О русской поэзии

ВВЕДЕНИЕ
Понятие “духовность” прочно вошло в современный культурный лексикон. Оно стало модным но очень часто используется не в прямом своём значении, а лишь как синоним нравственности, гуманности и т.п. По своей семантике понятие “духовность” достаточно однозначно указывает на принадлежность к области духа, идеальному как противоположности телесному, материальному.

Следует вспомнить: “Вначале бе Слово, и Слово бе у Бога и Бог бе Слово”. Для русской литературы эти слова имеют буквальный смысл, так как сама письменность на Руси появилась именно в результате проповеди Святых Кирилла и Мефодия. До XVII века официальное письменное слово в России существовало только в виде церковной и богослужебной литературы. Отношение к ней было благоговейное как к Богоданной. Пишущий выполнял только службу проводника Божественного откровения, и отношение к нему читателей было соответствующим. В этом состоит источник особенности русской литературы, умения отличить истинное Слово от пустой словесной эквилибристики и прямой лжи. Возвращение слову образности как свойства художественного и религиозного восприятия у народов православной культуры ведёт к возрождению соборности, “единочувствия” и “единовидения”.

Справедливо было замечено, что ключ к разгадке “загадочной русской души” следует искать в русском языке, продукте сопряжения церковнославянской гармонии и великорусской стихии.

Так как русская литература и русская словесность в целом сформировались в лоне христианской культуры, то важно понять, что православное миросозерцание и создает те предпосылки отношения к миру и людям, которые характерны для истинно русского человека и для большинства героев русской классики.

Однако, читая русскую литературу, мы не должны фетишизировать русских писателей, объявляя их учителями жизни. Они были ищущими, страждущими личностями, они задавали сами проклятые вопросы, не всегда получали на них ответы, они ошибались и удалялись от истины.

Следует помнить и давнюю традицию противостояния крайнего материализма в русском менталитете, представленного, что интересно, иногда детьми служителей церкви (Белинским, Писаревым, Чернышевским, Добролюбовым), с одной стороны, и духовной неправославной тенденцией (Чаадаев, Соловьев, Розанов) — с другой.

Нет такого русского поэта, в творчестве которого не затрагивались бы темы, связанные с жизнью и спасительным подвигом Господа нашего Иисуса Христа. Практически все наши отечественные поэты всех времен (вплоть до современных), непосредственно или косвенно обращались в своем творчестве на Благую Весть христианства. Одновременно с этим, веротерпимость православного мировоззрения всегда подавала соблазн для собственного «боготворчества» писателей.

Тема «Бог и человек» является неизбывной в русской литературе. Можно попытаться сделать «срез» русской поэзии XIX века для получения хотя бы общего представления о действующих в ней духовных течениях. Заранее следует оговориться, что попытки разорвать механически русскую прозу и поэзию являются грубой «примитивизацией» сложнейшего явления. Как можно разделить, например, А.С.Пушкина или М.Ю.Лермонтова на поэта и прозаика? Слабым оправданием такого подхода может служить лишь искренность желания разобраться в сложнейшем явлении.

Православие – как метод критического анализа
Условно – логически хронологическое разделение русских писателей на «плеяды» (пушкинская, тютчевская …), безусловно, имеет смысл при рассмотрении литературных (стилистических, размерных, языковых, философских …) особенностях различных школ и течений. Но любые попытки применить подобный прием к духовному измерению поэзии и литературы вообще терпят крах. Можно очень долго и подробно рассматривать творчество отдельного поэта или школы, выявлять связи и вскрывать философское содержание образов, но если не держать при этом перед мысленным взором Священного Писания, как объединяющего начала, то никогда не удастся сложить единой картины. Не случайно очень мало литературы, обобщающей духовные тенденции русской поэзии, зато достаточно много частных пространных статей, например, о метафизике Бродского или о религиозном нигилизме Мережковского.

Объяснение духовного содержания творчества писателей с позиций традиционного христианства и православия – подход не выигрышный с точки зрения «шоу-безнеса от литературы». Традиционализм не эпатирует публику. Поэтому большинство публикаций, в той или иной мере затрагивающих духовную составляющую стихов русских поэтов, подробно рассматривает именно «Боготворческие», а по сути – «Богоборческие» произведения, уклоняющиеся не только от православной традиции, но и вообще от каких либо традиционных конфессиональных тенденций.

В переводе с греческого «ересь» – отклонение. Именно на еретических произведениях фокусируется внимание критиков. Но отклонения от нормы никогда не являлись показателями направления развития, чего бы то ни было. Ни в коем случае не претендуя на полноту обзора, попытаемся составить общее представление, с точки зрения православного человека о духовном измерении русской поэзии XIX века.

Православие – как метод анализа и оценки русской литературы практически не используется литературными критиками. При этом неоднократно предпринимались попытки делать анализ духовной составляющей различных русских поэтов. Без единого подхода, объединяющего различные произведения, такие попытки оказывались весьма малопродуктивными. Почему? Все объясняется очень просто. Духовная и философская лирика – это отражение исканий поэтов, как простых смертных людей.

Они, являясь образованнейшими, прогрессивнейшими и наиболее информированными людьми своего времени, получившими европейское образование, практически все были людьми малоправославными и малоцерковными. Они мечутся во мраке безверия в поисках света и очень убедительно и образно призывают идти «туда, или нет - лучше туда…», притом, что у самих них духовное зрение искажено или вовсе атрофировано западным католицизмом и протестантизмом. Воистину они – «слепые вожди слепых».

Русский же народ, несмотря на свою «темность» и «забитость» никогда не терял внутреннего православного строя, сверяя по нему свою жизнь. Главная трагедия писателей-поэтов XIX века в России состоит в том, что, получив богатство знаний в просвещенной Европе, они оставили там свою святоотеческую веру. Именно этим самым они «страшно далеко удалились от своего народа», который, в общем-то, и собирались просвещать, кому отдавали свое искреннее служение, кого призывали к борьбе за счастье (в своем понимании). Естественно, что «народ не внемлет». Писатели, оставаясь внешне русскими, утратили духовное единство с Отечеством и народом. Они чувствуют этот разрыв, страдают, пытаются его преодолеть, поднимая «уровень образованности народа до своего». Проблема в том, что «знание» и «вера» категории различные. Просвещение необходимо, кто же будет спорить, но более важен возврат «отломившихся ветвей» к духовным первокорням. Поэты, которые осознали это и признали приоритет духовного над материальным и вернулись к православию с искренней радостью принимаются народом как «заблудшие сыны» в отеческие объятия.

