
—Да угомонись ты, ничего не случилось, — не глядя на мужа, ответила Людмила и прошла на кухню. Только сейчас Калинцев почувствовал, как в прихожей распространяется лёгкий запах алкоголя. Он прошёл на кухню, сел на табурет и посмотрел на жену, которая закурив, посмотрела на него, сказав резко:
—Да, да выпила немного… пару бокалов шампанского. Что нельзя? Иди, иди, ложись спать. Иди, Калинцев.
Калинцев молча встал, и пошел в спальню, во вторую комнату; комната эта была смежной с комнатой в которой спали Алёша с тёщей. Он лёг на холодные простыни укрылся одеялом и стал ждать жену. Сердце его стучало гулко и часто, в висках болезненно пульсировала кровь. Он лежал, подрагивая, ожидая жену, его охватило нестерпимое желание. Он вслушивался в звуки и шорохи, волнуясь и напрягаясь. Скрипнула дверь ванной, послышался шум воды. Когда Людмила выключила воду, Калинцев заволновался ещё сильнее, он нервно рассмеялся, подумав: «Дрожишь, как пацан, перед первой в жизни ночью с женщиной».
Вошла жена, пахнущая лавандовым мылом. Сняв халат, повесила его на спинку стула. Постояла перед кроватью и легла спиной к Калинцеву, на самый край кровати.
У Калинцева перехватило дыхание, он придвинулся к жене и, горячо дыша ей в шею, стал целовать её плечи, шею. Он подлез рукой под сорочку и крепко обнял горячее тело. Люда сказала тихо: «Прекрати!», но таким голосом, что хорошего можно было не ждать, но Калинцев этого не понял: он продолжал целовать жену, рука его ласкала её грудь.
Людмила оттолкнула Калинцева, резко села на кровати, почти прошипела:
—Ну, что? Что это за свинство? Я же тебе сказала, что устала! Устала, понимаешь? Неужели это, правда, что все мужчины ничего не соображают, когда тестостерон в крови переполняется? Я пахала с 11 утра до двух ночи и ещё обязана удовлетворять мужа, потому что он самец? Прощу тебя, Калинцев, не лезь ко мне. Я не хочу.
—Люлёк, ну, что ты гневаешься?— прошептал Калинцев ласково.— Мы же так долго не виделись. Что с тобой Люда?
—Больше повторять не буду, — отрезала Людмила, — если опять тебя на любовь потянет — уйду спать на диван к Алёше.
Калинцев отодвинулся к стене, сказал обиженно:
—Хорошо, Люда, хорошо, буду сохранять выдержку и дисциплину.
Людмила легла опять к нему спиной. Калинцев лежал на спине, глядя в потолок, на котором периодически возникали смутные световые блики от проезжающих редких машин. Люда лежала тихо, её дыхания не было слышно, но Калинцев был уверен, что она не спит.
Вместо желания теперь было, какое-то отвращение к себе, пустота в груди, усталость и обида. Холодность жены и её такое резкое отторжение поразили Калинцева. Он догадывался что, что-то произошло неординарное: никогда раньше в голосе Людмилы не было такого отчаяния и какой-то раненности, знал и то, что придётся подождать, не нервировать жену — это чревато взрывом, лучше потерпеть, подождать, когда она успокоится.

Заснуть он долго не мог, вставал, ходил курить на кухню, смотрел в окно, пытался читать, возвращался в спальню, перелазил через жену, которая так и не изменила позы: лежала тихо, ровно дыша. В конце концов, он совершенно измученный, накапал в стакан пятьдесят капель корвалола, добавил к этому ещё пять таблеток валерианы, но и тут сон не пришёл. Он переворачивался с бока на бок, ложился на живот и на спину — всё было бесполезно.
