Вы здесь

Олег Селедцов. Произведения

Стерва

Мне приснилось: жена моя – стерва.

До зари в том безжалостном сне

По своим изничтоженным нервам

Я рыдал, словно дождь по весне.

 

Снилась кухня облезлая наша,

Много лет уже царствуют где:

Пригоревшая манная каша

И картошка на сковороде.

 

В этом сне всё отчётливо было.

Был я жалок, невнятен, несмел.

Чтобы стерва меня не бранила,

Всё какие-то песни ей пел.

 

Про отсутствие в доме погоды,

Про разбитое сердце опять.

А она ухмылялась и роды

Всё грозилась мне в ванной принять.

 

Всё ругала меня, всё корила.

За несделанный в доме ремонт,

За зарплату, за мусор, за мыло,

И за что-то, не помню… и вот

 

Лазарева суббота

Изыди, Лазарь!
И рассыпалось эхом и росами,
Степным рассказом
Над плечами речными, плёсными.

Над лесом вечным,
Над вершинами, нам не видеть их.
Дугою млечной,
И гудит, и гудит: Изыдите!

Добрый пастырь из Кронштадта (Страсти по Иоанну)

Памяти моего папы

Необходимое предисловие

В нашем дворе на улице Советской жил дядя Ваня. Это было давно. Очень давно. Нет уже того дворика, и улица изменилась до неузнаваемости, да и сам дядя Ваня умер лет сорок назад, но почему-то я до сих пор помню его. Помню с добром, как светлую страничку из далёкой сказки — моего детства.

Дядя Ваня был инвалид войны. Сколько я помню, он всегда сидел на скамеечке, кажется самодельной, играл на гармошке, пел фронтовые песни и всегда радостно улыбался. Всегда. Говорили, он сильно пил, что случалось тогда с такими вот инвалидами-ветеранами, но я этого не помню. Зато хорошо помню, как вырезал он нам, мальчишкам и девчонкам того, ушедшего в небытие дворика, деревянные кораблики. А ещё сабельки и кинжалы. Дядя Ваня был безотказен. Подбежишь к нему бывало:

— Дядь Вань, сделай мне сабельку!

Последний поклон Распутину

До сих пор не могу прийти в себя. Не стало Валентина Григорьевича Распутина. Почему-то всё время в эти первые сутки после его ухода вспоминается горький плач новгородцев у гроба святого князя Александра Невского: «Закатилось солнце земли Русской»...

Закатилось солнце нашей литературы. Ушёл последний великий русский прозаик, значение которого для нашей культуры мы и наши потомки ещё не раз будем переосмысливать.

Помню, как в далёком уже девяносто первом я. Молодой выпускник филологического факультета приехал работать в Бодайбо. Для ректора моего ВУЗа и многих преподавателей этот мой поступок был явной глупостью. Ведь у меня «красный диплом», а значит и право выбора места работы. И вдруг Бодайбо — таёжная глушь, только самолётом можно долететь и всё такое. А меня неизъяснимо тянуло туда, в эту забытую властями, обделённую благами цивилизаций Матёру — мою Родину. И не последнюю роль в том моём выборе оказала проза Валентина Распутина. Это правда, хотя выглядит это сегодня, пожалуй, как ребячество.

Куликово горе

Памяти Вадима Негатурова.

Плачет небо набатом протяжным,
Гул исходит из сердца полей.
Нынче некому выйти на стражу
Беззащитной Руси рубежей.

Нынче с витязя много ли толку.
Коль он к запаху крови привык?
Коль на князя он щерится волком.
Коль в дружине всё ругань и крик

Если в ночь перед битвой нередко
В доме споры гудят и разлад,
Разве будет рука его крепкой?
Разве ясным останется взгляд?

Из всех искусств... Исповедь ненормального

Великой, непобедимой диванной армии посвящается.

Тут недавно смотрел по телевизору американскую комедию 1985 года «Шпионы как мы» (реж. Джон Лэндис) и уже в дебюте фильма вскочил, как ошпаренный фосфорной бомбой, с любимого диванчика, выпучил глаза, ущипнул себя, не сплю ли. С экрана на меня смотрела... А впрочем, процитирую этот фрагмент целиком для ясности восприятия.

Официальный представитель госдепартамента США проводит брифинг:

— Дамы и господа, как вы знаете из интервью министра по делам Южной Америки, он опровергает все сообщения, что мы каким-то образом вмешиваемся в дела парагвайских вооружённых сил и тем более парагвайской авиации...