Другие авторы, оставшись на материалистических позициях, навсегда утверждаются в лагере «господ дворянских революционеров». Они совершенно чужды народу. При этом сами себя числят в прогрессивной части общества, тогда как народ, по их понятиям, не способен оценить их порывы и призывы исключительно по своей «необразованности».

Применение православной оценки литературных произведений XIX века расставляет все на свои места. Не касаясь, художественных особенностей и приемов мастерства каждого автора, а рассматривая только мировоззренческие «установки» можно достаточно бегло определить: кто из писателей в тот или иной момент времени страдал гордыней, унынием, тоской, отчаянием – и многими другими грехами, подробно классифицированными Святым Иоанном Лествичником еще за 1500 лет до рождения любого из наших поэтов.

Проще всего классифицировать поэтов по временам творчества. Принято говорить об «эпохе Пушкина», «эпохе Лермонтова», о «золотом» или «серебряном» веке русской поэзии. Более правильно было бы иначе группировать писателей. Способ классификации – предмет особой дискуссии, но, в первом приближении, имеет смысл подразделить поэтов по основным центральным авторам. Такое деление, с точки зрения духовности, весьма условно, так как каждый человек (и поэт) – целая вселенная, тем не менее, общие философские тенденции в каждой группе просматриваются достаточно четко.

Философская лирика Пушкина (1799-1837)
По сути, пушкинское творчество - отражение духовного пути Человека: со всеми взлетами и падениями, с заблуждениями, самообманом - и их преодолением с вечным стремлением к самопознанию и познанию мира. Так, юность не может не узнать себя в восхитительном эпикурействе ранней пушкинской лирики: жить надо днем сегодняшним, стремясь возможно более полно исчерпать все радости, которые он нам несет, и кто знает, что будет завтра?! Упоительное ощущение своей молодости, силы, здоровья и желание сполна насладиться ими торжествуют в каждой сточке стихотворения 1814 года "Пирующие студенты":

Друзья! досужный час настал;
Все тихо, все в покое;
Скорее скатерть и бокал!
Сюда вино златое!
Шипи, шампанское, в стекле.
Друзья! почто же с Кантом
Сенека, Тацит на столе,
Фольянт над фолиантом. ?
Под стол холодных мудрецов,
Мы полем овладеем;
Под стол ученых дураков
Без них мы пить умеем.

Из всех философов пирующие студенты выбирают Эпикура бросившего в века девиз: "Живи сегодняшним днем!" Жизнь ценна лишь пока мы молоды, пока гибки наши тела, пока души полны огня и желаний.

Так ставится знак равенства между юностью и жизнью. В 1820 году в стихотворении "Мне вас не жаль, года весны моей..." Пушкин подведет итоговую черту, по-новому осмыслит минувшую пору ранней юности - и простится с ней. С чем расстается без сожаления лирический герой и о чем он все же жалеет? "Не жаль", казалось бы, всех примет юности: "мечты, напрасной" и "таинства ночей", "неверные друзья", "венки пиров", "изменницы младые"... Все, что, составив смысл жизни до сих пор - веселье, любовь, пиры, - утратило в его глазах свою ценность, оставлено без сожаления. Жаль не времени, потраченного бездумно, но самого бездумья, уже невозможного. Такова цена опыта.

Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел...

скажет Пушкин в "Евгении Онегине", ибо человек, сполна насладившийся молодостью, взявший от нее все, развивается полноценно, гармонично. Ведь "грустно думать, что напрасно была нам молодость дана..." Ничто в жизни не дается "напрасно", все требует осмысления. Момент прощанья с юностью тяжел, утрата прежних ценностей приравнивается к утрате самой жизни:

Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты.

Впервые в 1821 году в радостном, светлом мироощущении Пушкина звучит воистину трагическая нота, появляются мотивы пустоты и одиночества. Не следует забывать, что 1820-22 годы - расцвет романтизма в творчестве поэта, а самоощущение романтика слагается из чувств одиночества, преждевременной старости души, борьбы с враждебным миром и собственной "судьбой жестокой"...

Логический итог рабства - полная девальвация всех нравственных ценностей, обесчеловечивание мира. Добро и то - все стало тенью...

Стихотворение того же года "К Морю" завершает романтический период пушкинского творчества Оно стоит как бы "на стыке" двух периодов, потому в нем присутствуют и некоторые романтические темы и образы, и черты реализма. Это прощание - во всех смыслах. И с реальным Черным морем, с которым расстается (в 1824 году Пушкина высылают из Одессы в Михайловское, под надзор родного отца), и с морем как романтическим символом абсолютной свободы, и с самим романтизмом, и с собственной юностью.

Это стихотворение интересно сопоставить с "Узником". В обоих - важнейший мотив - мотив бегства, стремления к свободе. Как он звучал в "Узнике", помните? "Куда бежать?" - так вопрос не стоял: "Туда!", в возвышенный романтический мир. Теперь же нет и не может быть прежней однозначности ответа

Мир опустел... Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?

Ибо бежать некуда, нет иного мира там, "где за тучей белеет гора". Но и безысходности уже нет в том стихотворении, ибо пришло понимание, что свобода не вне человека, она в душе каждого. И с того момента понятие свободы окончательно утрачивает политическое содержание, свобода становится этической и философской категорией.

События 14 декабря 1825 года стали для Пушкина, как и для большинства мыслящих людей его поколения, тем рубежом, который разделил историю России на "до" и "после", трагически завершил период либеральных надежд, ознаменовавших все царствование Александра I. В стихотворении 1827 года "Орион" Пушкин подводит итог духовным исканиям декабристов, всей их деятельности, оценивает их дело - и свое в нем место, свою роль. В аллегорической форме воссоздает он события недавнего прошлого:

Нас было много на челне;
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
На руль склонясь, наш кормщик умный
В молчании правил грузный челн;
А я - беспечной веры полн -
Пловцам я пел...

Каждый занят своим, важным делом, и задача певца - петь пловцам, нести Слово о них - Вечности. Именно поэтому закономерным кажется таинственное спасение певца: спасен тот, кому дано Слово. Дело этих людей живо, пока певец не изменил себе:

Я гимны прежние пою...

Утверждение вольности прежним идеалам и друзьям, во имя этих идеалов пожертвовавшим собой, звучит и в послании "Во глубине сибирских руд..." Философское понимание свободы не уводит Пушкина от "прежних гимнов", от былых идеалов. Оно лишь помогает более глубоко осознать жизнь.

