Добрый пастырь из Кронштадта (Страсти по Иоанну)

Памяти моего папы

Необходимое предисловие

В нашем дворе на улице Советской жил дядя Ваня. Это было давно. Очень давно. Нет уже того дворика, и улица изменилась до неузнаваемости, да и сам дядя Ваня умер лет сорок назад, но почему-то я до сих пор помню его. Помню с добром, как светлую страничку из далёкой сказки — моего детства.

Дядя Ваня был инвалид войны. Сколько я помню, он всегда сидел на скамеечке, кажется самодельной, играл на гармошке, пел фронтовые песни и всегда радостно улыбался. Всегда. Говорили, он сильно пил, что случалось тогда с такими вот инвалидами-ветеранами, но я этого не помню. Зато хорошо помню, как вырезал он нам, мальчишкам и девчонкам того, ушедшего в небытие дворика, деревянные кораблики. А ещё сабельки и кинжалы. Дядя Ваня был безотказен. Подбежишь к нему бывало:

— Дядь Вань, сделай мне сабельку!

— А мне кораблик!

— А мне эсминец!

Он лишь улыбался во всё лицо, доставал откуда-то, уже не помню откуда, широкий нож, вовсе не страшный, брал деревянную чурку, коих у него с избытком хватало в мешке, всегда находившемся около скамеечки, и начинал творить волшебство.

И вот уже угадывались за белёсой тайной немого дерева очертания труб, надстроек и кормы лёгкого эсминца, готового вот-вот отбить первые склянки новой корабельной жизни. Уже сверкал на солнце лучистым серебром стальной клинок беспощадной к фашистам и прочим буржуям лихой кавалеристской шашки. Мы прыгали от восторга. А дядя Ваня всё также улыбался всем лицом. И дарил нам свои чудо-подарки. Дарил словно своим собственным внучатам. А своих внучат и деток у него не было. Их у него без всякого спроса забрала война.

Давно нет того дворика. Давно нет дяди Вани. Время не знает жалости, забвение не терпит пощады. Но пока жив хоть один мальчишка, в чьих руках оживали корабли и сабельки, вырезанные безногим гармонистом, будет жить в нашей памяти и дядя Ваня — один из добрых лучиков нашего лучшего в мире детства.

Пожалуй, из таких вот лучиков памяти и соткана вся наша жизнь. Некоторые из них чуть теплятся где-то на самых дальних окраинах нашего «Я». Другие горят ярким, добрым огнём, согревая и утешая в тяжёлые минуты, коих, к сожалению, достаточно у каждого из нас. И что бы мы делали, и кем бы мы были, не будь в нашей памяти таких лучей Надежды и Любви.

Но есть, и это поразительно, есть особый огонь. Его невозможно увидеть, невозможно приобрести, но счастлив, невыразимо счастлив тот человек, чья жизнь согрета этим необыкновенным огнём духовной, генетической даже памяти. Памяти о далёких, забытых в веках предках, о чудаковатой русской святости, не расстрелянной в эпоху культов, не растерзанной гусеницами тяжёлых «Тигров», не выжженной идеологической ложью мироправителей века сего.

Я хорошо помню, как выходили, именно выходили, а не наоборот, из глубин моего сознания незнаемые мною прежде Сергий Радонежский, Серафим Саровский и Иоанн Кронштадтский.

Я ещё ничего не знал о Боге, о вере, о Православии. Я был убеждённым комсомольцем, активистом и коммунистом. Но эти три имени жили во мне. Эти имена, пока только имена, в какой-то момент затмили во мне весь полный ряд имён, портретов и биографий всех членов Политбюро Це Ка партии. И на вопрос моей бабушки:

— Да разве могут быть на земле совершенно честные, бескорыстные, справедливые, независтливые люди, живущие, забыв себя, исключительно для других?

Я, не задумываясь ответил, кажется, это был девяностый или девяносто первый год. Я ответил и твёрдо верил в безошибочность своего ответа:

— Конечно есть! Сергий Радонежский, например.

Спроси меня тогда бабушка об этом Сергии, кто, что, когда, где? Ничего бы не ответил. Ничего. Но твёрдо знал. Твёрдо! В этих трёх именах: Сергия, Серафима и Иоанна скрыт вековой код нашей нации, зашифрован смысл всей нашей истории. И мне предстоит хотя бы попытаться этот код и этот смысл разгадать.

Разгадал ли? Прошло много лет. Четверть века. Буду честен. Нет. Не разгадал. Понимаю сейчас, что не хватит жизни для этого. Тем важней и нужней для себя считаю заниматься этой расшифровкой.

Буду честен… Хорошее выражение. Сейчас вдруг вспомнил, как в середине восьмидесятых нас, молодых матросиков, только что закончивших обучение-заточение в пресловутой «учебке», привезли на корабли. Командир бригады, капитан второго ранга Асеев собрал нас всех на штабном судне для беседы.

— Сынки, — сказал он тогда, — Я буду с вами честен. Вам выпало служить на противолодочных кораблях первой линии. А что это значит? Это значит, что если завтра начнётся война, мы с вами погибнем в первые три, ну, от силы четыре часа войны. Погибнем все: и вы, и я, и мои офицеры. Но за эти три-четыре часа мы должны выпустить все торпеды и все до единой бомбы в нашего противника. И если в торпедных аппаратах и бомбомётных установках не останется ни одного изделия (он так и сказал «изделия»), значит погибли мы с вами не напрасно, с честью выполнив свой долг русского моряка.

И вот эти «буду честен», «И вы, и я, и мои офицеры» так врезались в душу, что мы все тут же поверили своему командиру — суровому морскому волку. Поверили так, что случись война в эту самую минуту, пошли бы умирать с радостью, абсолютно счастливыми людьми.

К чему я это вспомнил? А вот к чему. Я хочу быть с вами, с теми, кто отважился читать эти строки, предельно честным. Ни я, ни мои родители, ни родители родителей никогда не видели святого праведного Иоанна, чудотворца из Кронштадта. Даже о самом этом городе многие годы я знал лишь по революционному фильму. Но очень люблю этого святого человека. Правда люблю! Словно своего близкого предка, который жил когда-то совсем рядом, но и не умер вовсе. Вот так, не умер и всё. И зная об этом, веря в это, начинаешь понимать, что смерти, как таковой, нет вовсе. Во всяком случае, в том виде, в каком представлялась она нам прежде. Вот был человек. Ходил себе по земле. Работал. Вырезал детишкам из деревянных чурок красивые кораблики. Или не вырезал, а крутил всю жизнь шофёрскую баранку. Или у станка стоял. Да мало ли. И вдруг, бац… Всё. Тьма, и тишина, и вечный холод.

Так вот, и я знаю об этом точно, такой смерти больше нет. Нет и быть не может. Потому что живы, не скрылись во тьме и холоде праведный Иоанн Кронштадский, преподобный собиратель русских земель Сергий Радонежский, святой старичок Серафим из притаившегося в лесах Сарова. Живы. С ними можно говорить, к ним можно идти, раскрывая душу, с надеждой на утешение и скорую помощь в бедах и скорбях житейских. Живы. Я не вру. Я предельно честен. Уверовавший в это и сам не умрёт во век.

Помню, очень хорошо, словно это было вчера, как стоял я на уставших от долгого, многодневного паломничества непрочных коленках у раки святого Иоанна в монастыре на Карповке. Пытался молиться, но не шла молитва, пытался о чём-то просить, но забыл то, чего хотел и зачем ехал. Просто стоял на коленях, припав горячим лбом к прохладе мрамора. Кто-то тронул за плечо. Супруга. Пора уступить место другим людям. Я прошептал что-то, не помню уже что, попросил о чём-то или попрощался. Встал, сделал несколько шагов и тут, словно некая сила подхватила меня и бросила обратно, на мрамор святой раки. Именно так. Рухнул я снова на колени, а сам, словно в забытьи каком. Что-то шепчу, о чём-то прошу. Со стороны, наверное, выглядело это смешно и нелепо. А мне легко-легко вдруг сделалось. Лицо мокрое. От пота ли, от слёз, не помню. Помню, что капельки остались на зеркальной чистоте белого мрамора. И нет сил отойти от заветной раки. Так бы и лежал вечность.

Что это? Экзальтация? Проблема с головой, расшатанные нервы? А как хотите, так и называйте. Но это было. Было на самом деле. Я предельно честен. Уже после от святой раки меня толи оттащили, толи я сам поднялся и ушёл. Ходил по монастырю, что-то покупал в свечном ящике, писал традиционные записочки о здравии родных, ещё раз спускался в усыпальницу, но такого блаженства, такого общения с ЖИВЫМ старцем уже не было. Не было единения с ЭТИМ необъяснимым, настоящим. Ах, как это важно, как необходимо знать, что есть, ЕСТЬ на свете белом вот это НАСТОЯЩЕЕ, проявляемое, казалось бы, в мелочах. В обыденности слов–клятвы командира, обещающего вместо лёгкой и доброй службы на благо партии и народа неминуемую смерть в первом же бою, но вместе с ним, который не спрячется за твою спину, а будет стоять на корабельном мостике, равный среди равных, презревших смертельное небытие ради вечной жизни; в ласковой готовности безногого гармониста доставить радость незнакомым мальчишкам, ставших почему-то ему родными детьми, вместо погибших сыновей и внуков; в явственном и явленном присутствии небесной святости посреди воцарившихся повсеместно житейской суеты, нешуточной борьбы всех со всеми за призрачный успех в княжестве земных наслаждений; в живых, наперекор всем смертям, вопреки недоверию сверхобразованных скептиков, именно ЖИВЫХ старцах, обитающих не где-то за семью небесами и десятью мирами, а вот тут, рядом, только оглянись да вслушайся. Вот же они. Рядом. С нами. Живые!

Сергий, Серафим, Иоанн… И иже. Мы помним их. Они помнят нас. И память эта, наша общая память даёт нам право на жизнь. Пока мы помним — мы живём. Вот так. Всё предельно просто и предельно честно. Помним — живём. Забудем — потеряем право быть вписанными в книгу памяти там… Где там? О чём говорит этот безумный писателишка, распустивший сопли у могилы некогда известного попа из северного морского городка? Да он бредит! Закройте скорей его книжку. Скорей! Вы ещё успеете на распродажу стирального порошка, зубной пасты и булочек с соевым маслом и синтетическим сыром, вы ещё успеете полюбоваться европейским шоу с участием бородатой женщины. Скорей. Скорей…

Уже отблистали детско-юношеским капризным волшебством питерские белые ночи, уже августовская утренняя стынь всё чаще пеленает сонно-зыбкие тела Мойки, Фонтанки, Монастырки и Карповки, уже мудрее и задумчивее становится отсвет куполов Никольского собора в ряби вод Финского залива. Уходит лето. Тихо, неброско, некапризно. Как некогда ушло и наше детство. Чистое, доброе. Где у каждого из нас остался свой неповторимый дворик, свои самые лучшие и самые весёлые игры, лучшие друзья. И свой, обязательно свой дядя Ваня, а по христиански Иоанн, безногий гармонист, мастер на все руки, добрый, улыбчивый, родной. Обыкновенный и незабытый святой нашего необыкновенного детства.

1

Лето в этом году не обошлось без сюрпризов. Весь май, весь июнь и две декады июля лили дожди, на улицах было слякотно и холодно. В двадцатых числах июля воцарилась жара. Зной выжигал всё живое, добивая пытающихся укрыться под зонтиками или на теневой стороне улицы людей раскалённым до кипятка ветром. Немногочисленные смельчаки, выползавшие в полдень из сплитситемных бункеров на «свежий воздух», мгновенно попадали в жёсткие и даже жестокие объятья духоты, огня и пекла. Лишь к десятым числам сентября в город пришла спасительная прохлада. Причём, как это часто у нас бывает, произошло это в одночасье. Ещё вчера садист зной душил калёными лапами неприкрытые шеи несчастных «хомо обваренных», а уже сегодня небо затянуто прочным брезентом дождевого месива, и иссохшаяся до глубочайших трещин земля пьёт, пьёт и никак не может утолить жажду проливающимися периодически дождевыми струями.

Такая резкая перемена погоды, конечно же, сказывается на метеозависимых людях, к коим, к несчастью, отношусь и я. С утра уже почувствовал себя не самым лучшим образом. Вялые руки, ноги, шумок в голове. Приехал на работу и сходу окунулся в бездонный водоворот служебных забот и обязанностей. Полегчало, но ненадолго. К обеду чувствовал себя так плохо, что стало темнеть в глазах, а ноги отказывались держать на себе тяжесть остального моего, хоть и худосочного, но всё же имеющего вес тельца. Пришлось отпроситься у начальства и отправиться домой.

Как уж доехал, помню плохо, да это и не суть важно. Дома, едва скинув с себя одежду, рухнул на диван. В голове тайные молотобойцы с беспощадным остервенением крушили гранитные глыбы москворецких, а заодно и невских набережных. Отдышавшись, я выкушал какие-то таблетки, запив их минералкой из холодильника, и снова лёг на любимый диванчик. Машинально включил телевизор. На канале «Спас» шёл документальный фильм о святом праведном Иоанне Кронштадтском. Фотографии Андреевского собора, скромное убранство квартиры всенародно известного пастыря, рассказ о его церковном и общественном служении. Замечательный батюшка. Надежда и утешение тысяч и тысяч страждущих. Причём, на протяжении уже более века.

Я бывал в Кронштадте, был и в квартирке святого пастыря. Закрыв глаза, я даже представил себе город-крепость, солнечный пожар на купольном кресте соборного Никольского чуда, представил городскую площадь, где некогда высился известный на всю Россию Андреевский собор. А затем память по волнам накатывающегося сна понесла меня через Финский залив, в устье Невы и далее по небольшой речке Карповке, к стенам чудного монастыря, где… Э, да я уже сплю.

+  +  +

Проклинаю, проклинаю вас, злые, беспощадные, бьющие коварно под дых, чтобы задохнуться, чтобы вскочить с остановившимся сердцем, словно поражённый тысячевольтным разрядом электрического тока, захлёбываясь потоками льющегося с тебя пота. И нет спасения, нет оберега, нет пилюли от этой напасти. Даже молитва застревает в памяти, скованной льдом и коварством ночного кошмара. Проклинаю вас, подлые, страшные сны!

Ох, прости меня, Господи. Не сразу приходишь в себя от сонного ужаса. Шепчу молитву, осеняю себя крестом. Тихо, чтобы не потревожить милосердие снов сопящей рядом супруги. Ну вот, вроде бы отпустило. Дыхание стало ровней, ушёл подленький такой озноб. Даже стыдно за вырвавшиеся невольно проклятия. Нет, в самом деле, подумаешь, сон. Кому из нас не снились кошмары? И что? Давайте рассылать направо и налево проклятья? Прости, прости меня, Боже мой!

Нет, ну, а как иначе-то? Такие сны наверняка навевает… понятно кто. Не верите? Хорошо. Вот мой ночной кошмар. Слушайте.

Снился мне далёкий северный город…

 Склянки на флагманском броненосце возвестили утреннюю вахту. Зеркальная гладь Финского залива, нежившегося в штиле июньского утра, отразила очертание непостроенного ещё величественного собора. Чайки, разбуженные щедростью солнечного золота, вырвавшегося внезапно из полузабытья белой ночи, хохотали, как дети у площадки аттракционов. Доброе, тихое, золотое утро.

В Андреевском соборе литургию служит всенародно известный батюшка. Сотни, тысячи людей теснятся у сен и у паперти храма, чтобы хоть издали увидеть, уловить слово любимого пастыря. С трудом пробираемся в собор. О, как здесь многолюдно! Но странное дело, дышится здесь легко и свободно. Где-то за стенами, там, в мире всё больше вязнущем в топи безверия, безнаказанности и вседозволенности, остались кислый дух мужицкого пота, зловоние гноящихся ран убогих нищих, смрад трупов, мнящих себя живыми властителями дум и душ. Здесь же, в соборе, царил спасительный дух ладана и воска. Медленно пробираемся сквозь сотнелюдие соборного тела туда, где уже сейчас, в эти мгновения, в золотой чаше обычные хлеб и вино пресуществляются в истинные Тело и Кровь Спасителя.

Но тише, прошу вас, тише! Забудьте на время слова и думы. Велия тайна вершится в мире и над миром. Идёт евхаристический канон.