Медленно и неторопливо вползала в комнату мглистая серость зимнего Петербургского утра. Калинцев стал засыпать. Замелькали в уставшей голове расплывчатые невнятные картинки, мелькали бешено мчащиеся машины, лица хохочущих и строящих рожи людей, которых он никогда в жизни не видел, носились лающие собаки, дельфины перелетали стаями через дома; Пол Маккартни, сопровождал эти картинки игрой на белом рояле, звучала какая-то музыкальная мешанина, чёрные цветы распускались и из них вылетали чёрные птицы и взрывались, разлетаясь на куски; потом сон, до этого мрачный и чёрно-белый, стал цветным. Дыхание Калинцева стало тихим и ровным, лицо разгладилось, исчезло с него страдальческое выражение: отступили, наконец, все дневные тяготы и мысли, крепкий спасительный сон сжалился над Калинцевым. Душа Калинцева стремительно полетела назад в прошлое, в родные, милые сердцу места.

***
Сон этот, приходил к нему часто и непременно с запахом цветущей магнолии. Калинцев даже дал ему название «Мандариновые мечты». Вначале появлялся запах цветка магнолии насыщенный, сладкий и дурманящий, всюду проникающий, лишь после этой прекрасной пахучей увертюры приходил сам сон. Калинцев называл запах магнолии белым: у него была своя классификация запахов; розы имели алый запах, камелии розовый, у цветущего мандарина и нарцисса был жёлтый запах, девственным он называл едва уловимый запах белоснежных хрупких кал, цветок этот не любил грубых прикосновений человеческих рук.
Тёплые южные ночи насыщались множеством запахов, но над всеми ними довлел запах магнолии. Крупные белоснежные её цветы были хорошо видны светлыми звёздными ночами и над ними всегда кружились ночные бабочки и всякая летающая многоцветная живность. После дождя листья магнолий, будто глянцем покрытые, сверкали зелёной чистотой.
Дети рвали эти большие плотные листы и, сшивая их края, делали себе юбочки. Юбочки эти были похожи на набедренное одеяние, каких нибудь африканских племен. Из этих же листьев дети делались себе и короны. Ходило поверье, что цветок магнолии обладает снотворным эффектом и если его на ночь оставить в спальне, то можно заснуть летаргическим сном. Правда это или выдумка никто не знал, но на ночь этот цветок в помещениях не оставляли.
Запах цветов вёл Калинцева к калитке, которая никогда не знала замков. С обратной стороны калитки имелась металлическая щеколда, легко открывающаяся с любой стороны: нужно было только просунуть руку в щель и открыть её. Он открывает калитку, спускается по двум бетонным ступенькам во двор. В трёх шагах от калитки находится дверь в дом. За дверью две комнаты — одна гостевая, другая спальня, в которой живут тесть с тещей, но только зимой. Большую часть времени они проводят в просторной летней кухне, которая состоит из двух небольших смежных комнат: самой кухни с газовой плитой и русской печью (газ здесь привозной в баллонах), так что русская печь служит резервным видом энергии. Через смежную дверь, занавешенную занавеской, можно попасть во вторую комнатку, в которой стоит кровать и телевизор.
Из этой комнаты есть выход на обратную сторону кухни, а там есть вход в подвал, в котором стоит столитровая бочка для вина; здесь хранятся соленья, варенья, крупы. В кухне есть еще одна дверь — там ванна, газовая колонка, душ и стиральная машина.
Калинцев идёт к кухне. Теща, услышав его шаги, появляется на пороге. Маленькая хрупкая женщина, всегда говорившая тихо и всегда улыбающаяся хорошей светлой улыбкой, говорит радостно: «Володечка! Здравствуя, дорогой. Кушать хочешь? Я только что кефали свежей нажарила, дядя Миша наловил». « Буду», — говорит Калинцев, тёща этому радуется и быстро говорит: « Сейчас на дворе накрою, в беседке». Из глубины кухни сквозь шипение масла на сковородках и бормотанье телевизора возникает голос — это тесть: «Аня, кто к нам пришёл»? Тёща подмигивает Калинцеву: «Кто, кто… почтальон Печкин! Володя пришёл». «А-а, а я слышу, кто-то пришёл к нам, да не пойму кто», — говорит тесть.