Пришло понимание, что свободу никому нельзя принести в дар, как мечталось в юности, что свобода начинается с постоянной духовной работы; и ни о какой политической свободе нельзя говорить, пока не обретено духовное освобождение. Глубочайшее философское осмысление свободы дано в стихотворении 1828 года "Анчар". Свобода в понимании Пушкина обретает абсолютную самоценность, превышающую по значимости все сущее в мире: "На свете счастья нет, но есть покой и воля". Лира Пушкина отмечена высокой идейностью, гуманизмом и демократизмом. В лирике его отражен голос подлинного поэта- человека горячо любившего свою страну и свой народ.

Его голос был услышан и подхвачен народом. Народ важен для Пушкина, прежде всего как будущий читатель его стихов "И долго буду тем любезен я народу…" "к нему не зарастет народная тропа…" В последний год жизни Пушкин сформулирует смысл предназначения поэта в стихотворении "Памятник", ориентированном на хорошо известную русскому читателю оду Горация. Свою заслугу свой "нерукотворный" памятник Пушкин видит в том

Что чувства добрые я лирой пробуждал
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.

Нет у поэта миссии важнее служения Родине: "Я ЛИРУ ПОСВЯТИЛ НАРОДУ СВОЕМУ". Лира у Пушкина имеет особый духовный строй созвучный с внутренним миром народа. Достаточно упомянуть стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны…», чтобы почувствовать глубокое православное понимание Пушкиным смысла «духовного и молитвенного деланья». Православный русский народ почувствовал эту искренность веры поэта и принял его как своего.