«Примите, ядите: сие есть Тело Мое…» — выплывают из глубин сознания недоступные рассуждениям, умозаключениям, теориям и законам слова тайновидца. Господи, Господи. велика любовь Твоя! И за что мне, грешному, недостойнейшему из недостойных ТАКАЯ награда? Чем заслужил я, последний из последних, это чудо Богоединения? Почему не разверзлись небеса, и молнии, жарящие сверхжарким беспощадным огнём, не испепелили меня, дерзающего прикоснуться к Святыне? Господи! От всего трепещущего естества моего молю Тебя, прости мне дерзость эту, укрепи меня, помоги моему неверию.

Но не отверзлось небо, не громыхнули молнии, не встрепенулись крылья огненных херувимов. Замер мир. Замерло время. Лишь Царские врата отверзли объятия свои навстречу человекам, страждущим и обремененным, готовым претерпеть боль и унижения земные, ради радости вечной в Царствии Христовом. Претерпеть до конца, до смерти и смерти крестной, ибо нет в раю нераспятых…

Всероссийский батюшка вышел на амвон, неся на руках Святая Святым, неся на руках Самого Бога.

И тут… Что-то случилось во вселенной. Что-то сдвинуло с привычной оси мироздания размеренность минут и часов, покой галактик, хронологию человеческих историй и нерушимость физических законов. Флагманский броненосец вздрогнул от коварства внезапного шквала. В помутневших водах залива успел отразиться падающий с купола, не сейчас, ни весть когда, но неотвратимо, величественный крест. Чайки пугали друг друга зловещим, адским хохотом. Дети у площадки аттракционов завыли волчьими голосами, сбиваясь в лютую стаю. День померк.

На амвон, навстречу тайновидцу и Святой Чаше поднялся человек в форме студента. Ухмыляясь, он достал из-за уха сигарку и прикурил от лампады иконостаса.

В недоумении и испуге смотрит на него батюшка. В немом изумлении замерла церковь. Остекленели диаконы и чтецы, остолбенели морские офицеры и купеческие дочери, одеревенели старики и младенчики на руках у молодух.

— Что ты делаешь?! — в гневе вскричал батюшка.

— Что ты делаешь? — немым вопросом лица и сердца прихожан.

Человек в форме студента не ответил. Левый уголок его правильного и губастенького рта полез вверх к подергивающемуся, словно в глупом анекдоте, глазу, обнажая ряд сияющих белизной ровных зубов. Человек вдруг стремительно шагнул к священнику и резко, наотмашь ударил его по лицу открытой ладонью. От удара пастыря качнуло в сторону. Евхаристические дары…

Юный Агасфер занёс было ногу, чтобы довершить глумление над расплескавшейся по каменным плитам собора Святой Кровью, но передумал, хихикнул коротко и вдруг обернулся прямо ко мне. И тогда я увидел ад.

В одну секунду открылась перед моим взором ужасающая своей явью картина преисподней, страшная, обращающая кровь в жилах в ледяные заторы. Рушились церкви, пылали деревни, тонули в крови города. Священников душили епитрахилью, семинаристам выжигали сердца, мудрецам вырывали языки, вставляя на их место раздвоенные жала ядовитых гадов. Младенцы пожирали своих матерей. Матери ножницами вырезали нерождённых детей из собственного чрева. Нищие питали свои худосочные тела гноем прокажённых собратьев. Бесстыжие девки, задрав юбки, плясали на клиросе кафедрального собора, а увешанные перьями молодчики целовали друг друга взасос на параде извращенцев. И над всем этим смрадом, воем, огнём и копотью роились пёсьи мухи с красными, кумачовыми глазами, с мордами, вымазанными голубой слюной.

Вынести этот ад я не мог. Сердце моё разорвалось, дыхание остановилось. Я умер… И проснулся.

Мёртвая чайка на льду замёрзшего залива надела траур вороньего оперения.

+  +  +

Целый день я ходил точно не в себе, стараясь понять, к чему был мне этот сон. В голове издевательски крутилось Пушкинское: «Мне день и ночь покоя не даёт мой чёрный человек»… И вот ближе к ужину включаю теленовости. Словно ледяной водой в знойную нежить июльского пекла окатило меня. Привыкшая к ужасам человечьего самоуничтожения в братоубийственных войнах телеведущая вещала почти равнодушно. Но послушайте, вы только послушайте, что она говорит!

— В городе Кировске Донецкой области во время артиллерийского обстрела один из снарядов попал в Православный храм в честь святого праведного Иоанна Кронштадтского. В результате попадания храм полностью разрушен. Три человека погибли, ещё несколько пострадавших доставлены в больницы с тяжёлыми травмами»…

Вот вам и сон в руку. Вот это да! Мне прямо дурно сделалось. Получается... Да ничего не получается, — скажет мне иной скептик. И будет прав, конечно. Совпадение. Да мало ли что. Но память моя безжалостно и настойчиво возвращала явь недавнего кошмара. И не батюшка с Чашей виделся мне. Я словно бы вновь лицом к лицу оказывался перед ночным студентом, проваливаясь в адскую пучину его мёртвого взгляда.

Бесконечный вальяжно-знойно-душный день, перевалив за Рубикон, готовился примерить вечерние морщины мудрости и седины заслуженного уважения. Был почти обычный, веками испытанный август — месяц ветров, месяц подведения летних итогов. И август этого года был бы таким же щедрым на тепло, но не испепеляющее жарким, как июль, милостивым на дождь, но не сырым, ржаво-лиственным, как сентябрь; был бы затейлив на игры забывшей о школах, «двойках» и шпаргалках детворы, богат на фотосессии надевших на себя пляжный загар городских модниц, вернувшихся «с морей». Это был бы обычный август, если бы ошалевшие от взрывов ветры не наполняли бы полумёртвые, покинутые людьми кварталы стойким коктейлем вони из дыма, пороха и смрада разлагающихся трупов. Этот август был бы обычным, если бы не расстреливали его утреннюю непорочность и вечернее старчество снаряды, бомбы и ракеты, если бы не палили волки в обличие человека в людей, неизменно превращающихся в волков, из пушек и систем залпового огня. Словом, на смену обычному августу на эту землю пришла обычная гражданская война.

Но люди, боря в себе волчьи инстинкты, продолжали жить, продолжали любить своих детей и заботиться о больных родителях, продолжали работать, влюбляться, надеяться на милость Божию и верить, что Господь не оставит верных своих. Бегали по городу трамваи, гудели станки ремонтных мастерских, возвращались со смены чернокожие шахтёры, благовестили к вечерне злато и синекупольные храмы.

Их звали Ольга, Виктор и Зинаида. Ольга — значит священная, Зинаида — божественная, а Виктор означает победу светлых, высших сил над бесовщиной и самим дьяволом. Снаряд, прилетевший с украинской стороны, пробил крышу храма и обрушил перекрытие на молившихся людей. Их звали Ольга, Виктор и Зинаида. Их души встречал и провожал в Царство Христово святой праведный старец Иоанн. Так и шли они к Славе Небесной. Три души: священная, божественная, победительная, в сопровождении святого батюшки Иоанна Кронштадтского чудотворца, омывавшего эти души своими горячими слезами. Так и шли они вчетвером туда, где в неизреченной радости Божественной Любви ждал их Сам Спаситель со Своей Пречистой Матерью.

Августовский день клонился к закату, презрев гной и смрад информационных ран, наперекор стерильности политической изоляции, вопреки огненно-железной смерти, изрыгаемой из ненасытной пасти войны, день этот, обычный августовский день, не канул бесследно в череде дней близнецов, ушедших в историю тихо и неприметно. Этот израненный, истерзанный, искорёженный, но непобеждённый день подарил нам всем маленькое чудо. Чудо вечности и бессмертия, явив в сонме мучеников за Христа трёх новых святых. Так и будут они теперь вместе. До скончания веков. Ольга, Виктор, Зинаида, израненный август и праведный Иоанн Кронштадтский.

2

Сынок предложил посмотреть сюжет в интернете. Из серии: «Привет, я мыло с мочалкой. И это хорошо!» Знаете, наверное? Да? Симпатичный такой паренёк отпускает глуповатые шуточки и показывает сюжеты сверхпопулярные в «сети». Сынок мой эту программу обожает. Хохочет, горящими глазками телеэкран чистит, ручки потирает от восторга. Я иногда смотрю вместе с ним. Бывает прикольно. Чего уж там. Но ни в этот раз.

Сюжет был такой: некий «поц» с видом «ботана» — выражения из молодёжного сленга, употребляемые моим сыночком, — проводит что-то подобное контрольной закупке. Заходит в сопровождении оператора в общественную столовую и решает протестировать имеющийся здесь кефир. Ну, до этого момента в принципе ничего смешного, классного, здоровского, прикольного, ништякового и проч. Всё в одночасье изменилось едва «ботан» взял в руки пластиковый стаканчик с вышеназванным кисломолочным продуктом. Вот тут-то и началась кефирная оргия. Под лихую музычку несколько молодых лоботрясов, ой, простите, представителей молодого поколения (эк же, я превращаюсь в брюзжащего ворчуна, давно ли сам был молодым повесой) стали с безумной энергией поедать, запивать, вливать в себя, брызгать друг на друга, макать друг друга (именно макать головой вниз, в чан с кефиром), купаться в кефире и что-то там ещё. Словом, настоящая кефирная феерия.

При этом сыночку моему чуть ли не дурно сделалось от смеха. Он прямо-таки на пол свалился, хохочет, захлёбывается. Прикольно, правда?

Только стало мне при этом… не весело что ли. Грустно стало. Скверно. Тоска такая навалилась. Ушёл я на кухню, чтобы не мешать сыночку веселиться, а он, кстати, сюжет сей по второму кругу запустил. Ну, это его личное дело. Я не о нём. Сижу, стало быть, на кухне, перебариваю кефирное похмелье. Не поверите, так гадко на душе, словно туда не кефира, а дерьма чан вылили. Ну, вот не знаю почему, не могу объяснить, а только дурно мне стало до тошноты, до судорог в ногах. Захотелось выреветься, омыть слезами оккупировавшую меня гадливость.

Вспомнился вдруг Ленинград середины восьмидесятых. Стал я там свидетелем прелюбопытной сцены. Сегодня в это трудно поверить, больше тридцати лет прошло, другая страна, другие люди, другие нравы, а тогда это было естественно и даже должно именно для Ленинграда. На Английской набережной дело было. Погода разыгралась. Солнце. Небо синючее. Чайки над Невой резвятся. Хорошо! Два молодых человека, скорее всего туристы, не те, не забугорные, а наши родимые, кормят чаек хлебом. Отрывают от свежеиспеченных булок, ой, простите, батонов, Питер всё-таки, куски хлеба и бросают их в Неву. Чайки вьются, хватают мокрое лакомство, дерутся слегка, не без этого. Словом, все довольны, всем хорошо.

Всем да не всем. Вдруг слышу крик. Оборачиваюсь. Летит на молодых людей, страшно оскалив лицо, выпучив почти безумные глаза, старичок с орденскими планками на потёртом пиджачке. Летит! А ведь до сего момента передвигался по земле не без труда, с помощью трости. Эта трость и сейчас у него в руке, над головой занесена, вот-вот обрушится на ошалелых от неожиданности молодых туристов. И обрушилась. Ветеран самым что ни на есть нефигуральным образом отмутузил парней, которым пришлось спасаться бегством, да так, что Усейн Болт позавидует.

Самое интересное было даже не избиение, а то, что почти все свидетели происшествия встали на сторону ветерана. Почти все! В чём же дело? Какую-такую злобную каку свершили два молодых парня, чтобы заслужить публичную порку?

Хлеб! Тогда, в середине восьмидесятых он ещё был святыней для абсолютного большинства ленинградцев, для блокадников и их детей, которые, пожалуй, на генном уровне сопережили с родителями беспощадный, звериный, лютый морозносмертельный голод. Так издеваться над святыней, над одним из символов Ленинграда, скармливая чайкам, было в те времена ещё невозможно.

Всё это происходило именно так. Я не вру, клянусь. Всё это я видел своими глазами и запомнил на всю жизнь.

Сегодня другое время. Другая страна. Другие люди. Другие, повторюсь, нравы. Можно кормить хлебом чаек и уток, можно бросать на землю, промахнувшись мимо урны, недоеденный пирожок, можно макать друг друга головой  в чан с кефиром под зажигательно-убойную музычку. Всё можно, ей Богу, всё! Лишь некоторые брюзжащие ханжи погрустят минутку-другую, сдерживая рвотные рефлексы, но и они постепенно успокоятся, переключив телевизор на триста сороковую серию любимого сериала и забудут далёкий уже тёплый день доброго ленинградского лета, ветерана с его праведным гневом, юных туристов, удирающих куда-то по графику мирового рекорда и себя, оставшегося в том самом Ленинграде, на Английской набережной с увесистой тростью в руках… И это хорошо!

А вечером, около десяти позвонила мама. Я, знаете ли, ярко выраженный «жаворонок». Ложусь рано и встаю засветло. Все мои друзья и близкие знают такую мою особенность, и после девяти вечера обычно мне никто не звонит. Поэтому я шёл к телефону с нарастающей с каждым шагом беспричинной, казалось бы, тревогой. Тоска, как давеча после кефирной интернет-феерии, стала хватать костлявыми, когтистыми пальцами за сердце.

— Сынок. Папа умер…

— Как?!

Ноги подкосились, я рухнул на пол. Страшно. Как страшно! Никогда не думал, что может быть так страшно. Словно в этот миг, именно в эту секунду наступил конец света. Реальный конец света. Весь мир, вся моя прежняя жизнь, всё, что я знал, всё, о чём мечтал, всё, что любил, всё вдруг разом погрузилось во тьму и холод. И не крикнешь, не завоешь, не побежишь к некоему прекрасному включателю света и радости. Потому что не идут ноги, потому что непреодолимый ком овладел горлом, потому что поздно, исправить уже ничего нельзя, потому что порог твоего дома переступила смерть.

Папа угас всего за год. Здоровый, сильный человечище. Диагноз, подтверждённый исследованиями, не оставлял надежды. Операцию врачи делать отказались. Отправили домой. Умирать. Прямо так и сказали, мол, сколько проживёт, столько и проживёт. Вот так.

Но он ещё боролся. Ещё храбрился, всё тяжелее с каждым днём передвигаясь с палочкой, ещё шутил:

— Вот поправлюсь, куплю десантный берет и поеду защищать Севастополь.

А великим постом слёг и уже не вставал. Мы, конечно, знали, я знал, что рано или поздно… Что это произойдёт. Готовился. Морально готовился, но всё-таки оказался не готов.

— Сынок. Папа умер…

— Как?!

Оказывается, полностью быть готовым к смерти самого близкого тебе человека невозможно. У одного моего друга долго и мучительно болел отец. Все знали, что он умирает, и что смерть для него — избавление от страданий. Все знали и готовились. И вот отец моего друга скончался, и друг мой, который к этой смерти готовился, ждал её, вдруг оказался вовсе к ней не готов, и после похорон слёг в больницу с тяжёлым инсультом.

Да ведь это же не кино! Мыслимо ли пережить такое! Дорогой, близкий, самый близкий тебе человек, на которого ты равнялся, которому подражал… А теперь всё, нет его. Нет! А есть только леденящий ужас безвыходности и безнадёжности. Как же теперь жить-то? Как теперь вновь и вновь встречать рассветы и любоваться закатами? Как кушать сладости и читать книги? Ведь самого, САМОГО дорогого человека больше… Нет! Это нельзя! Это невозможно! Как жить-то теперь, скажите мне? Как?

— Сынок. Папа умер…

— Как?!

Теперь я понимаю причину своей недавней тоски, скверны своей душевной. Кефир и глупое видео здесь не при чём. Пусть, пусть у юных повес всё будет хорошо, ибо не ведают, глупые, чего творят. Пусть производство кисломолочной продукции в России растёт, вопреки америкосно-европейским санкциям. Не в этом дело. Просто именно в этот час умирал мой папа. А я не знал этого. Уверен был, что полегчало ему. Ведь ещё третьего дня был врач, обнадёжил, прописал лекарства. Да и не могло быть ничего ужасного. Не могло. Ведь это же мой… папа.