Калинцев улыбается, он хорошо знает, — тесть любит жаловаться, что слаб на одно ухо, часто об этом говорит, но на самом деле слышит он не хуже Калинцева. Тёща по этому поводу иногда замечает, что когда у соседей вино в стаканы наливают, он это прекрасно слышит, а когда ему говорят, что б за водой сходил — у него сразу уши закладывает.
«А где Люда»?— спрашивает Калинцев. «В веранде Настеньку кормит»,— отвечает тёща и начинает бегать от кухни до беседки с тарелками.
Калинцев огибает дом, идёт вдоль веранды, густо оплетенной плетучей розой, этот сорт розы за ярко-алый цвет здесь называют «Огонёк». Роза в самом цвету: кусты усыпаны небольшими ярчайшими цветами. Вся эта масса цветов источает тонкий запах — у розы «красный» запах. Калинцев не выдерживает и наклоняется к одному цветку. Утыкается носом прямо в центр цветка, не втягивает в себя запах, а замирает на несколько мгновений. Ему кажется, что цветок тихо хихикает, будто ему стало щекотно. Со стороны приходит запах магнолии и начинает бороться с запахом маленького цветка, старается его задавить, но победить его никак не может. Запах розы живёт рядом со своим стволом и листвой, не стремясь уходить от них далеко, жизнерадостный и молодой.
Калинцев сравнивает эти два запаха и представляет себе двух женщин на балу. Одна женщина полногрудая красавица с белоснежнейшей кожей только, только перешагнувшая рубеж тридцатилетия. Она ухожена, знает себе цену, на ней сверкают дорогие украшения, от неё исходит сладкий запах духов, возбуждающий желание — это запах страсти, это белый запах магнолии, но это и запах, к которому уже прикоснулась неумолимая руку времени.
Рядом с ней стоит юная девочка с широко раскрытыми зелёными глазами. Она уже не подросток, но ещё и не совершеннолетняя девушка. У неё осиная талия, в её вьющихся чёрных волосах заколота алая роза. Она не знает ещё свой цены, не знает суровых тягот жизни и её непредсказуемых искривлений; глаза её смотрят в мир восхищённо и открыто. Опытные мужчины бросают на неё жадные взгляды, проходя мимо, будто принюхиваются, лица их при этом вытягиваются и они хорошо чувствуют, что этот бутон совсем скоро станет прекраснейшим цветком.
Калинцев тихо входит в дверь веранды завешанную марлей от мух. На стуле у трюмо сидит его Людмила. Калинцев видит её и её отображение в зеркале (она сидит к нему вполоборота), он видит её улыбающиеся лицо, полную грудь, сосок, которой в пухлом ротике их дочери Настеньки — она вот-вот заснет. Дочь пытается открыть глаз, но они закрываются пушистыми ресницами, сосок матери вываливается из её пухлого ротика и ребёнок засыпает.
Людмила сидит, некоторое время неподвижно, улыбаясь, с нежностью глядя на ребёнка: она ещё не видит Калинцева. Наконец, она убирает грудь в халат, осторожно встаёт со стула, видит мужа и протягивает ему Настеньку. Калинцев целует дочь, чуть касаясь её пухлой щеки губами, и несёт её в кроватку, кладёт её туда, укрывает одеяльцем и поворачивается к жене…
Он делает шаг к жене, что бы обнять её, но пол зашатался, начинает уходить из-под его ног. Он пытается сохранить равновесие, дойти до жены, но падает, бьётся головой об стены, кровать — пол ходит, как вибростенд. Встав в очередной раз с пола, он не видит жены ни дочери — их нигде нет. Он выбегает из комнаты ставит ногу на ступеньку, но нога проваливается в пустоту и он летит во мраке и кричит, кричит, кричит: Люда, Люда, Люда…

Калинцев открыл глаза, поморгал глазами, недоуменно глядя в потолок. Он ещё находился в своём сне, мозг ещё путал явь и сон, но вот бухнула пушка на Петропавловке, прошумел под окнами троллейбус, в казармах напротив окна прокричали солдаты, из кухни донёсся шум льющейся воды, громкое звяканье посуды.
«Уже двенадцать»— вяло шевельнулось в голове.