Лермонтов (1814-1841): боренье с демоном
В истории русской классической литературы Лермонтов трагически одинок, стоит особняком, вдали от тогдашних поэтических школ, кружков и течений. Это тем более бросается в глаза, что вся тогдашняя словесность исторически вышла, в сущности, из одной школы - русского романтизма, родилась во взаимных уроках, кружковых обсуждениях, журнальных и салонных спорах, что и было отмечено Белинским в "пушкинском" цикле статей.
Явление это оказалось настолько самобытным и мощным, что Лермонтов сам стал целой литературной школой, с которой мы и сегодня должны считаться. Загадочный юноша совершил, казалось бы, невозможное: своей личной волей продлил жизнь романтизма и одновременно создал произведения огромной реалистической силы и глубины, возродил русский роман ("Герой нашего времени") и драму ("Маскарад"), заставил уставших от романтических поэм читателей выучить наизусть "Демона" и "Мцыри". Прав был критик В.П.Боткин, с изумлением и восторгом писавший Белинскому: "Титанические силы были в душе этого человека!"
Ключевое слово здесь - "человек". Кто же был этот странный юноша, неведомый избранник? Ведь он стал таковым совершенно сознательно, знал цену своего рокового избранничества:
Что без страданий жизнь поэта?
...................................................
Он хочет жить ценою муки,
Ценой томительных забот.
Он покупает неба звуки,
Он даром славы не берет.
Что и говорить, цена была им заплачена большая, и дело не только в ранней гибели. Жизнь его стремительна, явно богата впечатлениями, событиями, встречами, любовью, творчеством, молодостью, славой, мальчишеской шаловливостью, невероятной жаждой всех радостей бытия; светлая ее сторона перевешивает темную. Мы встречаемся здесь с совершенно новой, неожиданной творческой психологией. Жуковский, его ученик Пушкин и поэты пушкинской поры считали, что жизнь и поэзия - одно, неделимое целое. Лермонтов решительно разделяет реальное бытие поэта и его творчество: "Но песнь - все песнь; а жизнь - все жизнь!" Разумеется, он тоже романтик и великий лирический поэт, и потому лермонтовская поэзия автобиографична. Его лирическая смелость предваряет и превосходит Фета, романсы Лермонтова передают тончайшие движения подлинных чувств. Но это совсем другое воззрение на реальное бытие конкретного человека и его отражение в творчестве. Жуковский, с большим интересом и доброжелательностью наблюдавший за развитием лермонтовского дарования, определил его сущность одним метким словом - "безочарование".
Таков характер переходной эпохи, наставшей после смерти Пушкина и закончившейся в 40-е годы с приходом новой литературной молодежи во главе с энергичными и целеустремленными "левыми" идеалистами-демократами Белинским и Герценом. "Настоящее кажется им жалким и ничтожным", - верно сказал Лермонтов и добавил: "В грядущем счастия так мало". Он и стал выразителем и главным поэтом этого поколения и этой эпохи. Именно Лермонтов сказал в "Маскараде" о языке поэзии: "Как дикарь, свободе лишь послушный, не гнется гордый наш язык". Таков сам поэт, таков его лирический герой, высказавший душу и мысли "потерянного" поколения молодежи.
Человек 40-х годов, литератор В.П.Боткин, прочитав лермонтовское стихотворение "Договор", сразу понял эту силу стоического отчаяния, протеста и отрицания: "Какое хладнокровное, спокойное презрение всяческой патриархальности, авторитетных, привычных условий, обратившихся в рутину... Дух анализа, сомнения и отрицания, составляющих теперь характер современного движения, есть не что иное, как тот диавол, демон... Лермонтов смело взглянул ему прямо в глаза, сдружился с ним и сделал его царем своей фантазии, которая, как древний понтийский царь, питалась ядами". Так был понят знаменитый, многосмысленный и, безусловно, автобиографический образ из итоговой и именно поэтому незавершенной поэмы "Сказка для детей":
Мой юный ум, бывало, возмущал
Могучий образ. Меж иных видений,
Как царь, немой и гордый, он сиял
Такой волшебно сладкой красотою,
Что было страшно... и душа тоскою
Сжималася...
Поэт говорил: "Мной овладел демон поэзии". Но в лирике его нет мрачного демонизма, есть образ надежды - "луч зари, прекрасный, чистый и живой, как счастье жизни молодой". Такие лучи поэтической памяти о близком, но невозможном счастье пронизывают любую тьму, этим светом, воспоминанием о небесной лазури и райских звуках живет вечно молодая лермонтовская лирика. Она все время стремится вверх, движима небывалой по силе творческой энергией и жаждой жизненной деятельности.
Другое дело, что в холодном мире обыденной жестокости, где человек с умом и сердцем унижен и раздавлен, оказался в жизненном тупике, лирический герой запоздалой романтической поэзии не может быть ангелом, он постоянно ощущает давление "общего зла" и тьмы, отсюда его стоическое отчаяние и спокойная тоска, разуверение во всем, гордое презрение и сознательный демонизм всеобщего отрицания. И потому в стихотворении "Мой демон" сказано со значением:
Собранье зол его стихия.
Уже с 1828 года этот странный "злой мальчик" начинает писать удивительные вещи, говорящие о весьма печальном умонастроении и тяжелом характере, "сумерках души". "Уныния печать", "коварства змии", "язык презрительных людей", "мой дух погас и состарелся", "умы и хладные и твердые как камень", "куча каменных сердец", "пасмурна жизнь наша", "но для меня весь мир и пуст и скучен", "остылая жизнь", "угрюмое уединенье", "мечтанье злое", "живу, как камень меж камней", "чуждый для людей", "без дружбы, без надежд, без дум, без сил", "сей жизни мрачное начало", "сердечная пустота", "печать проклятья", "изгнанник мрачный и презренный", "разбитое сердце", "ум... безотрадный", "обманут жизнью был во всем", "как демон мой, я зла избранник", "изгнанник небес", "и целый мир возненавидел", "гордый, хоть презренный" - в этих и других лермонтовских образах высказана целая философия жизни, которая в своем зрячем отрицании и беспощадном критицизме была одинаково неприемлема и для декабриста, и для революционного демократа Белинского. Здесь, конечно же, много эффектной позы и хлесткой фразы, юношеского максимализма, но в мальчишеских обидах слышна и великая правда ранних прозрений и горьких глубоких мыслей. Лермонтов говорил:
Есть чувство правды в сердце человека,
Святое вечности зерно.
Это-то чувство правды и было подавлено и оскорблено в сердце целого поколения. Люди эти остались одни, без ангелов и надежды, им открылось "море зла" (К.Н.Батюшков), в душе их родились разуверение и "сердечная пустота". Стоит ли удивляться явлению демонов... Но именно Лермонтов и его поэзия - великолепное доказательство того очевидного обстоятельства, что "потерянное" поколение послепушкинской молодежи не пожелало быть таковым, не отступило, не смирилось с навязываемой ему жизненной ролью вечных неудачников, мелких бесов и "шалунов". За "Демоном" у него неизбежно следует "Ангел". Иначе поэт не стал бы судьей этого поколения (см. его не такое уж шутливое послание "Булгакову"). Иначе не появилось бы великое и вечное "Бородино" (1837), поэма истинно народная по языку и мысли, которую каждый русский начинает именно "учить" в школе и помнит потом, хотя иногда и весьма смутно, всю жизнь.
Достаточно перечитать "Ветку Палестины", "Узника", "Поэта", "Три пальмы", "Дары Терека", "Воздушный корабль", "Соседку", "Утес", "Русалку", "Спор", "Тамару", "Свиданье", "Тростник", "Морскую царевну" - где здесь демонизм, отчаяние и разуверение, беспощадные слова о немытой России, горечь "Думы", "И скучно и грустно" и "Родины"? Конечно, Лермонтов высказался и здесь, но написал произведения вполне объективные, и сегодня удивляющие живописной цельностью и подлинностью. Эти разные произведения Лермонтова не могут быть прочитаны полно и правильно друг без друга. А это в свою очередь говорит о постепенном духовном внутреннем росте.
Главной чертой лермонтовского творчества является именно борьба. Эта поэзия движима "бореньем дум", невероятной по силе и ярости жаждой жизни и деятельности, могучей энергией творчества. "Мой дух бессмертен силой", - говорил поэт и называл свой гений "деятельным". "Так жизнь скучна, когда боренья нет", "всегда кипит и зреет что-нибудь в моем уме", "борьба рождает гордость", "мы боремся оба за счастье и славу отчизны своей", "я грудью шел вперед, я жертвовал собою" - все это написано не "изгнанником небес", а "еще неведомым избранником", пришедшим в русскую литературу с полным энергии, ума и страсти стихотворением "Смерть Поэта", чтобы ее оживить, противопоставить "вьюге зла" "лаву вдохновенья". Его стремительное, напряженное творчество всегда отличалось "бурным вдохновением". Для Лермонтова поэт - не просто выразитель "души пустынной", хотя и в этом была своя немалая правда, но прежде всего "царства дивного всесильный господин". Жажда бури, которую лермонтовский Арсений называет братом, говорит об огромной жизненной силе и надежде. Мощь мятущихся героев поэта такова, что они вступают в борьбу со стихиями, людьми и даже с самой неумолимой судьбой:
Глазами тучи я следил,
Рукою молнии ловил!
Во "всесожигающем костре" дивных страстей и уединенных печальных дум рождается эта удивительная энергия творчества. Силе образов помогает вдохновенное красноречие оратора и пророка. Чувствуешь, что молодой поэт словно летит, чему способствует продуманное вживление в ткань его стихотворений закругленных, замкнутых в себе стремительных фрагментов:
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
Прислушайтесь к взволнованному, вдохновенному голосу Лермонтова:
Летают сны-мучители
Над грешными людьми,
И ангелы-хранители
Беседуют с детьми.
Там, где есть такая внутренняя сила, такая молодость творческого духа, вера, надежда и любовь, такой деятельный гений, - там демоны отчаяния и одиночества отступают и начинает звучать слабый голос внутреннего человека, добившегося, наконец, своей красоты и правды. Белинский вспоминал, что Лермонтов "затевал в уме, утомленном суетою жизни, создания зрелые". Но уже то, что мы читаем сегодня, сделало автора "Демона" нашим вечным спутником и замечательным лириком, высказавшимся вполне. При первом же его явлении с красноречивой и страстной "Смертью Поэта" все поняли: вот несомненный и достойный наследник Пушкина. Именно таковы смысл и назначение поэзии и прозы великого русского поэта М.Ю.Лермонтова. Лермонтов в своем творчестве на первое место в борьбе с демонами выдвигает человека. Божественная помощь свыше игнорируется и не призывается. Вера в духовные силы самого человека зачастую превалирует у Лермонтова над верой в Бога. Это удивительный парадокс характерный для всей русской интеллигенции – признание существования «духов злобы поднебесной» и при этом одновременное неприятие идеи Божества как единственного промыслительного и всеблагого начала человека. Человеческая воля и творчество в лирике Лермонтова уравниваются с Божественным промыслом, в то время как они являются лишь его образами. Такая позиция по православному учению – глубоко греховна, а значит – гибельна. Здесь первый шаг к нигилизму – всеразрушающему учению, начинающему тогда набирать все больше и больше сторонников среди просвещенных российских поэтов. Разрушительное начало этого учения заложено в том, что Первообраз безоговорочно подменяется образом. Такое учение подобно заблуждению путника пытающегося перейти глубокую реку не по мосту, а по его отражению в воде.