И вот я сижу на полу в коридоре. Вокруг суетится жена. Телефон в моих руках всё ещё попискивает от обиды. Он-то тут при чём? Жена вынимает из моих рук трубку, даёт мне выпить корвалольных капель. Капли, таблетки… Как всё это мелочно и глупо сейчас. Сейчас, в эту страшную минуту безвремения.

Позже я прочёл у батюшки Иоанна Кронштадтского:

«Что для человека всего ужаснее? Смерть? Да, смерть. Всякий из нас не может без ужаса представить, как ему придется умирать и последний вздох испускать. А как терзаются родители, когда умирают их любезные дети, когда они лежат перед их глазами бездыханными? Но не страшитесь и не скорбите, братия, через меру. Иисус Христос, Спаситель наш, Своею смертью победил нашу смерть и Своим воскресением положил основание нашему воскресению, и мы каждую неделю, каждый воскресный день торжествуем во Христе воскресшем наше общее будущее воскресение и предначинаем вечную жизнь, к которой настоящая временная жизнь есть краткий, хотя тесный и прискорбный путь; смерть же истинного христианина есть не более как сон до дня воскресения, или как рождение в новую жизнь. Итак, торжествуя каждую неделю воскресение Христово и свое воскресение из мертвых, учитесь непрестанно умирать греху и воскресать душами от мертвых дел, обогащайтесь добродетелью и не скорбите безутешно о умерших; научайтесь встречать смерть без ужаса, как определение Отца Небесного, которое, с воскресением Христовым из мертвых, потеряло свою грозность».

Учитесь непрестанно умирать! Вы поняли? Непрестанно умирать! Да возможно ли такое? Да мыслимо ли? Оказывается, возможно и должно даже. Если это будет смерть греху, понимаете? Смерть, за которой последует, непременно последует воскресение от мёртвых дел. Я лично это понимаю и принимаю. Разумом принимаю. Но сердце! Как же болит оно, моё сердце. Тут никаким корвалолом и прочими валокординами не поможешь. Эх, видать плохой, скверный я христианин, если болит моё сердце, протестуя против смерти близкого человека, если болит сердце от тревожащих мой ночной сон криков погибающих детей Донецка и Луганска, если трудно, физически трудно понять и признать вечное, главное, исполненное любви: «Слава Богу за всё!». За всё, понимаете? И за кровавую нашу историю, и за войны и революции, через которые мы прошли и выжили, и за гибель близких наших, и за хлеб, летящий в Неву не как Тело Христово, а как символ сытости и довольства, и даже за смерть моего папы… За всё-за всё! Слава Богу!

«В конце концов, и мы все должны будем ос­тавить здешний краткий век, перейти в вечность, явиться к святому и праведному Судии и Твор­цу всех, Богу, и дать отчет о своей жизни. Как и с чем мы явимся? Какой суд и приговор Его ус­лышим на всю вечность? Вот о чем мы должны чаще размышлять, о чем заботиться. О, помыш­ляйте все об этой будущей судьбе и готовьте де­ла свои благие, плоды свои духовные, да не явит­ся никто бесплодным деревом».

Да будет так! Да не явимся мы перед Господом бесплодными растениями, чтобы не быть проклятыми, подобно евангельской смоковнице. Да наполним ветви и корни наши живительным соком настоящей Любви Христовой!

Любить! Вот, что остаётся, вот чему нужно, обязательно нужно мне теперь учиться. В память о папе, для будущего моего сына.

Пусть смеётся он, сыночек мой, над глупым интернетовским сюжетом, пусть посмеивается и осуждает стариканские мои взгляды и убеждения, пусть смеётся над устаревшими моими вкусами. Но только пусть смеётся! Пусть радуется и живёт. Пусть родятся на свет его дети — мои внуки. А я… Я буду любить, бесконечно любить их всех. Я научусь этому. Обязательно научусь. Во славу Твою, Господи! В память твою, мой папа.

+  +  +

Однажды в паломничестве услышал любопытный разговор. Это было в Печорах. Июль подходил к концу. Ночи становились длинней. Ещё немного и народная мудрость с Ильина дня закроет купальный сезон. Хотя и сейчас уже мало охотников поплескаться в студёной водице северных водоёмов, только утки, важно разгребая зелень ряски многочисленных прудов, ещё наслаждаются скупой щедростью тепла короткого Псковского лета.

Как-то после обеда одна наша попутчица предложила сходить к эстонской границе, благо это совсем недалеко. А что? Издали посмотреть на Евросоюз, а заодно уж и на НАТО, почему бы и нет? Набралась довольно-таки приличная компания. Пошли и мы с супругой и сыном. По пути, как водится разговаривали. О чём обычно говорят в паломничестве? Правильно, о прежних паломничествах, о различных чудесах и удивительных происшествиях, случившихся некогда с тобой

Или с «одним знакомым». Так принято. Это придаёт паломничеству особый, почти сакральный колорит. Я люблю такие разговоры, даже если не участвую, а только слушаю говорящих. В этот раз говорили об Иоанне Кронштадтском.

Та самая паломница, что предложила поглядеть на Заграницу, с уверенностью опытной рассказчицы поведала нам такую историю.

Это было в начале прошлого века. Ещё не взрывались церкви, и не закрывались монастыри. Ещё по воскресным дням русские храмы полнились причастниками. Ещё ходил народ на Богомолье в древние обители, чая спасения у Господа, а не у большевиков. В те годы по всей великой Руси гремела слава живого чудотворца из Кронштадта. Сотни, тысячи людей ежедневно стекались к Андреевскому собору, где служил батюшка. Да и сам отец Иоанн не довольствовался только тем, что народ притекает к нему. Сам при любой возможности ехал к людям. К больным, недвижимым, страждущим.

Однажды пригласили его для причащения тяжелобольного в некий дом. Отец Иоанн откликнулся на приглашение, но как-то тяжело было на сердце у всероссийского старчика. Некая тоска душила его. Однако долг пастыря велит безропотно исполнять своё служение. С батюшкой была послушница, некая монахиня, именно она и рассказала впоследствии все подробности этого странного происшествия. Отец Иоанн, кстати, строго-настрого запретил ей об этом рассказывать. Но шила в мешке не утаишь. И Христос запрещал народу прославлять Его чудеса, но если мы замолчим, то возопиют камни. Монахиня рассказала своей духовной сестре, та, в свою очередь, знакомой мещанке или молочнице, уже не помню точно. И история эта стала известной.

Так вот. Приехали они по указанному адресу. Дом богатый. В зале на столах богатое угощение. Батюшку настойчиво приглашают откушать, а он отказывается. Ведите к больному и всё тут. Хозяева переглядываются, ну, хорошо мол, пойдём к больному. Завели его в отдельную комнату, и дверь поскорей на замок.

Тревожно стало сопровождавшей батюшку монахине. Чего это они закрылись-то? Прислушивается, а за дверью возня и словно стонет кто-то. Тут и вовсе схватила её за горло необъяснимая тоска-кручина. Вспомнила, как не хотел ехать сюда праведный старец. Бросилась она к двери. Стала стучать, ломиться. Откуда только силы взялись у хрупкой монахини. Замок выломала. Дверь распахнулась, и открылась глазам несчастной страшная картина.

На широкой кровати был силой распластан отец Иоанн. Несколько изуверов держали его за руки и за ноги, а один ножом резал у батюшки в паху. Страшным голосом закричала монахиня. Так, что затряслись стёкла в дорогих сервантах жуткого дома. И негодяи струсили, отпустили раненого батюшку. На крик вбежал кучер, что привёз отца Иоанна. Вдвоём с монахиней они перенесли окровавленного батюшку в карету и увезли домой.

Отец Иоанн запретил кому бы то ни было рассказывать об этом, опасаясь погромов. Вот такая история.

— Я слышал эту историю, читал в интернете комментарии. Ерунда всё это, — пробасил один из наших попутчиков, солидный дядечка, занимавший какой-то важный чин в одном из казачьих обществ.

— Ничего не ерунда, — откликнулась рассказчица, — Мне эту историю рассказывала племянница одной монахини, которая в детстве дружила с дочерью той самой молочницы, о которой я говорила.

— Ерунда. Я читал комментарий авторитетнейшего митрополита. Не было такой истории. Всё это нелепые выдумки и бабьи сказки.

— Зачем вы так говорите? — вмешалась в разговор ещё одна паломница, кажется певчая в соборном храме, — Я тоже слышала эту историю и верю, что именно так всё и было.

— Одна баба рассказала другой, другая третьей, пятая — своей племяннице и так далее. Не верю я в бабьи сказки.

— А вы вспомните, отчего умер батюшка Иоанн?

— Отчего?

— У него было тяжелейшее заболевание мочевого пузыря, так что в последние месяцы своей жизни он криком кричал.

— И что?

— Как что? Это были последствия травмы, нанесённой отцу Иоанну изуверами.

— Да глупости это. Доказательств-то никаких. А я, знаете ли, привык верить только фактам.

— А вот меня лично, — это муж рассказчицы, человек тихий, скромный, за всё паломничество проронивший не более десятка слов, — Меня лично поражает другое. Вспомните, почему отец Иоанн Кронштадтский запретил говорить об этом страшном преступлении. Он опасался, что начнутся погромы… Понимаете? Ну, как же? Погромы всегда бывают против кого? Ну?

— А, ты хочешь сказать, что против отца Иоанна был жидо-масонский заговор? Я, знаете ли, ко всяким там масонам и прочим, тоже не очень-то, но тут ты, брат, перегнул. Глупости и бабьи сказки.

— Да никакие не глупости, — это снова певчая, — Вся наша последующая история, все наши беды, революции, гражданская война, репрессии, кровь, голод — всё не на пустом месте возникло. Вы, кстати, упустили из виду очень важное обстоятельство. Когда отец Иоанн только садился в карету, чтобы ехать к якобы больному, он произнёс пророческую фразу. В ней, кстати, вся соль этой истории. Он сказал, грустно усмехаясь, той самой монахине сказал: «На заклание меня везёте?» Понимаете? Он провидел всё, что с ним должно произойти, но не отказался от поездки. Как Господь, который знал, какие муки Ему предстоят, всё-таки добровольно пошёл на крест, так и батюшка Иоанн пошёл на свой крест добровольно, за имя Христово. Чтобы то, что с ним произойдёт в страшном доме, послужило для всех нас предупреждением: в безверии нас ждёт катастрофа.

— Глупости всё это, — пробасил казак, но как-то не очень уверенно.

Дальше шли молча. Далеко позади остался город с великим, древним, никогда не закрывавшемся монастырём. Далеко позади остались шум и суета многоликой, многовековой тайны, странной, как само своё имя — Россия. Мы прошли через небольшие лесочки, сливающиеся в единый живой организм русского леса, от пуза наугощались ягодной щедростью черничников. И вот мы у КПП или как он правильно называется: международный пограничный пункт пропуска «Куничина гора». Там, вдалеке уже Эстония. Такой же лес, такая же река. И всё-таки это уже она… Заграница. Где-то там почивают знаменитые камни Европы, которые, по Достоевскому, дороги русскому сердцу больше, чем европейскому. Где-то там живут люди, которые очень хотят научить нас жить по-европейски, думать по-европейски, любить по-европейски, верить по-европейски. Где-то там, в этой самой вожделенной Загранице готовы в любую минуту взлететь истребители и крылатые ракеты, чтобы подарить нам желанные свободу и демократию. А может, я просто сгущаю краски?

Вспоминаю сейчас те давние минуты в паломничестве, это жадное вглядывание в заграничные дали, и кажется мне, что с тех самых пор неотступно следит за мною немеркнущий строгий взгляд ОТТУДА, из оазиса свободы и прав человека, направляя на верный путь мою жизнь, жизнь моего сына, жизни моих будущих внуков.

Ох, уж эта Заграница. Тут недавно я пересмотрел культовый фильм времён «Перестройки» режиссёра Сергея Соловьёва «Дом под звёздным небом». Типичная антиллигентская история эпохи перемены времён. Семья, выживающая в прогнившем Союзе республик свободных, несмотря на тотальный гнёт всемогущего «кей джи би», правдами и неправдами вырывается на свободу и обретает полуземной, полунебесный рай в оазисе всечеловеческого счастья — вожделенной АМЕРИКЕ. Показательна сцена, когда герои, почти как Нил Армстронг на Луне, делают первые шаги по Брайтон-Бич, опускаются в умилении на колени и лобзают, лобзают эту пыль свободы этой обетованной земли в этом сиянии рекламного пожара, обещающего им неизменное вечное СЧАСТЬЕ. Словом, полная «харя кришна», как поёт в этом же фильме Борис Гребенщиков.

И ведь паскудство, извините, ситуации в том, что Соловьёв в этой сцене невероятно правдив. В его фантасмагории подобострастное припадание советского антиллигента к Нью-Йоркскому праху Свободы — исключительно точное и тонкое изображение того, что происходило с нами в конце 80-х — начале 90-х (и что происходит сейчас в некоторых незалэжных регионах).

Вот два показательных примера того, как, унижая себя до состояния Иванушки-недурачка, а просто дебила, паталогического лентяя и вшивого, покрытого коростой невежества раба, мы падали «на лица свои» перед блеском «яко солнечным» великого и свободного Запада.

В конце 80-х я. Будучи студентом педагогического института, проходил практику в одной из школ Майкопа. Урок литературы в одиннадцатом классе. Что-то там про Маяковского. Программное что-то. Естественно, я подготовился. Практика как-никак. Да и Маяковский — один из любимейших моих поэтов того времени. Веду урок. Детки ничего так себе. Слушают. Кое-кому даже интересно. Но одна девочка демонстративно зевает. Кладёт голову на руки и делает вид, что спит. Я, естественно, к ней. Мол, неужели тебе, Катя (Зина, Света, Оля — не важно), не интересно? Ведь это же наш Маяковский, шут возьми. А она мне в ответ, почти не поднимая умненькой головки от измученных советской несвободой ручек: «Олег Валерьевич, а вы в Америке были? Нет? А я была!» Напрасно я пытался что-то возразить на эту формулу антирабского, антикоммунячьего протеста, остальные учащиеся класса в этот момент были явно не на моей стороне. Они мысленно лобызали пыльные улицы земного рая.

Второй пример, пожалуй, памятен многим. Год, кажется, девяносто первый. Игра Международного клуба КВН с участием сборной США. Американцы играют, честно говоря, средненько, шутят политкорректно, идеологически выверено. Всё «харя рама». Но вот пришло время финальной песни их команды, и ребятушки запели: «Америка, Америка. От берега до берега». Какие уж тут шутки. Тут всё серьёзно. И зал весь в едином подобострастном едва ли не раболепском умилении встаёт и в силу своих несвободных ещё голосочков пытается подпевать этим Титанам Свободы и Прав человека! Вспомнили?

Вот такой представлялась нам тогда вожделенная Заграница, которая, благодаря бессмертной фразе знаменитого сына турецкоподданного, просто обязана была помочь нам в борьбе со всемогущими «кей джи би», советскими «СС» (в смысле «КП») и прочими «государственными шлюхами» (не мои слова — Юрия Шевчука. Песня называется «Родина»). И помогала. И помогала!!! Эх, куда только, как говаривал Райкин, старушка, простите, страна делась? Разрезанная, как свиная туша (опять-таки шутка из КВН), на отдельные кровоточащие куски, она умерла в жестокой агонии экономического хаоса, воровского беспредела, межнациональных разборок и государственного унижения. Но зато Заграница дала нам главное — новую религию. Религию Свободы, успешно исповедуемую ныне нашей либеральной антиллигенцией. Помогла, так сказать, в духовно-нравственном смысле, нам дуракам это очень важно.

У моего сына есть друг «не разлей вода». С детских лет вместе. Вдруг звонит мне сыночек: «Папа, я с Андрюхой поссорился. В усмерть». Оказалось, что этот самый Андрюха рвёт и мечет по поводу оккупации Крыма русскими фашистами. Как-либо переубедить его, что фашисты, на самом деле оккупировали не Крым, а вовсе даже Киев и пытаются захватить восток Украины, не представляется возможным. Андрюха активный член либерально-антиллигентской секты Свободы, слушает нужные радиостанции, смотрит правильные телеканалы и пользуется проверенными интернет ресурсами. Вот так, на отдельном примере, видно, как духовно помогает нам Заграница.