Вход во Иерусалим

Прочь оковы! Забыты и рабство и страх.
Нам Господь этот день послал.
И исполнены радостью ветви в руках
И одежды у ног осла.

Посмотри, как ликует Иерусалим.
Торжествуют и стар, и млад.
Что ж печалию скованы брови, мой Сын,
Что же слезы в глазах блестят?

Мати, мати, не нужно восторга, постой.
Этот город и глух, и слеп.
В нем никто не захочет наутро со Мной
Есть из чаши вино и хлеб.

Писателям моего поколения

Ах, как недавно, помнишь, было: вышли мы.
Как сотрясали стены ветхие речами.
Как растопить хотели снег былой Зимы.
Как нараспев аудиториям кричали,

Что, мол, пора уже давно седлать коней,
И что мечи пора свои достать из ножен.
И все рядились: мы смелее, мы честней.
Мы на отцов своих продажных не похожи.

Мы все без малого пророки. Я — пророк.
И шелест крыльев, чуть прислушайся, за каждым.
Шагай за нами, россиянин, с нами Бог!
На покаянье? Вот дорога, мы укажем.

О законах

Оплетается Русь законами.
Постигается даль препонами.
А на столике под иконами
Еле виден лампадный вздох.

У мальчишки глазенки нежные,
В них надежда на чудо, ежели
По законам, в которых не жили
Путь мальчишкам положит Бог.

30 октября 2003 г.

Литургия

На покосившемся кресте грустит туман.
Нет никого, хоть здесь когда-то кто-то жил.
И тихий вечер посвящен в духовный сан.
Чин литургии в старой церкви отслужил.

С кадилом сумерек по храму бродит тень,
Молитв и судеб вороша водоворот.
И регент ветер, не грешивший в этот день,
На мертвом клиросе ектинии поет.

Случайный дождь на службу капельки привел.
В сакральный час вдруг осветился «Храм в пыли».
И во Святая, где когда-то был престол,
Христовы Тайны снова чашу обрели.

Свершилось. Чудо! Чудо!! Ожил храм.
Благодарение пропел на хорах гром.
И, причастившись, где-то в прошлом, где-то там,
Забытый ангел плакал бережно псалом.

24 июня 2004 г.

Третья оборона Севастополя

Свершилось! Крым вернулся в Россию. Историческая справедливость восстановлена. Документы подписаны. Народные ликования постепенно стихают. Впереди…
А что, собственно говоря, ждёт нас впереди? Всех нас? Крымчан, Севастопольцев, россиян с Большой земли? Особенно последних. Сумели ли мы реально, без эйфории, осознать, что произошло и что происходило со всеми нами в эти двадцать с лишним лет искусственного разделения? Сумели ли сделать выводы?

Хоругвь

Умолкли сражения жаркие речи,
Закатом сереет восток.
И друг мой, что носит меня через сечи.
На землю уставший прилег.

Мне ж лечь во степи на привале зазорно,
И даже склониться устав,
Лик свято лелею я нерукотворный
Воскресшего Бога-Христа.

А лик тот живой, ты поверь, ты послушай,
Взгляни в небеса от земли.
И славят Его все бессмертные души,
Что в небо со мною ушли.

Взгляни, ты увидишь… Но тих мой приятель.
Закрылся шатром небосвод.
Лишь алая струйка – наследница рати,
По древку зачем-то течет.
 

Шелом

На голову чинно возложен
Я буду венцом и скуфьей.
Уж компромисс не возможен
С моею душою стальной.

Не кланяюсь копьям и стрелам,
Меча над собой не боюсь.
Я волен. Я воин умелый,
Я – поле, я – горы, я – Русь!

Такого второго найдите,
Чтоб выше и краше был, но…
Но пьет из меня победитель
Кровавое нынче вино.

Ржавеют пшеничные дали,
Безжалостен сабельный взмах.
Мы кубками горькими стали
В насмешливых, чуждых руках.

Не смог я как воин, о, Боже!
Сберечь тополиную Русь.
И только скуфейкой, быть может,
На голову чью-то вернусь.

Плёточка

Уж как в поле вырастала я,
Уж как щадила Сивушку,
Уж как я ласкала ворогов
По главам и по плечам.
Мой свинец мне косы баловал,
В чистом поле хвастал силушкой.
И платил безмерно дорого,
Кто меня не примечал.

Только сны меня измучили,
Будто тихая жалейка я,
Будто черствые, пропащие
Оживляю я сердца.
Ах, тоска моя горючая,
Плеть беднягу пожалейте-ка,
Прочь летите, сны обманщики,
Рвите плечи храбрецам.
 

Страницы