Ф.И.Тютчев (1803-1873) и его литературное окружение
Истинное величие Тютчева обнаруживается в его лирике. Гениальный художник, глубокий мыслитель, тонкий психолог — таким предстает он в стихах, темы которых вечны: смысл бытия человеческого, жизнь при­роды, связь человека с этой жизнью, любовь. Эмоцио­нальная окраска большинства тютчевских стихотворе­ний определяется его мятущимся, трагическим мироощущением. Как жесточайшее бедствие и тяжкий грех ощу­щал поэт самовластье «человеческого Я» — проявление индивидуализма, холодного и разрушительного. Иллюзорность, призрачность, хрупкость человеческого существования — источники постоянной внутренней тревоги поэта. В стихо­творении «Смотри, как на речном просторе...» «чело­веческое Я» уподобляется тающим льдинам, которые
Все вместе — малые, большие,
Утратив прежний образ свой,
Все — безразличны, как стихия,—
Сольются с бездной роковой!..
Спустя двадцать лет, в последние годы жизни образ «всепоглощающей и миротворной бездны» снова воз­никнет в стихотворении поэта «От жизни той, что бу­шевала здесь...».
В общем ряду явлений природы человек в поэзии Тютчева занимает непонятное, двусмысленное положе­ние «мыслящего тростника». Мучительная тревожность, тщетные попытки понять свое предназначение, ужасаю­щие подозрения относительно самого существования за­гадки «природы-сфинкса» и наличия «Творца в творе­нии» неотступно преследуют поэта. Его угнетает созна­ние ограниченности, бессилия мысли, которая упорно стремится постичь вечную загадку бытия,— «длань не­зримо-роковая» неуклонно пресекает ее напрасные и об­реченные попытки. Во многих стихах Тютчева незримо присутствует терзавшая Паскаля мысль: «Меня ужасает вечное молчание этих бесконечных пространств». Вооб­ще философия Паскаля чрезвычайно близка мироощу­щению Тютчева. В его поэзии немало образов и поня­тий, встречающихся у французского философа, но едва ли не самое основное — это убеждение Тютчева, что «корень нашего мышления не в умозрительной способ­ности человека, а в настроении его сердца» созвучное одному из основных положений философии Паскаля: «Сердце имеет свои законы, которых вовсе не знает разум». Фило­софская лирика Тютчева менее всего «головная», рассудочная. Прекрасно охарактеризовал ее И. С. Тургенев: «Каждое его стихотворение начиналось мыслью, но мыслью, которая, как огненная точка, вспыхивала под влия­нием чувства или сильного впечатления; вследствие это­го, если можно так выразиться, свойства происхождения своего, мысль г. Тютчева никогда не является читателю нагою и отвлеченною, но всегда сливается с образом, взятым из мира души или природы, проникается им и сама его проникает нераздельно и неразрывно».
Радость бытия, счастливое согласие с природой, без­мятежное упоение ею характерны преимущественно для стихотворения Тютчева, посвященных весне, и в этом есть своя закономерность. Постоянные мысли о хрупко­сти жизни были неотвязными спутниками поэта. «Чув­ство тоски и ужаса уже много лет как стали обычным моим душевным состоянием» — такого рода признания нередки в его письмах. Неизменный завсегдатай свет­ских салонов, блестящий и остроумный собеседник, «прелестный говорун», по определению П. А. Вяземского, Тютчев был вынужден «избегать во что бы то ни стало в течение восемнадцати часов из двадцати четы­рех всякой серьезной встречи с самим собой».
Поэтическое наследие Ф. Тютчева традиционно подразделяется на две группы: стихотворения о любви, о природе или на философские темы, с одной стороны, и политические, вернее, политико-религиозные стихотворения, с другой стороны. Критики и литературоведы обычно считают лишь первую группу подлинно творческими произведениями поэта. При этом политические стихотворения либо вообще обходят вниманием, либо рассматривают как часть дипломатической деятельности Тютчева в качестве представителя царской России в различных западноевропейских странах.
С учетом вышесказанного представляется особенно интересно проанализировать произведение, где сталкиваются эти два противоположных начала - глубоко личное и политико-религиозное. Речь идет о стихотворении «День православного Востока», которое написано в 1872 году, незадолго до смерти поэта.
Вся первая часть - это призывы, обращенные к конкретному дню, пасхальному воскресенью. Помимо торжественной оды первая часть стихотворения перекликается с текстами пасхальной службы, представляющими собой триумфальные победные песни, где Христос выступает как победитель в борьбе со смертью.
Воскресения день, просветимся, людие:
«Пасха, Господня Пасха!
От смерти бо к жизни
и от земли к небеси
Христос Бог нас преведе,
победную поющия.»
Таким образом, в стихотворении говорится о Пасхе, в нем присутствует весть о воскресении как весть, которую России предназначено распространить по всему миру. Противопоставление истинно христианской вести о воскресении западно-европейскому рационализму и скептицизму, становится составной частью русского национального самосознания.
Почти все выражения первой части стихотворения двусмысленны: они могут быть интерпретированы и в религиозном контексте, как распространение вести о воскресении и как весть о славе Российской империи («День православного Востока», «Святая Русь», «призыв»).
Тема святости и тема воскресения объединяются в слове «святись». В связи с празднованием пасхи оно неизбежно вызывает ассоциации с глаголом «светися» в одном из самых известных песнопений пасхальной ночи, где кроме того присутствует такое же употребление форм повелительного наклонения, как и в стихотворении Тютчева:
Святися, святися, новый Иерусалиме:
слава бо Господня на тебе возсия,
ликуй ныне и веселися, Сионе.
Используя это слово, автор подчеркивает, что святость имеет не только пространственные параметры, но и связана со старым представлением о Москве как о Новом Иерусалиме. Если ограничиться анализом лишь первой части, то перед нами - политическое стихотворение, в котором политическое и религиозное начала сплетены в характерной для позднего Тютчева манере. Весть о воскресении должна быть разнесена по всему миру, и выполнить это предназначение предстоит России.
Стихотворение кончается тем, с чего начиналось - с большого православного торжества. Здесь также присутствует связь между Русью и Востоком, как и мотив колокольного звона, разносящегося по свету, но направленного не на Запад, а на Восток. Таким образом, политическая риторика в поэтическом языке Тютчева полностью совпадает с его религиозной риторикой. Лишь в конце стихотворения «День православного Востока» сам торжественный день определяется более однозначно как пасхальное воскресенье.
Во второй части стихотворения автор неожиданно переходит на личный уровень. Переломом является середина третьей строфы и появление первого глагола в изъявительном наклонении «бьется» с личным субъектом: «мое родимое дитя».
Россия - это абстрактная святость, символ воскресения, за пределами России - свет и тепло. Однако пребывание в этой долине - своего рода «изгнание», слово, вызывающее прямые ассоциации с библейским изгнанием из рая. Это - один из парадоксов поэтического мира Тютчева.
«Край» в данном случае означает ограниченное, замкнутое пространство - в отличие от образа переливания через край в первой части.
В последней строфе вновь появляется тема воскресения, возникают глаголы в повелительном наклонении. Это - сокровенная молитва поэта о спасении любимой дочери. Таким образом, в стихотворении делается попытка соединить политический и религиозный пафос с личной просьбой о спасении дочери от смертельной болезни. Одновременно с этим складывается своеобразное разделение мира на Россию и Западную Европу.
Эта парадигма создает непреодолимый конфликт между Россией и Западом, конфликт не только политический, но также и личностный. Святость и воскресение невозможно соединить с теплом и географической определенностью.
Гибридность стихотворения особенно ясно видится в том, что Восток здесь противопоставляется не Западу, но Югу. Восток - Запад смешивается с противопоставлением Север - Юг, которое часто встречается в лирике Тютчева.
Гибридность заметна также и в области жанра. Как отмечалось, первая часть стихотворения напоминает оду, а вторая - интимную молитву отца о здоровье дочери.
Если смотреть на целое стихотворение с точки зрения жанра молитвы, тоже чувствуется некоторый дискомфорт. Как заметил Павел Флоренский в своем исследовании структуры молитвы, молитва начинается с обращения к Богу (Отче наш). В стихотворении это обращение заменено двусмысленным обращением ко дню православного Востока. Бог частично отсутствует, частично скрыт в стихотворении Тютчева.
Ссылка на типическую, в Домостроительстве открывшуюся уже деятельность Божию как онтологически характеризирующую всякую силу (слова Флоренского), дана в смешанной политико-религиозной риторике, а не в утверждении милости Бога к человеку. Однако вторая часть стихотворения совпадает с жанровыми требованиями молитвы, то есть с самим прошением.
У Тютчева в его политико-религиозных стихах мы почти не встречаем употребления местоимения «Я». В наследии Тютчева, однако, встречаются несколько стихотворений, где употребление первого лица единственного числа связано с религиозным мотивом. Однако «Я» в этих стихах Тютчева выполняет особую роль, ускользает от читателя, маскируется или раздробляется. В этих стихах мы находим сомнения, тоску по вере в Бога, но никогда не прославление или утверждение веры. Ярким примером такого амбивалентного отношения является стихотворение «О вещая душа моя!..»
Пускай страдальческую грудь
Волнуют страсти роковые –
Душа готова, как Мария,
К ногам Христа навек прильнуть.
В другой «молитве» Тютчева - «Наш век» - «я» выступает закамуфлировано, является выражением обобщенно-личного значения, кроме того, нагромождение отрицаний приводит к тому, что сама молитва и ее искренность подвергаются сомнениям. Связь с «я» самого поэта отсутствует. В этом стихотворении говорится о современном человеке, который даже не хочет просить Бога дать ему веру:
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит пред замкнутою дверью:
«Впусти меня! - Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!..»
Если в религиозно-политических стихотворениях местоимение первого лица совсем не употребляется, то в этих стихотворениях «я» ускользает. В одном из самых последних произведений, написанных Тютчевым, а именно, в переводе ексапостилария Великого Четверга, тоже присутствует сомнение и такое же ощущение непричастности, оторванности, как и в процитированном выше стихотворении:
Чертог твой, Спаситель, я вижу украшен,
Но одежд не имею, да вниду в него.
Еще раз мы можем наблюдать, что тютчевское «Я» само вне святости, оно экстерриториально в отношении к святости.
«Я» не может органично сливаться с провозглашением веры в Бога, ему нет места в Святой Руси. Поэтому «я» исчезает, как только появляется понятие Святая Русь. В первой части стихотворения вообще нет «я», а во второй части присутствует имплицированное «Я», никак не определенное в пространстве. «Я» не существует ни в одном из двух измерений - ни в Святой Руси, ни на Западе. «Я» экстерриториально в стихотворении.
Правильно было бы рассматривать эти стихотворения и в особенности «День Православного Востока», как проявления неразрешимой дилеммы образованного русского человека XIX века. Человека, который желал, но не находил в себе сил поверить в Бога и который провозглашал свою приверженность Российской Империи как единственной существующей константе в быстро меняющемся мире.
В том поэтическом мире, который создается творчеством Тютчева, такие понятия, как «сомнение» и «неверие» входят в самую интимную сферу вместе с природой и любовными переживаниями, в то время как политика и религиозные убеждения противопоставляются этой сфере и связаны с понятием «Святая Русь». Эта константа для Тютчева равнозначна христианской вере, более того, она может сама выступать в качестве объекта этой веры; как сказано в одном из наиболее известных стихотворений Тютчева:
В Россию можно только верить.