Ну, и материально она нам помогла. А как же! Вот опять-таки конкретный пример. Для утилизации только одной, самой большой в мире атомной субмарины девятьсот сорок первого проекта «Акула» (по НАТОвской классификации «Тайфун»), подводного крейсера, которого до сих пор боятся наши заокеанские благодетели, необходимо примерно десять миллионов долларов. Из них из бюджета России выделялось всего два миллиона. ОСТАЛЬНЫЕ средства любезно выделяют США. В общей сложности американцы выложили на утилизацию наших «Акул» порядка двадцати пяти миллионов долларов. А ввиду сохраняющейся опасности наших субмарин для мировой демократии, они готовы выкладывать суммы такого же порядка для уничтожения и остальных подводных крейсеров России, в том числе и других проектов. Ну, разве же это не реальная помощь нашей экономике?

И не только нашей. Заграница душевно помогает и нашим братьям НА Украине. Я служил на Черноморском Флоте в середине восьмидесятых. Экипаж моего легендарного корабля (действительно легендарного, сторожевой корабль СКР-6 участвовал в знаменитом морском таране двух американских ударных кораблей в феврале тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, фу, как нетолерантно) был многонациональным. Однако жили себе, не взирая на нации, не тужили, почти одной семьёй. И вот здесь очень печальный факт. К сожалению, уже в те времена наши украинские братья частенько тянули одеяло на себя. Мы, дескать, щирые украинцы, кормим всех вас, бездельников, особенно зажравшуюся Россию. Вы без нас загнётесь в самое короткое время, и Заграница не поможет. Спорить было бесполезно. А тут как раз началась «Перестройка», а затем и Беловежская ПУТЧа подоспела. Украина получила вожделенную незалэжность, а вместе с ней и большую часть Черноморского Флота. За что боролись, как говорится. Стали мы жить врозь, с помощью Заграницы, разумеется. Шли месяцы, годы, а Россия, несмотря на все усилия ельциноидов и прочих верных адептов американской религиозной секты Свободы, так почему-то без Украины и не загнулась. А вот украинские братья и девы сначала мелкими ручейками, а потом мощным, почти Днепровским потоком хлынули к нам на заработки (если почитать биографии наших популярных певцов, артистов и прости… ой, простите, юмористов, то скиснешь от скуки, географическим разнообразием мест рождения и учёбы они, мягко говоря, не отличаются), в вонючую, ленивую и неразвитую духовно Россию.

Запад, между тем, продолжал помогать незалэжной Украине содержать в полной боевой готовности доставшиеся ей военные объекты флота. Очень хорошо помогал. Вот характерный пример. Если обратиться к интернет-путеводителям по Севастополю (составленным ещё до воссоединения с Россией), к удивлению обнаружишь следующее: тридцатая батарея береговой артиллерии — уникальный объект, оставшийся в ведомстве России и не разграбленный, как остальные, перешедшие Украине.

Враньё! Наветы злых москалей, — скажет иной хлопец с Майдана. Давайте проверим. После раздела флота в середине девяностых были разграблены и уничтожены важнейшие, в том числе и стратегические объекты, доставшиеся незалэжному соседу: 35-я батарея, ЗКП Черноморского Флота, ракетный комплекс подземного базирования «Утёс», Балаклава — уникальнейшая база подводных лодок, ядерный арсенал «Феодосия-13», единственный в СССР глубоководный полигон противолодочного оружия… Ржавеет у причала в Николаеве так и недостроенный ракетный крейсер с характерным названием «Украина».

Флотская моя юность прошла на Крымской военно-морской базе (КВМБ). Это, опять-таки, уникальный комплекс стратегических объектов. Озеро Донузлав было соединено каналом с морем. Получилась сверхудобная бухта для боевого базирования флота. Здесь находились: семнадцатая бригада противолодочных кораблей (где как раз я и служил), тридцать девятая дивизия морской пехоты (с уникальными боевыми судами на воздушных подушках «Джейранами» и «Зубрами»), дивизион ракетных катеров, полк гидросамолётов противолодочной авиации Бе-12 «Чайка»… В середине девяностых база отошла Украине.

Тихи сегодня воды Донузлава. Не скользят по водной глади «Зубры», «Джейраны» и «Чайки». Лишь вполне себе безобидные и печальные медузы царствуют на месте базы. Разграблены и растащены на металл даже остатки взлётных полос и швартовых причалов. Украинские же корабли, оставшиеся здесь — четыре тральщика и два десантных судна в море почти не выходят.

Такая же судьба постигла и Керченско-Феодосийскую военно-морскую базу. Словом полная «харя», а заодно уж и «рама»…

Загранице не нужны НА Украине и в Крыму ни российские, ни украинские морские базы. Она, в качестве помощи, естественно, готова размещать здесь свои собственные базы. Исключительно для защиты всемирной Свободы и Прав сексмень… Ой, простите, человека. Вот только неувязочка. Как кость в горле грациозной серны торчит на пути установления прав и свобод город русской славы, некий Севастополь. О, это очень плохой город. Он уже не раз противился установлению оазиса западного счастья на Крымских берегах, выдержав две беспрецедентные обороны, оставаясь один на один с англо-французско-турецкими полчищами в XIX веке и со всесокрушающей трёхсоттысячной фашистской машиной в веке XX. И стоял. Стоял насмерть, сменяя разрушенные стены из камня и бетона на вечные бастионы славы и легенд.

Когда немецкий полководец Манштейн привёл свои армии к Севастополю, то хвастливо заявил: «Я знаю, что могу положиться на свою пехоту, сапёров и артиллеристов. Вы в первой же атаке разобьете врага и продвинетесь глубоко вперёд. Севастополь падёт».

Шли дни и месяцы, но Севастополь не падал. Он сражался, возводил всё новые оборонительные рубежи, рождал героев. Таких, как снайпер Людмила Павлюченко, пулемётчица Нина Онилова, краснофлотец Иван Голубец, политрук Николай Фильченков, комсорг одиннадцатого дзота Алексей Калюжный. Двести пятьдесят дней держался город, нетолерантно ломая хребет трёхсоттысячной армии свободных и цивилизованных «западенцев», двести пятьдесят дней не хотел вручать себя в железные объятья заграничных свобод и прав. И пели тогда защитники города не «Америка — Америка», а совсем другие песни и целовали не пыль американских стрит, а обильно политую русской кровью землю РУССКОГО города — ставшего для всех русских людей символом мужества и несгибаемой воли. И клялись не в любви к западной цивилизации, а в том, что умрут, но не сдадут врагу город, ставший родным для русских, украинцев, татар, армян, калмыков, белорусов, адыгов… Такую клятву нашли в кармане погибшего Калюжного: «Я умираю, но знаю, что мы победим. Держитесь крепче, уничтожайте фашистских бешеных собак. Клятву воина я сдержал»… Эта клятва — завещание для нас. Для внуков и детей тех, кто стоял насмерть против прав и свобод великой Заграницы. Для нас, для того, кто сегодня готов стоять насмерть против несущих нам свободу и прочую «помощь» неофашистских бешеных собак. Как прекрасно сказал один молодой севастополец: «Наши деды разбили здесь фашистскую сволочь, теперь настала наша очередь разбить под Севастополем сволочь бандеровскую». Золотые слова.

Севастополю много раз было трудно. Но город всегда был не один. Вся Россия в едином порыве защищала и готова защищать этот город впредь, точно также, как и он, город русской славы, символ доблести русского флота готов вновь стать на защиту всей России от заграничной «помощи». Вслушайтесь. Это ветер солёный от морских волн и пота русского моряка доносит нам вещее: «Держитесь, Севастопольцы! Держитесь крепче!» И я, вторя завету великого флотоводца, шепчу, как клятву: Отстаивайте же Севастополь, братья мои и сёстры. Отстаивайте его от бешеных собак! Бейте их по «харе» и по «раме». Таков наш долг.

А что же Заграница? Заграница им уже не поможет. Не поможет!

А нам? Нужна ли нам помощь этой самой пресловутой Заграницы? Неужели не обойдёмся? Неужели забудем пророческие и страшные одновременно слова всероссийского пастыря Иоанна Кронштадского: «Россия — это подножие престола Божия»? Подножие престола Божия! Вдумайтесь только! Слова эти касаются всех нас, каждого из нас, каждого! Ведь и мы — часть России, а стало быть, и на нас, на наших плечах покоится Божий престол. И чем крепче мы, врастая в родную землю, питаясь соками родной культуры, дыша воздухом родной веры, будем держаться этого подножия, тем прочнее будет утверждаться над нами Божий престол.

Бросив прощальный взгляд в сторону эстонского леса и великих камней Европы, мы повернули назад, к сокровищнице лесных черничников и брусничников, к суете и дремучести русских городов, к мёртвенности и безвремению русской деревни. Домой. К себе.

3

«Демократия — в аду, на небе Царство».
Св. правед. Иоанн Кронштадтский.

Прочёл в Православной газете: «Городская больница Кронштадта, с июня 2013 года носящая имя праведного Иоанна Кронштадтского, отказалась от проведения операций по искусственному прерыванию беременности».

+ + +

Обычное субботнее утро, обычная маршрутка. В самом разгаре лето две тысячи четырнадцатого. Город сонно отряхивает с плеч каналов и дворцов ветхие лохмотья белой ночи. Маршрутка лениво урча, выруливает по Кронштадтскому шоссе к центру. В салоне человек восемь пассажиров. Водитель похожий на матроса Артёма Балашова из знаменитого довоенного советского фильма, включает музыку. Но вместо обычного маршруточного шансона салон оккупируют стоны выловленной из питерского канала утопленницы:

— Это не шутки, мы встретились в маршрутке под номером один, едем и молчим…

И правда, что это все в салоне молчат, и молчат. Вот, напротив Иванова, две такие милые девчурки, особенно одна, хоть сейчас на обложку «Плей…», простите, советского журнала «Работница».

— Хорошее утро, — говорит Иванов, обращаясь именно к той, с обложки, — День обещает быть великодушным.

— Я не слышу будто, — отзывается певица-утопленница. Девушка с обложки смеётся. Её подруга недобро ухмыляется:

— Какая чушь! Вот из-за таких идиоток у нашего народа складывается впечатление, что все блондинки — неисправимые кретинки, что женщинам в России место… Сами знаете где. Что у женщины голова набита исключительно бутиками, шмотками и прочими опилками.

— Ну, почему? Они ещё в неё едят, — пытается шутить Иванов.

Шутка не проходит. Девчурки демонстративно отворачиваются.

— Это шутка была. Анекдот есть такой. Про боксёра. Там у чемпиона по боксу спрашивают…

— Это очень старый анекдот.

— На первом свиданье говорил о балете, — вздыхает утопленница.

— При чём здесь балет? — не выдерживает строгая попутчица.

— Балет — это такие падеде и прочие коленца. А вы, девочки, случайно не танцуете?

— Случайно не танцуем.

— У нас дела поважнее есть, — это, наконец, вставила слово девушка-обложка.

— Поважнее? И какие именно?

— Ну, вот сейчас, например, мы едем…

— Валерия!

— А что здесь такого? У нас акция. Пусть люди знают.

— Акция? Интересно. Вы распространяете косметику?

— Ничего мы не распространяем, — снова заговорила строгая, — Мы собираемся пикетировать здание местной горбольницы.

— Пикетировать? А от какой вы партии, если не секрет?

— Не секрет. Мы не от какой партии. Мы активистки ЛГБТ сообщества.

— Он сжал мне руку сильно, — запнулась певица.

— Какого сообщества? — поперхнулся Иванов.

— Не только ЛГБТ, — торопливо вставила «обложка», — Я, например, представляю комитет питерских феминисток.

Все пассажиры заспанной маршрутки уставились на активисток. Даже Артём Балашов с водительского места, предварительно сбросив скорость, чтобы, разглядывая, представительниц сообщества, не врезаться в столб.

— А дальше как бывает в русских фильмах… — резюмировала спасённая из вод Финского залива или Обводного канала неведомая неактивиска.

— Да. Мы активистки движения «Фемен» и ЛГБТ сообщества, — подтвердила строгая, обращаясь ко всем пассажирам, и к Артёму Балашову, — Мы выступаем за законные права женщин России на аборт.

— На что?

— На аборт.

— Вот! — словно подтверждая слова подруги… или друга… или, тьфу ты, напасть, другой активистки, взвизгнула «обложка» и принялась разворачивать самодельный плакат.

Утопленницу, между тем, по радио сменил толи стон сильно курящей девушки, толи визг защемившего определённую часть тела юношки:

— Санта Лючия. Санта Лючия. Он парень неплохой…

Обложкавая активистка развернула-таки плакат6 2право женщины важнее ваших убеждений», и теперь он царственно возвышался над салоном, пассажирами, Ивановым, матросом Балашовым и стоном радио:

— Стань для него родной.

— Какое право? — не понял Иванов.

— Право женщины, — голосом председателя колхоза, рапортующего об успехах в сборе урожая, затараторила строгая ЛГБТешница, — Когда патриарше-путинские выкормыши объявили в городской больнице Кронштадта запрет на аборты, я всё же не до конца поверила, что живу в окончательной черносотенной антиутопии. Я решила бороться. Слава богу, у меня ещё достаточно единомышленников. Но бороться нужно решительно. Ещё немного, и во всех питерских, а затем и в российских женских консультациях вместо люстр и лампочек вывесят лампадки-иконки, вынесут вон все «богохульные кресла», а потом, того и гляди, заменят врачебный осмотр и лечение исповедью и проповедями. Разве это не катастрофа?

— Смотри в глаза мои, но только-только не лечи меня, — прокомментировало бесполое радиосущество. А фемен-обложка продолжила:

— Аборты — это право, а не преступление. Как они всего этого не понимают? Утешает лишь то, что пока ещё аборты на территории Рашки в принципе разрешены…

— И это несмотря на то, — прибавила ЛГБТешница, — Что официальная политка наших христолюбивых властей, замешенная на генеральной линии РПЦ, неуклонно ведёт страну в дебри сексуального невежества и мракобесия.

— Тебя я нежно-нежно, тебя я грубо, — резюмировал невидимый радиогей, ой, простите, радиогений.

— Какая чушь, — отчётливо и спокойно проговорила немолодая пассажирка, до этого, казалось, безучастно внимавшая разговору.

— Почему это чушь? — взвизгнула фемен-обложка, — Каждая женщина должна иметь право распоряжаться собственным телом.

— Я не про тело, я про песню, милочка. Водитель, остановите за перекрёстком…

Зеркальная  гладь Финского залива, нежившегося в штиле июньского утра, отразила очертания величественного реконструированного собора.

+ + +

Я не знаю, состоялся ли тот пикет, как он прошёл, чем закончился, у меня вообще особое отношение ко всякого рода пикетам и демонстрациям, особенно устраиваемых нашей либеральной антиллигенцией. Почему-то сразу вспоминаются многолюдные акции начала девяностых. Помните эти бесславные учительские пикеты с требованиями выплатить заработную плату за полгода? Это тысячелюдие с плакатами и транспорантами у городских и областных администраций. Эти зашторенные окна «высоких» чиновников. Эти околевшие от мороза и безысходности трёхчасовой публичной бессмыслицы лица.

Сейчас подобные акции представляются мне многотысячным людским стоянием перед огромной пещерой, в которой уже давным-давно нет ни одного обитателя, кроме дохлой летучей мыши, равнодушно разлагающейся, наперекор людским страстям и протестам.

Я против пикетов, и уж тем более против акций либерально настроенной публики, бьющейся за призрачные права наших меньшинств и прочих извращенцев.

С либералами у меня вообще давняя и кровная «любовь». Вы поймёте почему.

Давайте попробуем решить весьма непростой, но вместе с тем один из основополагающих для бытия российского общества вопрос: «Православный патриот в современной либеральной России». Вопрос этот представляется мне весьма важным, хотя бы потому, что либеральная или вернее будет сказать: псевдолиберальная идея прочно укоренилась в сознании и деятельности российских элит с конца 80-х годов прошлого столетия до сего дня. Кто же такие эти «русские либералы» и каково их отношение к патриотизму и Православию?