Относительно существования «Тютчевской плеяды» в русской поэзии не существует единого мнения у литературоведов. Одни говорят, что Тютчев с его утонченным психологизмом и филигранной техникой малых форм стоит как монумент особняком. Другие – не менее убежденно доказывают, что такое яркое явление как поэзия Тютчева не могла не оказать влияния на других авторов. Тем более что, практически, вся русская литература XIX века, так или иначе, связана с различными кружками и салонами. Тем не менее, существовал целый ряд писателей, которые творили одновременно с Тютчевым и по этому хронологическому признаку они могут быть объединены в одну группу. Кроме того, они постоянно пересекались друг с другом в конце 1820 – начале 1830-х годов в процессе бурной писательской и издательской деятельности в журналах «Московский вестник», «Галатея», «Европеец», «Московский наблюдатель» и в альманахах «Северная лира», «Урания», «Денница» и т.д. Всех их объединяла, в конечном счете, даже не поэзия, а нечто иное – мысль. Сами поэты из этого круга называли себя любомудрами. Любомудры сразу же поставили перед собой цель создания философской поэзии. Обосновывая ее необходимостью «твердого основания изящных наук» в России, поэты, получившие в своем большинстве блестящее европейское (западное) образование, не обращали внимания на ущербность гносеологического мировоззрения с точки зрения православия. Как сказал в одном из выступлений современный православный проповедник о.Олег Стеняев: «Первым гностиком в истории человечества был сатана. Это он выдвинул тезис «Съешь яблочко и узнаешь». Написано – «по делам их узнаете их». Плоды происков врага человеческого – тоска, уныние, отчаяние. Всем этим русская поэзия XIX века изобилует.