Недавно вот позвонил друг. Хороший парень, надёжный товарищ, великолепный поэт и… прожжённый либерал. С ним всегда интересно и забавно поболтать. До тех пор, пока не начинает он излагать либеральные взгляды на политику. Вот тут становится скучно. И не потому, что друг мой говорит нудно или, не зная сути вопроса, городит чепуху, вовсе нет. Излагает он умные и лингвистически выверенные речи, оратор блестящий. Скучно становится оттого, что всё это уже миллиарды раз сказано, повторено, записано, заблогированно, затвиттировано, завконтактированно и проч… Почти невозможно сегодня от наших антиллигентствующих либералов услышать что-либо новенькое, свеженькое, пусть неприятное на вкус, но не просроченное по годности.

Либералы вообще, в основной своей массе люди умные, мудрые даже, по-своему, повторяю: ПО-СВОЕМУ, любящие Россию, но или слишком часто бывают в Лондоне, Париже и где-нибудь в Филадельфии, или слишком верят в идиллии картинок земного рая в каком-нибудь Амстердаме, Гётеборге или Гамбурге, или сверхмного смотрят телевизионный канал «Ливень», или сверхчасто читают газету «Московский молодой либерал», или не слушают ничего, кроме радиостанции «Московские раскаты эха».

Особенно это касается провинциальных либералов. Здесь они и держатся особняком, и стараются походить в выражениях, в интонациях, да и внешне на лидеров либеральной оппозиции. Либералы вообще похожи друг на друга. Нет, правда!

В октябре позапрошлого года я был в Подмосковных Липках на последнем (в смысле, закрываются «Липки») Форуме молодых писателей России. Весьма забавно было наблюдать картинку «круглого стола», например, современных поэтов. Или прозаиков. У сцены стоит столик. За ним сидит мэтр, а рядом на стульях ютятся юные дарования. Почему-то почти все (или все) юноши. Напротив них, в первом ряду конференц-зала восседает литературная элита. Ну, вы догадались. Это, конечно же, критики. Вернее, критикессы. Все они одинаково одеты. У всех длинные, льющиеся по плечам волосы. Все в очках. Все худенькие и стройненькие. И говорят до жути умные фразы, значение которых простым смертным понимать явно не дано. Время от времени из чёткого ряда изысканных, стройных, но отнюдь не худеньких словоформ вырываются на свет Божий и вовсе страшные, ввергающие неискушённого слушателя в состояние моральной заикоты, слова: аллюзии, дискурс, катарсис, симулякр и проч… Страшно? Вот и мальчикам, простите, юным поэтам и прозаикам, сидевшим в президиумах «круглых столов» конференц-зала «Липок» было не до смеха. Кто-то пытался хоть приблизительно понять, о чём вещают критикессы (которых там бывало до семи штук на каждом таком «столе»), кто-то икал спасения в имитации глубокого сна. Некоторые юношки всё-таки пытались что-то ответить. О прозе там, о стихах, простите за выражение. Но критикессы, окатив очередного «оратора» порцией снисходительно-презрительного смеха, вновь принимались за «симулякры, дискурсы и аллюзии». Даже один из мэтров, главред «Сверхнового мира» как-то не выдержал и ответил одной из вершительниц литературных судеб с виноватой улыбкой: «Ну, не понимаю я этого».

И всё-то стройно у них, всё-то правильно, никаких изъянов или проколов. Хотя… Очевидно, уверенные в том, что вокруг них всегда и исключительно только такие же либералы, как и они сами, СВОИ, что все окружающие знают, О ЧЁМ идёт речь, наши антиллигенты время от времени проговариваются.

Так редактор «Независимой ни от кого газеты» на одной из лекций в порыве откровения открыл страшный секрет Полишинеля, а именно, почему либералы так не любят нынешнего Патриарха Московского и Всея Руси. Вот ответ, почти дословно:

В 2012 году к власти в стране пришли люди, которые считают, что Россия должна быть исключительно консервативной. Но единственной реальной силой, которая может сплотить всех консерваторов в стране, является РПЦ.

Хе. Вот он, вот он враг либералов. Вражина. Тут не в дорогих часах пресловутых, не в приевшихся батюшках на «Мерседесах» дело. Тут жуть и страх. А вдруг, да не дай Бог, Патриарх станет духовным лидером всяких там почвенников и прочих патриотов! А к этому, между прочим, идёт. Кирилл — великолепный оратор, так порой сыпет с кафедр православных соборов проповедями, что дискурсы, аллюзии и даже, простите, симулякры отдыхают. Тот самый мой друг, с которого я начал свой сумбурный рассказ, по поводу Патриарха выразился так: «Не люблю Кирилла. Вот АлЕксий (они по-прежнему называют покойного Патриарха с ударением на 2-ой слог) был хорошим Патриархом. Такой тихенький, добренький старичок». Хе-хе. Вот такие Патриархи и Президенты нужны нашим либералам: тихенькие и дохленькие старички-добрячки.

Отсюда все эти омерзительные до тошноты издёвки в «паутине» по поводу любых событий, связанных с православной церковью. Вот лишь немногие из последних, вызвавших очередные либеральные истерики: предложение Ивана Охлобыстина сажать за мужеложство,  увольнение из МДА протодиакона Андрея Кураева, «гастроли в России святынь» — это о Дарах Волхвов (прости меня, Господи, что приходится это повторять). И таковыми блевотными плевками злобы в адрес Матери нашей Православной Церкви интернет просто кипит.

Одним из самых распространённых приёмов ведения полемики для либерала является пресловутый антисемитизм. «Скоро начнутся погромы!» — уверяют либеральные лидеры. Видимо, они знают нечто, чего не знаем мы — простое русское неантиллигентное быдло. «Месть воспоследствует! — грозит один из таких либералов, спрятавший имя под «паутинным ником», комментируя мои патриотические стихи о Поле Куликовом.

Спешу успокоить своих «паутинных» оппонентов: месть не воспоследствует. И имперского величия тоже не будет. Хотя бы потому, что русских в моей стране меньшинство. Я не по паспорту, тем более, что в паспорте и графы-то национальной нет, я по духу имею ввиду. И на Поле Куликово сегодня выходить некому. Общество расколото так, что каждый сидит в своей ракушке, с умным видом рассуждая оттуда о Путине, о Болотной, о законе Магницкого и об ответном законе Димы Яковлева, о «pusьках», о часах патриарха, о хорошем Прохорове, о скандале с рособорон (простите) сервисом, о плохом Прохорове. О несчастных российских сиротах, которых теперь не будут усыновлять добрые и обеспеченные дяди и тёти из звёздно-полосатого рая. О негодяях из оппозиции, которые вместо того, чтобы устраивать протестные митинги, взяли бы да и сами усыновили бы по сироте. А Хакамада двоих. А Ксюша Собчак сразу четверых. Вот и решили бы хоть одну российскую проблему.

Ещё про оговорки «по Фрейду». Там же в Липках одна очень, без всякой иронии, ОЧЕНЬ талантливая Питерская поэтесса сказала мне в личной беседе: «Когда ехала сюда, страшно боялась, не дай Бог запишут в почвенники». Вот оно чудовище, которое никогда не обернётся для либералов в прекрасного принца — (слабонервные, не читайте, закройте глаза, а для стойких всё-таки произнесу это страшное слово) почвенник. Ух! Страшно?

Самая, пожалуй, умная и успешная критикесса, вчерашняя выпускница «Липок» проговорилась со значением: «Недавно я была на Московском поэтическом вечере, участников которого заранее отобрало поэтическое сообщество». О, эти литературные масоны, великие магистры литмасонских лож, отбирающие поэтов и вершащие наши нелиберальные судьбы…

Ещё один юный талантливый московский прозаик, студент Литинститута, проходя мимо семинара журнала «Наш Современник», изрёк: «Патриотизм — мерзопакастное чувство, вызывающее ощущение гадливости. Кажется, это сказал Черчиль».

Увы, молодой человек, Черчиль такого сказать ну, никак не мог, так как был до мозга костей патриотом патриархальной Англии. Такие слова в начале 90-х годов изрыгали исключительно лидеры либеральной революции в России, всякие там Чу, Гай, Шу и Чер, и проч…

Но довольно об этом. В целом, повторюсь, либералы сегодня — это умные, интеллигентные, талантливые ребята, многие из них почти гении, в своём роде. Как говорится, дай им Бог. И ведь ждёшь, ждёшь от них чего-нибудь такого… изысканного, свеженького. А они всё о том же, о Фоме и Ерёме. Об олимпиаде например. Мой друг, ну, тот самый, с кого я, блин, начинал монолог (простите за неантиллигентность), ещё в одиннадцатом году все уши мне простудил ледяным скепсисом по поводу зимней олимпиады в тропиках: во-первых, в тропиках, во-вторых, террористы, в-третьих,  Эльбрус рядом, а вдруг как ахнет! Потом в ход пошли некие бюджетные не то миллионы, не то миллиарды. Потом экологические катастрофы, потом притеснение секс-меньшинств.

Однажды я не выдержал. Знаешь, говорю, пожалуй, для тебя страшным и непоправимым ударом станет нормально, успешно проведённая олимпиада. Как ты это переживёшь? Обиделся.

Теперь вот он выдвигает новую околоолимпиадную версию (сообщил мне, когда звонил). Летняя олимпиада 80 года была 22-ой. Казалось бы, это был триумф советского строя, вершина развития государства. Но через несколько лет СССР рухнул. То же ожидает и Путинскую Россию после триумфальной 22-ой зимней олимпиады. Ну, вот же, новенькое, свеженькое! Хотя… И это я уже слышал. Скучно, господа, ей Богу скучно. Придумайте что-нибудь поновее. Как у вас всё постно и однообразно.

А вот нам бы, тем, кто не смотря ни на что по-прежнему считает себя патриотом своей Родины, кто по велению сердца ходит в Храмы НАШЕЙ Православной Церкви, кто почитает священноначалие и искренней сыновней любовью любит НАШЕГО Патриарха, кто не приготовил себе запасных домиков на Лазурном Берегу, кто не обучает любимых чадушек в Лондонских университетах, кто не ворует, не берёт взятки, не блудит по «домам терпимости», кого воротит от «голубых» содомитов, и главное — кто сверяет, старается во всяком случае сверять свою жизнь с Путями Христовыми. Дай нам Бог оставаться со Христом. Дай нам Бог быть хозяевами в своём доме. Дай нам Бог быть Православными!

 Вот, кстати, на досуге придумал сюжет для великолепного либерального романа. Букер в кармане! Клянусь! Стоит только развернуть. Сам я этого никогда не напишу. Из принципа. Так что, если кого заинтересует, пожалуйста. Дарю. Бесплатно! Вот этот сюжет:

В пригороде Махачкалы проживает гомосексуалист-еврей. Он страшно одинок, ведь кроме мамы и призрачной родни в Канаде у него никого нет. Естественно, в таких условиях у него развивается фобия. Ему кажется, что все дагестанцы этого города желают только одного — зверски разделаться с несчастным геем-инородцем. Каждую ночь ему снятся жуткие сны, один изощрённее другого: пытки, надругательства, боль, мучения, позор. Но больше всего его мучают даже не садистские действия маньяков-душегубов с его несчастными отдельными органами, а бессилие достойно ответить на ущемление прав человека и на махровый антисемитизм негодяев, которые в конце каждого его сна выкладывают перед истерзанным, остывающим трупом героя из собачьих какашек слово «холокост».

У героя есть товарищ, не друг, а просто единственный приятель, бывший ОМОНовец, ветеран грузино-осетинской войны августа восьмого года. Русский парень, обязательно инвалид, лучше всего без ноги. Он ушёл из ОМОНа, после увиденных зверств на войне. С тех пор непробудно пьёт и нигде не работает.

И вот только ему однажды, с трудом пережив очередной ночной кошмар, наш герой решает доверить свою тайну, надеясь на понимание и христианскую отзывчивость русского товарища. Но в ответ на героя обрушивается стена равнодушия, ненависти и злобной гомофобии. Оказывается, приятель героя входит в Махачкалинскую бригаду русских скинхедов.

Начинается травля героя. Бритоголовые выродки готовят погром. С трудом, рискуя жизнью, дагестанские миролюбивые соседи спасают героя, но мама его погибает. Убийцей, естественно является алкаш-ОМОНовец.

Тайными тропами дагестанцы доставляют героя в повстанческий лагерь «вольных горцев», откуда через время его переправляют в Европу.

Теперь он живёт в Амстердаме. У него есть друг, хорошая работа, он посещает синагогу. Участвует в международном правозащитном движении «Антисочи 2014». Но часто плачет за стаканчиком русской водки, вспоминая маму и далёкую Родину.

+ + +

Кстати, было бы крайне ошибочно и неосмотрительно делать вывод, что автор как-то очень уж предвзято относится к уникальной и передовой прослойке русского общества, именуемой гордым словом анти…, простите, интеллигенцией. Что автор де такой бука-бяка, затаивший злую обиду на мудрых и образованных, радеющих, борющихся.. что там ещё… словом, восставший против цвета общества и совести нации.

Вы знаете, хорошо бы было, если так. Один отщепенец против целого народа. Но вот ведь какая штука, оказывается очень многие, повторяю, ОЧЕНЬ МНОГИЕ русские философы, писатели, политики, деятели культуры не видели в либеральной антиллигенции ничего, кроме хаоса, разрушений и презрения ко всему русскому. Не верите? Тогда, заранее прошу прощения у вас, дорогие читатели за многословность, приведу несколько цитат. Вот Антон Павлович Чехов:

«Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, лживую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр».

«Все серьёзны, у всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют, а между тем у всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате, везде клопы, смрад, сырость, нравственная нечистота И, очевидно, все хорошие разговоры у нас для того только, чтобы отвести глаза себе и другим».

А это кто? Узнали?

«… Ты нежно чуждые народы возлюбил, и мудро свой возненавидел.

Ты руки потирал от наших неудач, с лукавым смехом слушал вести,

Когда полки бежали вскачь, и гибло знамя нашей чести».

Неужели не узнали? Это же Пушкин. Александр Сергеевич. Эк, как-то нетолерантен он с братом-либералом, вам не кажется? И написано это не в две тысячи пятнадцатом, а в первой половине века девятнадцатого, почти двести лет назад. Что-то изменилось?

А вот Николай Лесков размышляет над очередным лозунгом либерального антиллигента:

 «Если ты не с нами, так ты подлец!» По мнению автора статьи «Учиться или не учиться», это лозунг нынешних русских либералов. Мы совершенно согласны с автором, что приведенная фраза есть действительно лозунг наших либералов. «Если ты не с нами, так ты подлец!» Держась такого принципа, наши либералы предписывают русскому обществу разом отречься от всего, во что оно верило и что срослось с его природой. Отвергайте авторитеты, не стремитесь к никаким идеалам, не имейте никакой религии (кроме тетрадок Фейербаха и Бюхнера), не стесняйтесь никакими нравственными обязательствами, смейтесь над браком, над симпатиями, над духовной чистотой, а не то вы «подлец»! Если вы обидитесь, что вас назовут подлецом, ну, так вдобавок вы еще «тупоумный глупец и дрянной пошляк». При таких-то воззрениях в наше время слагаются репутации многих или почти всех общественных деятелей…».

Весьма интересным кажется мне размышление на тему антиллигентности нашего современника, настоятеля Московского Сретенского монастыря Архимандрита Тихона (Шевкунова). Не удержусь, приведу его на своих страницах:

«Слово «либерал», в нашем негативном значении, для западных людей непонятно. Для них «либерал» — абсолютно нормальное слово — человек, стремящийся к свободе. Я объяснил значение нашего словоупотребления и спрашиваю: «Как же по-английски назвать человека, под видом свободы устремляющего всё вокруг к разрушению?» Они поняли, что я имею в виду, и сказали: anarchist. Да, это настоящие анархисты».

Особое отношение, особая любовь к либерастам у нашего великого писателя Фёдора Михайловича Достоевского. О либерализме он пишет много, и в романах, и в дневниках, и в письмах. Его позиция, как всегда взвешена, выверена, выстрадана. Приведу лишь несколько цитат:

«…по моим многочисленным наблюдениям, никогда наш либерал не в состоянии позволить иметь кому-нибудь свое особое убеждение и не ответить тотчас же своему оппоненту ругательством или даже чем-нибудь хуже…».

«Одна из характернейших черт русского либерализма — это страшнейшее презрение к народу и взамен того страшное аристократничание перед народом. Русскому народу ни за что в мире не простят желания быть самим собою. Все черты народа осмеяны и преданы позору: вера, кротость, подчинение воле Божией. Самостоятельный склад наш, самостоятельный склад понятий о власти».

«Либералы, вместо того, чтобы стать свободнее, связали себя либерализмом, как веревками... И когда надо высказать свободное мнение, трепещут прежде всего: либерально ли будет? И выкидывают иногда такие либерализмы, что и самому страшному деспотизму и насилию не придумать».

Ну, или совсем уж радикальные высказывания русских философов:

Лев Гумилёв: «Нынешняя интеллигенция — это такая духовная секта. Что характерно: ничего не знают, ничего не умеют, но обо всем судят и совершенно не приемлют инакомыслия».

Иван Солоневич: «Русская интеллигенция есть самый страшный враг русского народа».

Секта — не секта, враг — не враг, но давайте согласимся, что по сей день, по сию самую минуту наши либерасты-антиллигенты вновь и вновь толкают нас всё в ту же бездну: некий прогресс, свобода от всего и ото всех, гражданское общество (у нас ведь, наверное, военное), права человека (вернее отдельных меньшинств), общечеловеческие ценности, толерантность, цивилизованное общество, новый мировой порядок и прочая до оскомины знакомая либеральная бурда. И всё это настойчиво, не терпя возражений, вот уже более четверти века. О, Россия, матушка моя дорогая, доколе? Доколе будем мы терпеть ЭТО? Я не призываю, упаси Бог, брать в руки дубьё и кольё. Я просто хочу, очень хочу жить в своей стране, по законам русского, непокорённого несмотря ни на что, мира. Дышать нашим воздухом многовековых традиций, ходить на литургию в русскую православную церквушку, читать русские книги, уважать русских праведников, гордиться русскими героями. Много хочу? Пусть многого! Но это моё право — право русского человека. И кто, какой либеральный правозащитник, какой прозападный антиллигент сможет меня этого права лишить? А вас? Мы — русские люди, мы свято храним в себе свою русскость, наперекор всем и вся, и этим мы сильны. С нами Правда, с нами Бог, а значит, мы непобедимы.

+ + +

Кто-то скажет мне: «Уж слишком ты, недорогой автор, многословен. Зациклился, понимаешь, на либералах, а про отца Иоанна Кронштадтского-то и забыл». А, действительно, при чём здесь отец Иоанн? Какое отношение он имеет к современному (ему и нам) либеральному движению в России? Прежде, чем ответить на этот вопрос давайте вспомним, кем был святой пастырь для современников, и кем является для нас.

Вся верующая Россия нескончаемым людским потоком текла к великому и дивному чудотворцу. Слава о нем как о Всероссийском пастыре, проповеднике и чудотворце распространялась повсюду, по всем пределам великой империи. Тысячи людей ежедневно приезжали в Кронштадт, желая видеть отца Иоанна и получить от него ту или иную помощь, услышать его проповедь, увидеть его, хоть одним глазком. Когда однажды святой Иоанн Кронштадтский служил в соборном храме города Харькова, на Соборной площади, по рассказам очевидцев, собралось свыше шестидесяти тысяч человек. Точно такие же сцены происходили и в других городах: в Самаре, Саратове, Казани, Нижнем Новгороде. Как только людям становилось известно о приезде любимого батюшки, вокруг него собирались толпы. Толпились, старались протиснуться поближе, и даже рвали на нём одежду. В буквальном смысле. Известен случай, когда жители Риги разорвали его рясу на куски, просто каждый желал иметь у себя хотя бы  кусочек.

Отец Иоанн был выдающимся проповедником. В каждом слове его чувствовалась какая-то особенная сила. Такое, если хотите отражение величия его собственного духа. Говорил батюшка о простых вещах: о вере и верности. И была в этих словах вся боль, вся радость, вся жажда Правды русской души и русского сердца.

Кстати, о боли. Объектом особых опасений отца Иоанна Кронштадтского была деятельность либерально-революционной антицерковной интеллигенции. Главной причиной революционного брожения в России батюшка убеждённо считал отпадение людей от Церкви. Всего народа. И либералов — новых псевдопастырей русского человека, и простолюдина, крестьянина, работягу, ищущего ответы на жизненно важные вопросы не в церковной ограде, но в речах и статьях антиллегенствующей разночинной шушеры.

С начала девяностых годов девятнадцатого века отец Иоанн стал резко критиковать популярного и влиятельного в обществе писателя графа Льва Толстого. Критиковал за то, что последний «извратил весь смысл христианства», «задался целью… всех отвести от веры в Бога и от Церкви», «глумится над Священным Писанием», «хохотом сатанинским насмехается над Церковью», «погибает вместе с последователями». Всероссийский пастырь считал, что учение Толстого усилило «развращение нравов» общества, что его писаниями «отравлено множество юношей и девиц», что толстовцы «испровергают Россию и готовят ей политическую гибель». Святой пастырь написал большое количество проповедей против графа. Они публиковались. Это свыше 20-ти статей, брошюр, где Толстой назван сатаной, льстивой лисой, львом рыкающим, который хочет пожрать, поглотить всю российскую молодежь.

Ответ либерастов не заставил себя долго ждать. После революции девятьсот пятого года и последовавшей либерализации цензуры, в русской прессе стали печатать отвратительные статьи и карикатуры на праведного Иоанна Кронштадтского. Порой они носили не просто  насмешливый, но и непристойный характер. Отца Иоанна издевательски высмеивали и ругали за выступления против Толстого, за резкое неприятие революционного движения и поддержку самодержавной формы правления. В газетах писали откровенную ложь и клевету, что, якобы, «черносотенец» Иоанн Кронштадтский окружил себя недостойными людьми, разворовавшими значительную часть пожертвований, контролировавшими общение паломников с батюшкой, допуская к нему преимущественно тех, с кого можно было получить мзду; что особой статьей доходов в этой «черносотенной» общине стало платное распространение молитв, якобы составленных Иоанном Кронштадтским, крестиков и других предметов, «освященных» им.  И здесь, кстати, очень ярко видно, что при всей ненависти, либералы прежде всего боятся святого старца, боятся этого обличителя лжи и глашатая соблюдения духовных и нравственных законов в России. И в тяжелейшие годы первой русской революции авторитет Кронштадтского пастыря сыграл далеко не последнюю роль в наведении порядка и преодолению смуты в нашем государстве. Как же не хватало России такого безусловного духовного лидера в семнадцатом и последующих годах. Лидера, способного остановить надвигающуюся чуму дьявольского беззакония.

Что мог сказать в ответ своим критикам святой старец? Только правду.

«Интеллигенция наша — просто глупа. Несмысленные, поглупевшие люди! Россия, в лице интеллигенции и части народа, сделалась неверною Господу, забыла все Его благодеяния, отпала от него, сделалась хуже всякой иноплеменной, даже языческой народности. Вы забыли Бога и оставили Его, и Он оставил вас Своим отеческим промыслом и отдал вас в руки необузданного, дикого произвола». 

«Царство Русское колеблется, близко к падению. …Если в России....безбожники и анархисты не будут подвергнуты праведной каре закона, то… Россия... опустеет... за свое безбожие и за свои беззакония».

«...Мы не боимся нынешних лаятелей на …Церковь, ибо Подвигоположник наш и всемогущий Глава Христос всегда с нами есть, и пребудет до окончания века, и нынешнее смутное время послужит только к большей славе Церкви Божией». 

Мы не боимся лаятелей и хулителей. Просто потому, что с нами Истина. С нами сонм святых подвижников и молитвенников. Таких, как преподобный отец наш Сергий Радонежский, святитель Тихон Задонский, святой патриарх Гермоген, благоверный князь, полководец Александр Невский. С нами великая история, великая культура, великая вера. С нами святость. С нами Бог! И хватит об антиллигентах.

4

«Свобода заканчивается там, где начинается
человеческое безобразие, где начинается пошлость,
где начинается разврат, где начинается разрушение
нравственной природы человека».

Кирилл. Патриарх Московский и всея Руси.

Вот ведь, сказал хватит, а сам продолжаю. И не по моей, кстати, вине.

По сообщению Интерфакса, в Федерации еврейских общин России (ФЕОР) усмотрели признаки антисемитизма в выступлении депутата законодательного собрания Санкт-Петербурга Виталия Милонова, который предложил включить в календарь праздников и памятных дат 14 июня — день прославления святого Иоанна Кронштадтского. Инициатива депутата, по мнению Федерации, «носит довольно провокационный характер, поскольку Иоанн Кронштадтский был членом одиозной организации черносотенного толка «Союз русского народа», известной своим махровым антисемитизмом и моральной поддержкой еврейских погромов в дореволюционной Росси.

Черносотенец, мракобес, антисемит, душитель свобод и демократии. Одним словом, враг. Как это всё до боли знакомо. Больше века минуло с тех незапамятных времён, когда злословили, травили любимого пастыря. Не решаясь разделаться с ним физически, пытались клеветой, откровенной ложью замарать образ святого старца. А после его кончины началась ожесточённая война с народной памятью. Вымарать, уничтожить, забыть. А методы всё те же: черносотенец, мракобес, душитель…

И вот минул век. Открыты храмы, колокола благовествуют, созывая народ Божий на литургическое торжество, идут в древние монастыри нескончаемой вереницей русские паломники, не опасаясь быть схваченными, сосланными, казнёнными. Красота! Благодать!

Но что это? Слышите? Шипят, брызгая вонючей, ядовитой слюной, детёныши некоего змея, что был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог, травя ядом и смущая ложью даже избранных: черносотенец, душитель, антисемит. Боже мой! О ком это? Так опять же о нём. О любимом пастыре русского народа. О дорогом каждому русскому сердцу батюшке.

Ну, а что же народ-то наш? Неужели верит в эти вековые бредни и клеветы?

По благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла в 2015 году проходят юбилейные торжества «БЛАГОДАРНАЯ РОССИЯ — ВЕЛИКОМУ ПАСТЫРЮ».

Торжества посвящены двадцати пятилетию прославления в лике святых Русской Православной Церковью святого праведного Иоанна Кронштадтского. Прошло более ста лет после кончины Всероссийского пастыря и четверть века после его общецерковного прославления, но, как и прежде, со всех концов России стекаются в город на Неве тысячи паломников, чтобы помолиться Святому Божьему угоднику, попросить у него помощи. И чудеса, совершаемые Богом по молитвам праведного Иоанна Кронштадтского, и ныне изливаются нескончаемой рекой на Русскую Землю. Наш рассказ пойдёт именно об этом.

Пожалуй, самым ярким примером чудесной помощи Всероссийского чудотворца в наше время является тот факт, что, будучи ребенком, нынешний Святейший патриарх Кирилл исцелился с помощью фотографии Иоанна Кронштадтского. Вот как он сам рассказал об этом в одном из своих интервью:

«Моя мама часто брала меня на Карповку к закрытому Иоанновскому монастырю. У замурованного окна, как раз над местом, где погребён отец Иоанн Кронштадтский, был выставлен милицейский пост, чтобы отгонять верующих. Мы с мамой выжидали, когда милиционер отойдёт, подбегали к окну, вставали на колени и молились. И вот однажды я серьёзно заболел — воспаление лёгких в тяжёлой форме. Болезнь не поддавалась даже пенициллину. Родители были очень встревожены. Когда мне стало особенно плохо, я попросил снять со стены фотографию отца Иоанна Кронштадского, тогда он ещё не был канонизирован, в красной бархатной рясе с голубыми отворотами. Я целовал холодное стекло, прикладывал фотографию ко лбу и молился, молился, молился. На следующий день я в полной мере исцелился. У меня нет никаких сомнений, что то было заступничество о. Иоанна».

Святейший патриарх часто бывает в Свято-Иоанновском ставропигиальном монастыре на Карповке в Санкт-Петербурге. Он глубоко убеждён, что Святой праведный Иоаан помогает ему в патриаршем служении и на жизненном пути:

«Очень радуюсь возможности вновь переступить порог Иоанновского монастыря. Вспоминаю, как совсем недавно, в день 100-летней годовщины преставления святого праведного Иоанна, имел великую радость совершить Божественную литургию под сводами этого храма. Это был очень непростой период для Русской церкви — время, предшествовавшее Поместному Собору. И тогда молитва святого праведного Иоанна Кронштадтского была очень важна для всех нас и, конечно, для меня, несшего бремя местоблюстительства. Богу было угодно, чтобы сегодня я вновь вошел в эту обитель уже как патриарх в свой ставропигиальный монастырь. Верю, что и молитва батюшки Иоанна Кронштадтского во многом споспешествовала тому, чтобы Господь судил мне завершить годы жизни в высоком патриаршем служении».

А ведь ещё четверть века назад о том, что знаменитый монастырь на Карповке будет возвращён церкви, что тысячи и тысячи наших соотечественников получат возможность беспрепятственного поклонения святым мощам праведника, можно было только мечтать. Но Господь не бывает поругаем. Свершилось. Горит над Питером неугасимая лампада веры Христовой. Теплятся свечи нашей веры. Благодаря зримой помощи Божией и молитвам святого старца. Об этом в одной из проповедей рассказывал и наш патриарх:

«Революционные события привели к тому, что власти пытались изгнать из сознания верующих память об отце Иоанне. Был взорван Андреевский собор, разрушена освященная им 110-лет назад часовня, закрыт Иоанновский монастырь, где отец Иоанн завещал похоронить его и на создание которого положил немало сил. В студенческие годы, в конце 1940-х, мы с большими препятствиями подходили к стене усыпальницы, где покоятся святые мощи отца Иоанна Кронштадтского.

Казалось, память о нем изглаживалась из сознания людей, но в 1990 году на Поместном Соборе Русской Церкви святой праведный Иоанн Кронштадтский был причислен к лику святых. Возродилось его почитание по всей Руси, в ближнем и дальнем зарубежье. Возродился и Иоанновский монастырь, созданный усилиями, молитвой, вниманием отца Иоанна. Сегодня мы вновь имеем возможность поклоняться месту его погребения. Мы молимся и просим благодатного предстательства св. прав. Иоанна Кронштадтского и получаем милость и помощь по его святым молитвам. Слава Богу за все!».

В Свято-Иоанновский монастырь постоянно приходят письма, искренние, горячие свидетельства чудесной помощи людям по молитвам батюшки Иоанна Кронштадтского. Чудеса. Мистика. Нереальность. Все эти понятия теряются, блёкнут, когда читаешь бесхитростные строки человека, чаще всего подписывающего просто: раб Божий. Тут неизъяснимое, сакральное. Тут Сам Бог незримо рядом. Вы только представьте. Человек уже потерял всякую надежду на врачебную помощь, на лекарственные возможности, на справедливость сильных мира сего, на заступничество полиции, на… не знаю, на Путина, наконец. Никто и ничто, казалось бы, уже не поможет. И вдруг, словно искра Божия, мелькнувшая из далёкого детства, из рассказа давно умершей прабабушки, из забытого юношеского сна озаряет человека молитвенная радость. И молиться-то он толком не умеет, и в храм ходил последний раз на Пасху в позапрошлом, нет, ещё раньше, году. И веры-то у него на песчинку не наберётся. Но в секунду почти полной безысходности и безнадёги рушится он вдруг на колени и, задрав голову к небу, кричит. Не голосом кричит, сердцем, душой своей исстрадавшейся: «Помоги, Господи! Помоги, отче Сергие! Помоги, отче Иоанне!».

И каждое слово этой омытой слезами, болью и кровью неумелой молитвы доходит, непременно доходит до Христа. Ведь в этот самый миг взывают к Нему вместе со страждущими великие молитвенники, ходатаи за род человеческий у престола Божьего: преподобный Сергий Радонежский, праведный Иоанн Кронштадтский, святитель Николай чудотворец… Взывают и плачут вместе с несчастными. А Господь — Он ведь человеколюбец. И Он тоже роняет Свою Божественную слезу за каждого, кто в сердечной молитве просит у Него помощи. И сливаются слёзы Христа, святых угодников и грешных просителей в одну огромную очистительную слезу, лучше всех микстур, мазей и лекарств вселенной омывающую раны и исцеляющую душу.