Ф.Н.Глинка (1786-1880)
Среди множества ярких авторов XIX века есть один поэт, который стоит совершенно особо на русском Парнасе. Ф.Н.Глинка – единственный из всех ни разу не уклонившийся в соблазнительную ересь «боготворчества». Как ни странно, «протестующие» поэты очень уважительно относились к такой позиции. Вот некоторые отзывы о нем.
Раич: «Ф.Н.Глинка принадлежит к весьма малому числу наших поэтов. Его муза облекается в особенную одежду, говорит языком особенным, и, своенравная в своих поступках, безотчетная, она не следует ходу подражания, но проложила себе дорогу отдельную».
Кюхельбекер: «Федор Глинка и однообразен, и темен, и нередко странен, но люблю его за то, что идет своим путем».
По мнению большинства критиков, высшие достижения Глинки принадлежали к области духовной поэзии. Это весьма характерный факт не только по отношению к поэзии Глинки, но и по отношению ко всей поэтической эпохе. Не следует забывать, что декабристы религию почитали «не в наружных только признаках, но в самых делах», что они использовали Священное Писание в целях политической агитации». Использование библейских образов и сюжетов в качестве образцов общественной нравственности характеризует и других поэтов – Шевырева, Хомякова. Публике же был более знаком другой облик Глинки – автора романсов: «Вот мчится тройка удалая», «Неслышно шуму городского»…
Глинка хранил дружеские отношения со многими «любомудрами»; до глубокой старости поддерживал связь с Шевыревым, Вяземским, Тютчевым, Бенедиктовым, Раичем – воспитателем Тютчева. Многим из них он посвящал свои стихи. Бенедиктов как бы завершил традицию высокой оценки нравственных качеств поэзии Глинки и его самого как человека, посвятив ему немало поэтических строк:
Нет, не страшусь я гонителей гневных:
Стану пред ними я твердой скалой,
Вновь ободрен, укреплен похвалой,
Слышимой мною из уст псалмопевных,
Льющейся целым потоком огня
С арфы Давидовой вдруг на меня.

С.П.Шевырев (1806-1864)
Начало поэтической карьеры Шевырева было блестящим: его хвалил Пушкин, о его поэзии положительно отзывались Жуковский и Вяземский. Гоголь писал ему: «Это мало, что ты владеешь стихом и стих твой силен, таким был он и прежде: но что самое главное и чего меньше было у тебя прежде, это внутренняя, глубокая, текущая из сердца поэзия, нота, взятая с верностью удивительною и таким скрипачом, у которого в скрипке сидит душа.»
Но на всей второй половине жизни Шевырева (с 30-х годов) лежит печать отвержения – как общественного, так и литературного. Белинский ведет с ним ожесточенную полемику, бывшие студенты пишут на него злые эпиграммы, против него выступают недавние единомышленники, например К.А.Аксаков. Причина – консервативная политическая и традиционная православная позиция Шевырева. Впоследствии исследователи творчества Шевырева немало сделали для восстановления его подлинного поэтического облика. Лучшие произведения этого периода освобождены от метафорической перегрузки, грубоватой лексики и тяжелых синтаксических конструкций ранней лирики и характеризуют Шевырева не только традиционно – как «поэта мысли», - но и как тонкого мастера формы. Как поэт он был вновь оценен спустя почти 80 лет после смерти.
Шевырев сам определил духовный смысл своей поэзии в стихотворении «Мудрость»
Мои все жилы были струны,
Я сам – хваления орган.
Эти заключительные строки показывают, что он отдает свой дар на служение Богу. Почти буквальное включение в тело стихотворения цитаты из церковной службы всенощного бдения:
Всякое дыхание да хвалит Господа…
показывает понимание Шевыревым своего «Я» не более чем смиреной тварью, призванной славить своего Творца. Такая позиция не могла не вызвать отторжения у «прогрессивно – революционных» соратников по перу.
Несмотря на обструкцию, Шевырев остается тверд в убеждениях и подтверждает их стихами «Песня русской земле», «Соловецкая обитель», «Слава творения». Силу своей веры он черпает из искупительной жертвы Спасителя, подавшего пример высшего смирения своей крестной смертью. Об этом говорит Шевырев в стихотворении «На Голгофе слышен стон…». Он прямо указывает на источник своего упования и в этом проявляется его истинно православная позиция – готовность понести крест и страдания ради будущего воскресения.
Мы, по всей вероятности, знакомы лишь с часть зрелого творчества Шевырева. Он, подобно Тютчеву и Хомякову ставил свою поэтическую деятельность ниже любой другой – научной, критической, педагогической. По свидетельству его дочери, Шевырев, оставив службу в 1857 году, «перелагал псалмы, сочинял стихи и печатал их под псевдонимом Иванковского»

Л.А.Якубович (1805-1839)
Якубович прожил недолгую жизнь, и он не успел «созреть» как Шевырев или Бенедиктов. Он был близко знаком с Пушкиным, но в целом направление его поэзии ближе к «любомудрам», чем к поэтам пушкинского круга. При сравнении стихов Якубовича с тютчевскими явственно выступает их общая основа – романтические натурфилософские представления о природе и человеке. Это проявляется в самой тематике поэзии Якубовича (тема «двойного бытия», одухотворенной природы, понятия «бездны», «рока», «хаоса»). Ожидание будущего воскресения ощущается в стихах Якубовича «Великий день», «Зима». Но нигде не признается возможность искупления и прощения человеческих ошибок и грехов. Отсюда у Якубовича страх смерти («Боязнь»), ожидание неотвратимого возмездия («Гроза») и, в то же время, восприятие жизни – как источника мучений для души («Волнение»).

В.Г.Бенедиктов (1807-1873)
«Бенедиктов был в своем роде литературный феномен, редко повторяющийся. Он соединил в себе лиризм самый возвышенный и самую пошлую прозу: чувство красоты и отсутствие вкуса; самый искренний патриотизм и полнейшее неведение русского народа; любовь к природе и желание украшать ее, как будто собственных, ей вечно присущих красот, было недостаточно.
Читая стихи его, местами изумляешься красоте стиха, - местами хочется смеяться или сожалеть» - писал о поэте редактор трехтомного издания стихов Бенедиктова Я.П.Полонский.
Из этой характеристики вырисовывается образ человека, терзаемого внутренними противоречиями, неуравновешенного, не имеющего внутреннего стержня, чувствующего свою ущербность и мечущегося в поисках выхода из духовного мрака. Неудовлетворенность собственным положением выявляется в стихотворении «Сон»:
И жизнью, и собой, и миром недоволен,
пишет Бенедиктов. Образ смерти и последующего тления преследует его («Переход») как итог бесцельного существования, как окончание опасного дела – «жить». В стихотворении «Прости» признается сотворенность мира и высказывается смутная догадка о возможном прощении человека при свидании с Божеством. Позже эта догадка в стихотворении «Недоумение» дополняется условиями получения прощения:
Вновь я слышу: «Веруй слепо
И отвергни все земное!
Но у Бенедиктова недостает веры или внутренней силы принять эти требования безоговорочно:
Так!.. Да думаю невольно:
А как смерть меня обманет?