И все беды, горести оказываются вдруг ничтожными и мелочными. И не верят глазам своим учёные доктора, в сотый раз разглядывая выписки из окончательных диагнозов больных, ещё вчера считавшихся безнадёжными. И клеветники, торжествовавшие победу над невинными, оказываются беспощадно разоблачены и наказаны. И жизненно важные предметы, ключи, деньги, документы находятся вдруг в тех самых местах, которые двести раз до этого обследовались самым, казалось бы, тщательным образом.

Чудо? Мистика? Нереальность?

А просто Бог услышал вашу молитву, отёр ваши слёзы и исцелил ваши раны. А просто Бог.

Таких историй, повторяю, множество. Простые, незатейливые, честные свидетельства исцелений, спасений, нечаянной радости. Вот лишь некоторые из них.

Валентина Николаевна Красавцева страдала желчнокаменной болезнью. Мы сохраняем истинные имена и фамилии в этих историях, как почти документальные подтверждения чудодейственной помощи Божией по молитвам праведного батюшки Иоанна Кронштадтского.

Сама по себе желчнокаменная болезнь — тот ещё подарочек. Боли, приступы. Да ещё и эскулапы наши частенько не торопятся определить точный диагноз больного. Моя супруга, например, страдала от сильнейших приступов заболевания поджелудочной железы, потеряла за несколько месяцев почти девятнадцать килограммов, угасала на глазах, как свеча. А лечили её при этом полтора года от болезней желудка, печени, почек. Только в соседнем регионе, в диагностическом центре, после серьёзного обследования, был, наконец, установлен настоящий диагноз, и жена моя медленно пошла на поправку. Да что говорить, если врач-гастроэнтеролог нашей городской поликлиники сама много лет страдает заболеваниями желудочно-кишечного тракта, и сама себя не может излечить.

Но вернёмся к Валентине Николаевне Красавцевой. Её по скорой доставили в больницу, где при операции на печени была обнаружена запущенная раковая опухоль. Диагноз стал приговором: «Цирроз печени и аденома поджелудочной железы 4 степени». Больше месяца больная была на обследовании, и вот 16 февраля 1991 года консилиум врачей пришёл к заключению: «Раковая опухоль забрюшинного пространства. Множественные метастазы печени».

В переводе на русский язык это означает полный капут. С таким диагнозом людей не лечат. Бесполезно. Размеры и распространение опухоли не позволяют провести операцию, да и химическая терапия уже не поможет. С таким диагнозом человека просто-напросто отправляют домой. Умирать.

Так было с моим папой. Когда эскулапы поставили ему страшный диагноз, никто не решился хотя бы попытаться удалить опухоль с мозжечка. Папу отправили домой с «обнадёживающей» формулировкой: «Сколько проживёт, столько и проживёт». Папа после этого прожил чуть более года.

А Валентине Николаевне было всего сорок шесть лет. Да двое детей на руках, младшему из которых было всего восемь. Такая вот арифметика.

Ну, а дальше, как часто это бывает при подобном заболевании, к болям прибавился сильнейший токсикоз: головокружения, тошнота, рвота. Валентина Николаевна не могла уже самостоятельно передвигаться. Врачи без обиняков констатировали: жить бедняге осталось не больше полугода. Бедная женщина впала в неописуемое отчаяние. Смерть стояла перед ней ясно, холодно, неумолимо.

И тут… Как-то всегда почти незаметно, как бы случайно возникает это самое «и тут», оказывающееся на поверку чем-то самым важным, таким знаком, сигнальчиком из другого мира, о котором уже и забыл, и думать не думаешь. А он, на тебе, тут, рядышком. Зримый, реальный. Реальнее всех врачей, лекарств и диагнозов. Мир неземной. Мир Божий.

И тут соседка Валентины Николаевны по палате посоветовала несчастной, собрав последние силы, обратиться за помощью не к профессору Преображенскому, не к доктору Борменталю, а сходить, доковылять до монастыря на Карповке и слёзно помолиться святому праведному Иоанну Кронштадтскому.

Утопающий, как известно, хватается за соломинку. Вот и прежде убеждённая атеистка, пионерка, комсомолка ухватилась за эту самую последнюю из последних надежд, и в конце апреля с невероятным трудом, опираясь на руки матери, поплелась на Карповку. В монастыре даже перекреститься толком не могла. Не потому, что руки не слушались, а просто потому, что не умела. Пионерский салют отдавать нас учили по всем правилам, а вот крестное знамение на себя наложить — это… что вы… ни-ни. Мракобесие, черносотенство, и прочий антисемитизм.

Священник на исповеди посоветовал Валентине Николаевне поговеть и причаститься. Впервые в жизни. А как вы хотели? Царство Божие трудом нудится. Чтобы Господь тебе помог, будь добр и ты хоть что-нибудь для Него сделай. Хоть поговей пару деньков, да святое Причастие прими от всей души. Так-то.

Через четыре дня Валентина Николаевна причастилась. А затем обливала горячими слезами раку святого старца в его усыпальнице. А затем… Затем были те самые удивлённые, почти испуганные лица профессоров, невероятные выписки из истории болезни: «13 июня 1991 года. По данным УЗИ объёмных образований под печенью в настоящее время не выявляется», «12 августа 1991 года. Не выявлено». Такая же запись и от 26 сентября. И, наконец, 3 октября в медицинской карте появляется нечто вообще из ряда вон выходящее, нарушающее своей эмоциональностью любой установленный порядок ведения документации: «На данный момент, если ориентироваться на УЗИ (а именно эхография объектировала опухолевое поражение), больная излечена от опухоли. От какой? За счёт чего произошла регрессия опухоли?».

Выписка красноречиво свидетельствует о беспомощности светил медицины перед милосердием главного Доктора нашей жизни, исцеляющего страждущих часто наперекор врачебным приговорам.

И Валентина Николаевна полностью излечилась. Стала прихожанкой Свято-Иоанновского монастыря, верной и искренней почитательницей чудотворца Христова праведного старца Иоанна. Такая вот абсолютно реальная, невыдуманная история.

А вот ещё одна. Согласитесь, нет ничего более ужасного в нашем быту, чем болезнь, тяжёлая болезнь собственного ребёнка. Когда температура под сорок, когда судороги, кашель рвёт в клочья маленькое беспомощное тельце. И самое ужасное, что вы бессильны помочь. Таблетки, если это, конечно, не зловредная подделка из сомнительного аптечного киоска, облегчения не приносят, врачи, как обычно, разводят руками. А ты мечешься, суетишься, готов выложить последнюю копейку за лекарство, облегчающее страдания родного человечка. Мечтаешь о возможности на себя принять мучения дитятки. Но не изобрели ещё такую машину, а медицина наша, не обращая внимания на мелочи в виде болезни какого-то там ребёнка, семимильными шагами идёт в наступление против эболы, свиного гриппа, СПИДа, раковых заболеваний и плодящихся со скоростью звука энцефалитных клещей. Вот-вот победит. Завтра, нет, пожалуй, послезавтра, хотя… лет через двести, наверное.

А ребёнок угасает. И никто, никто не может помочь. Никто? И вот тогда отчаявшиеся родители, многие из которых и в церкви никогда не были, и в юности своей отличились на поприще комсомольской антирелигиозной пропаганды, вдруг, о, опять это загадочное «вдруг», вспоминают о том самом Главном Враче и Целителе наших тел и душ. Вспоминают о Боге. Начинают усердно молиться и вымаливают-таки родное чадо из мёртвенных лап, казалось бы, неизлечимой болезни. Таких примеров множество.

Так случилось и в семье военного музыканта Григория Андреевича Василевского. Его сын, десятилетний Серёжа смертельно заболел. Осенью 1992 года у мальчика начались сильнейшие головные боли. Отец сбился с ног, бегая по врачам. Мальчика уложили на обследование в нейрохирургическое отделение Мурманской областной больницы. Томография установила страшный диагноз, почти приговор: опухоль головного мозга.

Ну, дорогие мои, вы прекрасно понимаете, что с таким диагнозом долго не проживёшь, а оперативное вмешательство настолько сложное, что вероятность летального исхода или пожизненной инвалидности многократно превышает возможность успеха.

Но родители решились на операцию. Серёжу повезли в Питер. Повторюсь, надежды на исцеление почти не было. И тогда родители мальчика обратились к Господу Богу. Так, впервые в жизни они попали в Свято-Иоанновский монастырь на Карповке. Здесь, по совету священника, они принесли слёзное покаяние за всю свою прежнюю безбожную жизнь, здесь же сподобились принять Святое Причастие. В этот же день мальчика положили в больницу.

Теперь каждое утро, прежде чем поехать к сыну, родители Серёжи приходили в усыпальницу Иоанновского монастыря и со слезами просили Кронштадтского чудотворца о помощи. Да и сам мальчик в больнице тоже молился святому батюшке Иоанну и от всего сердца просил об исцелении.

И вот снится матери Серёжи сон: «Однажды ночью мне приснился очень старый, седой Старец. Я стояла с Серёжей и плакала, просила его, чтобы он исцелил моего сына. Он долго слушал меня, и я боялась, что он откажет мне. Но он встал, подошёл к Серёже и стал что-то говорить и гладить его по головке. Проснулась я впервые за два месяца очень счастливой и радостной, и почему-то я уже точно знала, что Серёжа будет здоров».

21 января 1993 года мальчика направили на повторную томографию мозга в диагностический консультативный центр. Результат обследования потряс и родителей, и врачей. Опухоли не было. Мальчика выписали из больницы абсолютно здоровым.

И кто же помог? Врачи, диагносты, импортные лекарства? Нет. Единственный милосердный и любящий нас Врач. Наш Бог и Спаситель, у престола Которого воссылает неустанные молитвы наш ходатай перед Христом, любимый батюшка Иоанн Кронштадтский. Тот самый черносотенец, мракобес и душитель.

Кстати, если рассказать эту историю, а она, повторяю, не придумана, все события и имена реальны, так вот, если рассказать эту историю нашим дорогим либералам, они лишь скептически посмеются. Случай, совпадение, биополя, чакры… и прочая антиллигентская чушь. И никакой Иоанн Кронштадтский не чудотворец, а самый что ни на есть антисемит и черносотенец. И вообще, как сказал кумир антиллигентов Окуджава: «Мы земных земней и вовсе к ч… сказки о богах». Вот так. Скинем, понимаешь, Бога с небес, заменив его их величеством свободным художником. И ради этого они готовы на любые прово…, простите, любые акции.

Кстати, в «Словаре русского языка» Сергея Ивановича Ожегова провокация толкуется как «предательское поведение, подстрекательство кого-нибудь к таким действиям, которые могут повлечь за собой тяжкие для него последствия». Отсюда знаменитое: не поддавайтесь на провокации.

В конце февраля двенадцатого года над нашим народом, в том числе и православным, была совершена омерзительнейшая провокация. Тогда девицы из панк-группы устроили шабаш в масках на амвоне Храма Христа Спасителя. Название их группы переводится как «киски». И в этом, кстати, тоже провокация, ведь именно таким словом в современной порно-индустрии именуются женские половые органы. Кстати, для панк-движения, как такового, провокация — основа существования. Сама субкультура панков изначально коренится на провокациях. Панк с английского переводится как «отребье». Для панк-музыки характерно грязное звучание плохих инструментов, для панк-поэзии — не связываемый цензурой текстовый эпатаж. Есть даже мнение, что панк — своеобразное перерождение нигилизма, вспомним нашего любимого Базарова из школьной программы.

Но даже для либерального западного общества панк-культура была движением «для своих» и не пользовалась широкой популярностью. И уж тем более ни у кого из западных панков никогда не возникала идея устраивать свои провокации в местах религиозного поклонения верующих.

Наши провокаторы в феврале выбрали для своего шабаша Храм Христа Спасителя. Священное место, как для православных, так и для всего нашего народа, ведь храм был возведён как памятник победе России над Наполеоном в Отечественной войне 1812 года, и в том году как раз отмечалось двухсотлетие этой победы. Таким образом, мерзавки в масках глумились не только над чувствами верующих христиан, но и над нашей общей памятью, над нашей историей, над нашими святынями. Даже над языком, ведь рычали и выкрикивали свои тексты они как-то уж очень не по-русски. То есть глумились подонки, а это не только названные девицы, но и те, кто за ними стоят, над всем тем, что собственно и делает нас русскими — единой нацией, с единой историей, единой памятью, единым языком и единой верой. Подонки били в самое больное место. Провокация настолько удалась, что все мы вначале попросту растерялись. А… что это… подождите… как же так?..

Посмотрите на лица прохожих и охранников Храма в эти мгновения. В них недоумение, беспомощность, страх и только после этого гнев.

Провокация удалась. Трёх девиц арестовали и судили. И это, кстати, опять-таки тоже часть провокации. Потому что либеральные СМИ и либеральнейшие правозащитнички единым воем взвыли о невиновности несчастных «девочек», называя их не иначе, как «узники совести».

По поводу девочек. Все они далеко не дети. Это зрелые, отвечающие за свои поступки женщины. Развитые физиологически настолько, что одна из них публично засовывала себе в детородные органы цыплёнка из супермаркета, а другая, будучи на серьёзных сроках беременности, опять же публично устроила половую оргию в одном из московских музеев.

Так о какой же совести идёт речь? Какими узниками, какой совести могут быть мерзавки, напрочь этой совести лишённые?

Узниками совести принято называть преследуемых за политические убеждения, политзаключённых. Таким узником был мой литературный учитель, выдающийся патриот России Леонид Иванович Бородин, дважды за свои убеждения отсидевший в «лагерях» по политической статье. Ну и причём здесь панк-группа? А вот причём. Они де, эти несчастные девочки, оказывается, протестовали против Путина и российской власти вообще.

Пожалуйста. Никто не заставляет вас любить Путина. Протестуйте себе. Для этого есть конституционные способы протеста. Болотная площадь, например. Нет, не во времена Иоанна Грозного или Алексея Михайловича, когда там секли головы государственным преступникам, а именно сейчас, во времена того же самого Путина, когда на Болотной этого Путина можно ругать сколько тебе вздумается. В рамках существующего законодательства конечно. Пожалуйста. Ваше право. Но причём здесь Храм?

О, негодяи знали, что делали. Нет, вы только представьте, что девицы эти в масках и с гитарами заявились на свою акцию в хоральную синагогу Москвы. Или соборную мечеть. Как вы думаете, чтобы с ними было бы? Я думаю, что после мечети ни в какую тюрьму они бы не попали. Некому просто напросто было бы туда попадать. А случись такое в синагоге, либеральные правозащитнички, как один, взвыли бы об опасности надвигающегося русского национализма. Русские де скинхеды по наущению Путина устроили очередной погром.

А над этими… как их… православными издеваться можно. Стерпят. Схавают (так на сленге). И издеваются. Вспомним хотя бы нашумевшую выставку «Осторожно религия». Или кривляния в телеящике некогда популярного и скандального журналиста Невзорова в адрес церкви. Кстати, целая программа на ТВ была посвящена аресту панк-девиц (а не их омерзительной выходке). И это тоже была провокация со стороны либеральных журналистов. Ведь экран, разделённый надвое, постоянно фиксировал ужимки, гримасы и глумливые возгласы Невзорова, специально приглашённого Никой Стрижак на эту передачу. И иже, иже…

А если вдруг эти самые православные начинают возмущаться, им сразу под дых: «Вы чего? Это не по-христиански. Нужно прощать обидчиков. Сам Христос так велел.

Вот и при аресте панк-мерзавок в СМИ завертелась всё та же пластинка. Нельзя. Не по-христиански.

И вот тут я лично начинаю сходить с ума. В церкви я, конечно, не так давно, около четверти века. И может быть, чего-то не знаю. Но, господа либералы, с чего это вы взяли, что глумления над святостью должны прощаться или приниматься народом, как должное, безропотно и смиренно? Откуда вообще этот странный тезис о всепрощении? Кому это выгодно делать из православных неких толстовцев? Это у графа нашего яснополянского всепрощение в центре мировосприятия. Так на то он и граф. И чудил на старости лет. И от церкви себя отлучил. Сам. Анафему-то ему гораздо позже объявили. Но мы-то отнюдь не толстовцы. Мы жили и живём по принципу (почти библейскому): ежели кто с мечом к нам придёт, тот… Ну, помните, конечно. И лозунг, лукаво подсовываемый нам либералами «люби врага» в православии звучит так: люби врага своего, гнушайся врагов Божиих, сокрушай врагов Отечества. А иначе можно договориться и до того, что не надо, мол, было нам в своё время на Гитлера обижаться. Ну, уничтожил он почти три десятка миллионов наших соотечественников, ну, простим его. А то не по-христиански как-то.