Н.А.Некрасов (1821-1878)
Главным содержанием поэзии Н.А.Некрасова были любовь и сострадание к простым людям, к народу русскому, к русской земле. Но ни у кого из великих русских поэтов не обнаруживается столь контрастного противоречия: между потребностью, искренней религиозной потребностью обрести душевный покой в обращении к Богу и неотвязным стремлением побороть зло собственными волевыми революционными усилиями. И если революция субъективно не воспринималась им как дело антихристианское, то хотя бы внехристианский характер его тяготения к ней нужно признать несомненно.
Человек чрезмерно уповает на собственные силы при недостатке веры – это слишком ясно. Но: кто вне Христа, тот не против ли Христа? (Мф.12,30), хоть и не догадывается о том порою?
Некрасов отличался преизбыточною восприимчивостью к боли ближних своих, и его сострадание им – страдание! – слишком бередило и терзало его душу. Подобная восприимчивость дается человеку свыше, как дается и всякий талант. Сострадание также имеет своих гениев, не давая им, впрочем, той чистой радости, какую может доставить творческий дар. Правда, и талант художественного творчества несет своему обладателю особую муку. Таким талантом Некрасов также был наделен с избытком. Два великих божиих дара – сострадание и творчество – дали в соединении неповторимое явление русской литературы, поэзию Некрасова.
Но сострадание некрасовское нередко становится его неодолимой страстью. Страсть же делает душу восприимчивой к бесовскому воздействию.
Быть может, именно страстное, нетерпеливое стремление избыть муку сострадания заставляло Некрасова так жадно искать спасения не в вере, а в разрушительном революционном воздействии на мир. Для веры ведь потребно терпение: «претерпевший же до конца спасется» (Мф.10.22) все обостряющаяся боль заставляет быть нетерпеливым. Одолеть это можно лишь мощью веры. Слабость веры заставила идеализировать героев-борцов.
Некрасов – один из тех художников, которые определяют направленность искусства на целые периоды его развития. Сострадание, обличение и протест – проникали во все сферы русской жизни, социально-нравственный характер русской культуры складывался в значительной мере не без некрасовского влияния.
Толпе напоминать, что бедствует народ,
В то время как она ликует и поет,
К народу возбуждать вниманье сильных мира –
Чему достойнее служить могла бы лира?…
этой идеей жили и питали свое творчество многие русские художники.
Многое из созданного Некрасовым и насыщенного бескорыстной и долготерпеливой любовью к человеку, к народу русскому можно отнести к поэзии подлинно просветляющей. Важно: автор стихов и поэм о народе и для народа вовсе не превращал народ этот в объект слепого поклонения, в идола своего рода. Поэт ясно сознавал в народе единство многих – и прекрасных и дурных качеств – и понимал потому народность как путь преодоления греха в глубинах национальной жизни. О том – стихотворение «Влас».
Раскаявшийся тяжкий грешник Влас множит на земле Божии храмы, и они-то не дадут человеку окончательно поработиться греху,
Ходит с образом и с книгою,
Сам с собой все говорит
И железною веригою
Тихо на ходу звенит.
Ходит в зимушку студеную
Ходит в летние жары,
Вызывая Русь крещеную
На посильные дары, -
И дают, дают прохожие
Так из лепты трудовой
Возрастают храмы Божии
По лицу земли родной…
Это стало и для самого поэта опорой в тяготах на жизненном пути.
Путь Некрасова не был легок и прям. Случались ошибки, даже тяжкие заблуждения. Но благо тому, кто имел возможность и тягу духовно обратиться к Утешителю, смиряющему душевное смятение. Проникшим в душу ответом Божественной любви он озарил многие свои создания.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Пушкин – согрешивший в молодые годы повышенной чувственностью, в зрелом своем творчестве предстает, как истинно православный человек;
Лермонтов – оставаясь в рамках православной духовной традиции, тем не менее, отходит от нее в сторону эгоцентризма, неоправданно превознося значение человеческой личности.
Тютчев – личность, бесспорно ориентированная в православном духе. Но он с чрезмерною поэтической силой умел расслышать таящиеся в глубочайших глубинах душевных греховные противоречивые состояния, безумно тяготеющие к бесформенному небытию, к хаосу, от которого веет ужасом бесовской тьмы, беспредельной безликости – обезбоженной беспредельности.
Фет – безразличен к Православию. В причины этого углубляться не стоит, будем благодарны и за ту чистую радость, какую он дарит своими стихами.
Некрасов – поэт, соединивший в себе дар сострадания к народу, которое переходило в собственные тяжкие муки, с даром творчества, которые дали неповторимое явление в русской литературе, поэзию Некрасова, «его бледную, в крови, кнутом иссеченную музу..»
Наша литература запечатлела в слове и образе религиозный опыт русского человека: и светлый, и темный, и спасительный, и опасный для души. Опыт веры и безверия. И тот и другой опыт необходимы для самопознания и самосознания. Истина дана в откровении. Но раскрыть Ее для себя невозможно без познания собственной греховной поврежденности. «Царство Божие внутрь вас есть.» (Лк.17.21) Но внутрь нас – и адские бездны. Сознавать это необходимо, чтобы вступить во внутреннюю невидимую брань со страстями. Именно такое самопознание и самосознание ведет человека навстречу Спасителю. Потому что спасение, утверждение себя в Истине – есть соработничество с Истиной, синергия. И чем богаче духовный опыт человека, тем плодотворнее это соработничество.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
1.О.П.Кадочников «Преподавание русской литературы как часть духовного образования на Украине» публикация в интернете.
2.Аринштейн Л. М. Пушкин. Непричесанная биография. - М.: Муравей,1998. 200 с
3.Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. По заказу Казанской Епархии, 1994.-1376 с.
4.Виноградов М.И. По живому следу: Духовные искания русской классики. Литер.-критич. статьи. - М., 1987.
5.Висковатов П.А. М.Ю.Лермонтов. Жизнь и творчество. - М.: Книга,1989.- 454 с. Факс. изд.: М:Типо-лит. Рихтера,1891. Приложение к факс. изд.-336с.
6.Сахаров В.И. Поэты тютчевской плеяды. – М.:Советская Россия, 1982 – 375 с.
7.Некрасов Н.А. Стихотворения. Поэмы. – М.: Правда, 1984. –552 с.