Ну, скажут мне иные либералы. При чём здесь Гитлер и защита Отечества? То война, понимаешь, история, а это церковь, религия, ерш её так. Разные вещи. Разные? Хорошо. А то, что мерзавки из панк-группы до провокации в Храме устраивали нечто подобное на Лобном месте Красной Площади это как?

Я напомню, Лобное место — это некий сакральный центр прежней России. Этакий русский «пуп земли». Его так и называли. Здесь читались царские указы, здесь провозглашалась воля помазанника, воля государя и государства в лице этого самого государя. Теперь на Лобном месте была провозглашена воля нового диктатора. Диктатора гнусного, потому что в отличие от русских самодержцев, не скрывавших своих намерений пусть даже и кровавых, не прятавших лица, нынешний диктатор насквозь лжив, труслив, лицемерен. Личина его скрыта под маской. Он окружил себя не опричниной, не малой княжеской дружиной, а провокаторами и мерзавцами. Имя ему ЛИБЕРАЛИЗМ.

О, не знаю ничего страшнее диктатуры либерализма. Сотня Фукусим в мертвенном блеске радиоактивной смерти — ничто в сравнении с этим. Диктатура либерализма не терпит инакомыслия. Она не гнушается никакими средствами для уничтожения несогласных с её диктатом. Пусть среди этих несогласных будут как отдельные простачки, так и целые народы, государства. Против последних есть прекрасное оружие — американские авианосцы и НАТОвские бомбардировщики. Против первых — телевидение, газеты и особенно интернет.

О, этот либерализм. Кто-то очень мудрый назвал его недавно психическим заболеванием. И я целиком и полностью согласен с этим. Именно заболевание и именно психическое. Ну, а как иначе назвать шизоидальную провокацию феминисток в Храме? Да и сам феминизм из той же категории заболеваний. А нежно пестуемый либералами гомосексуализм? Нам говорят, что никакая это не болезнь, а само собой разумеющаяся вещь. Природа де ошиблась, а человек эту ошибку исправляет. Хорошо, пусть так. Представим себе мальчика, хорошего такого мальчика, который рос себе, рос, ходил в школу, занимался спортом, поступил в ВУЗ, и вдруг раз, и ни с того, ни с сего решил, что он Наполеон. Что будет с таким мальчиком? Правильно. Психушка. И неча на природу пенять. А если такой же мальчик, также рос себе, рос, но вдруг решил, что никакой он не мальчик, а вовсе даже и девочка? По идее тут тоже должна быть психушка, тем более, что эти девочки, бывшие мальчики, отличаются крайней агрессивностью в пропаганде своих извращений. Но никакой психушки здесь не будет. А будет очередной вой правозащитников и госдепартамента США о притеснении меньшинств.

А мы? Мы снова терпим. Постепенно, действительно, превращаясь в толстовцев. Терпим извращенцев, терпим святотатцев, терпим издевательства либералов властьимущих, терпим бандитов во власти, как это было в станице Кущёвской. Терпим. Это, как в троллейбусе в час пик. Хулиганы издеваются над пассажирами, а мы усиленно отворачиваемся к окошкам. Нас-то это не касается. Лишь если эти хулиганы начинают приставать к нашей, сидящей здесь же матери, тогда просыпаемся, даём отпор.

Но ведь именно против Матери нашей — Русской Православной Церкви направлен удар либерально-хулиганствующей нечестии. Против Родины нашей матушки. Доколе спать-то, русские? Доколе, православные? Может, хватит? Может, проснёмся? Или как?

+ + +

А люди идут и идут в святую обитель на Карповке. Несут батюшке Иоанну свои беды, сомнения, боль и нужды. И батюшка откликается и умоляет Господа помочь в самых, казалось бы, безнадёжных ситуациях. А Господь, наперекор всем земным либеральным провокациям, любовью Своею перекрывает всю злобу и ненависть антиллигентствующих безбожников. Свет во тьме светит, и тьма отступает перед Ним. И вот оживает после клинической смерти в июне 1993 года по молитвам святого Иоанна Наталья Макарова. И вот совершенно исцелились безнадёжно обмороженные руки и ноги Олега Суторина, помазанные маслицем от гробницы Кронштадтского чудотворца. Исцелилась от раковой опухоли москвичка по имени Любовь. Избавилась от ревматических страданий Раиса Скибицкая и иже, иже…

Вот типичное письмо, пришедшее в Иоанновский монастырь. Мы помещаем его без изменений. Такая обычная история, обыкновенного Божьего чуда.

«В 2012 году я была на обучении в Петербурге в течение пяти дней. В первый же день после учёбы поехала в Иоанновский монастырь, где ранее ни разу не была, но очень хотелось посетить могилу батюшки Иоанна. Моя мама на следующий день должна была идти на медицинское обследование, и подозревали самое худшее. Свекровь также лежала в больнице. Возраст её был тогда 76 лет. Хотели ампутировать ногу: пошла гангрена, нога почернела. Я очень расстраивалась, боялась за неё. Волновалась и за мужа — как он переживёт, если свекровь не выдержит ампутации.

Припала я к могилке отца Иоанна и просила, просила, просила. Назавтра позвонила мама после проведения обследования и сказала, что рака нет, но надо лечиться. Через дней десять, когда я уже вернулась, муж рассказал мне, что мать его выписали из больницы: чернота на ноге стала проходить и гангрены нет — ошиблись, мол, врачи... Слава Богу за всё!!! Светлана Цвирко».

Такие вот черносотенцы спасали и спасают Россию. Господи, благодарим Тебя от всех сердец наших, за милость Твою, за щедрость Твою, за великую Любовь Твою! Не остави нас, Господи. Святый праведный отче наш Иоанне, моли Христа Бога спастися душам нашим!

5

«Днесь пастырь Кронштадтский предстоит
престолу Божию и усердно молит о верных
Христа Пастыреначальника, обетование давшего:
«Созижду Церковь Мою,и врата адова не одолеют Её».
Кондак, глас 3.

Торжества прославления Святого Праведного Иоанна Кронштадтского проходили в Питере. У Иоанновского монастыря было не протолкнуться. Свершилось! Божий угодник, давно прославленный на небесах, теперь и в земных городах и весях будет почитаться святым. Ух, сколько народищу. Здесь и стар, и млад. И мужчины, и женщины. Здесь блокадники, выжившие в страшную зиму сорок второго. Здесь и несломленные блокадой безбожия дети Христовы. Здесь знаменитые «белые платочки», старушки, на чьих хрупких плечиках удерживался столп и утверждение Истины. Здесь и юные пастыри стада Христова, в чьи сердца совсем недавно постучался Сам Господь, и они открыли сердца свои, и впустили Бога, и теперь с великой радостью вечеряют с Ним.

Как хорошо. Как отрадно, что все мы здесь вместе, как отражение всей необъятной России. И больше того, как отражение вечной Святой Руси. Мы вместе. Одной Церковью, одной семьёй. Какая благодать!

Вот духовенство северной столицы выходит на специально сооружённый по случаю торжеств деревянный помост. Все ждут патриарха. А как же! Сам патриарх сегодня возглавил торжества. Разве могли мы думать, мечтать об этом ещё каких-то два-три года назад? Чудо. Чудо Божие! Как поёт, как радуется ду…

Что это? Что там случилось? Скажите же, ради Бога!

Деревянный помост у монастырской стены рухнул, не выдержав тяжести. Не может быть. Не может быть!

Как же это? Как же так? Что же вы стоите, люди? Там же священники. Им же нужно помочь. Помочь!

Но что это? Почему ухмыляется благообразного вида старик с аккуратной библейской бородкой? Почему из уст его исходят отнюдь не евангельские слова: «Так им и надо. Собакам — собачья смерть»? Почему истово крестившаяся только что старушечка отчётливо и громко выговаривает соседке: «Вот видишь, сам батюшка Иоанн с небес послал нам знамение. Видишь, как ненавистно ему это поповство? А ведь он предупреждал, что попы эти наломают дров. Вот и наломали. И ещё наломают. Вот увидишь»…

Мне это снится? Это такой страшный сон? Ущипните меня, люди! Как же это? Разве возможно такое? Люди. Люди! Человеки! Дети Христовы! Что же происходит-то с нами? Что же с нами со всеми происходит?..

+ + +

Нет-нет, я прекрасно понимаю, что ругая кого-то или что-то, необходимо предъявить некий положительный противовес. Добро, как в детских сказках, обязано побеждать зло. Со злом, в общих чертах, мы все определились. Сама жизнь последней четверти века дала нам реальный образ этого зла: глобализация, либеральные свободы от совести, уничтожение многовековых традиционных ценностей, религии, семьи, подмена понятий, сектантство, самочинство, гордыня. О подмене, кстати. Известно, что дьявол — обезьяна Бога. Лишённый творческого начала, рогатый ничего не умеет сделать сам. Он лишь обезьянничает, кривляется, пытаясь выдать чёрное за белое, кривду за правду. Вот уже и любовь в дьявольских сетях интернета, кино и бульварных газетёнок — это не высшее проявление Божьего бытия, не главнейшая духовная скрепа мироздания. А всего лишь форма полового удовлетворения. Причём, абсолютно неважно, какими извращёнными способами это удовлетворение будет достигнуто.

Или вот патриотизм. Ещё пару-тройку лет назад казалось, что именно патриотизм может и должен стать реальным заслоном на пути усиливающейся либеральной глобализации. Патриоты хорошие, либералы, соответственно, плохие. Но сегодня наши антиллигентствующие либералы всё громче кричат, что именно они и только они и есть самые настоящие патриоты. Что они и только они желают добра несчастной России, бесконечно любя её. И для этого добра всего-то надо сменить власть в стране, казнить Путина, а заодно и несколько тысяч там, миллионов его соратников — врагов истинного либерализма, установить в государстве демократию по-американски, запретить диктат Православной Церкви, провозгласить государственной религией свободу от стыда, а вместо обязательной службы в армии ввести непременное участие половозрелых граждан в гей-парадах и клубах любителей педофилии.

Утрирую? Ну, разве только самую малость. Вот давайте честно, непредвзято ответим на простейший, казалось бы, вопрос: что такое Родина? Что мы понимаем под словосочетанием «Любить Родину»? Ну, это необычайно просто, ответите вы мне. Мы, люди русские, православные. Уж мы-то знаем. Это… Это…

И вот тут окажется, что ответов на этот невиннейший вопрос будет не один, не три, а гораздо, гораздо больше. Да что там, сколько людей, столько и ответов. И порой эти ответы будут, прямо скажем, резко противоположными. Такая, кстати, ситуация будет по многим жизненноважным вопросам. И каждый из нас, и вы, дорогие читатели, и я, ваш недостойный собеседник, каждый считает правым исключительно себя. И что? Это приведёт нас к долгожданному духовному единству нации? Вот уж действительно: «Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдёт».

Недавно я побывал в Москве на очередных международных Рождественских чтениях. Заранее выбрал конференцию, чтобы послушать, высказать своё мнение, намотать кое-что на ус.

Сама тема конференции настраивала на продуктивную и весьма полезную работу: «Духовно-нравственная безопасность государства: театр, кино, масс-медиа». Что? Каково? Ого-го темище! Вряд ли сегодня найдётся что-либо важнее.

И вот мы в маленьком, тесном зрительном зальчике духовного театра «Глас», что на Пятницкой. Участников и слушателей набралось от силы полтора десятка. Подчёркиваю, для обсуждения национальной безопасности государства. И тут оказывается, что тема несколько изменена. Да что там, заменена полностью. Обсуждаться будут итоги кинофестиваля «Свет миру». Ну, хорошо, пусть так. Чего уж. Всё равно ведь пришли уже. Сидим, слушаем. Выступают организаторы фестиваля, режиссёры, операторы. И говорят хорошо. Об информационной войне, развязанной против нашей страны, против нашего народа, о духовных ценностях, которые непременно нужно сохранить для потомков. О том, где и как реализовывать православную кинопродукцию. О том, православен ли Путин, и если «да», то насколько. Очень важные темы, сами понимаете. Но почему-то меня и, как выяснилось, моих спутников постоянно душила коварная мысль, что всё это не то и всё не о том.

И вот уже было я собрался взять слово и рассказать, что главная, на мой взгляд, проблема и нашего общества, и нашей Церкви, и России в целом — это страшное, повсеместное разъединение, разобщение. Вспомните евангельское: «Царство, разделившееся само в себе, опустеет, и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (Мат. 12: 25).

И уж если говорить об этой проблеме языком кинематографа, то за последние два десятка лет я смог посмотреть лишь два или три фильма на эту тему. Но зато каких! После просмотров я плакал, едва сдерживая рыдания от увиденной правды и от бессилия что-либо изменить. Фильмы неигровые, живые. О нас, любимых, о нашем разобщении, эгоизме, о нашем равнодушии, о нашей самоизоляции.

Первый из них снят, если не ошибаюсь, в студии Никиты Михалкова. Показан был по телеканалу «Культура» примерно в году девяносто восьмом. Я, к сожалению, даже названия его не помню. Один монашек, занимающийся окормлением мальчишек из неблагополучных семей, на протяжении всего фильма тащит на себе тяжеленный деревянный крест, чтобы водрузить его на неком возвышении. Это не крест, это почти как в интермедии Юрия Никулина и Михаила Шуйдина — «почти пять кубометров дров». Тащит он его один. На пути попадаются люди. Обычные русские мужики. Работяги. И никто, повторяю, никто даже не пытается предложить ему помощь. Мало того, по ходу фильма выясняется, что эти самые мужики, детей которых он, кстати, и воспитывает в своём клубе, саботируют строительство церкви и не исключено, что подворовывают стройматериалы. В финале монашек водружает-таки этот свой крест. И мальчишки-воспитанники помогают ему в этом. Своеобразный символ. Надежда на новое поколение россиян. Но отчего-то мне лично эта надежда кажется призрачной. Неутешительно, правда?

Хозяин строил дом просторный и высокий,
Чтоб было в нем всегда уютно и тепло.
Он доставал кирпич себе с соседней стройки
И там же добывал и блоки, и стекло.

Так рос его дворец, стал выше он деревьев.
В нем есть камин, и газ, и свой водопровод.
А следом ввысь росла вся старая деревня,
И лишь на стройке той работа не идет.

Хозяин из руин деревню поднимает.
Что ж, радуетесь, друзья; завидуйте, враги.
Лишь рядышком пустым фундаментом сияет
Церквушка, что все мы достроить не смогли.

Второй фильм называется «Река жизни». Там три товарища писатель Распутин, критик Курбатов и издатель Сапронов плывут по великой русской реке Ангаре на протяжении нескольких серий. Затопленные территории, строящиеся плотины, прибрежные селения. Наконец, они останавливаются в деревне, которая через пару недель уйдёт под воду. Этакая новая распутинская Матёра. И в этой Матёре переселенцы проводят праздник прощания с деревней. Вдумайтесь только, праздник прощания. Это как если бы у некоего человека умирала бы любимая мама, а он устроил бы для родных, друзей и знакомых праздник прощания с ней.

Ну, так вот, шумит себе праздник, провозглашаются правильные речи, а заодно и тосты, звучат песни, льётся водка Ангарой, танцульки начались, естественно пьяные слёзы, мордобой, какой же праздник нынче без мордобоя. И вот, наконец, к берегу пристаёт паром, чтобы вывести людей в зону переселения. И начинается кульминационный этап праздника прощания. Давка, драки, крики, ругань. Напрасно уговаривает капитан парома в мегафон свихнувшихся селян, мол, не торопитесь, мол, всем места хватит, все успеют. Куда там! Прочь из Матёры, живей, ребятушки, веселей! К ляхам Родину, даёшь сытую жизнь!

Видеть это без надрыва сердца невозможно. И один из путешественников действительно не выдерживает. Фильм заканчивается сценой отпевания издателя. Просто такие душевные травмы лечению не поддаются.

Вот об этом, о разобщённости, об отсутствии в нас единого русского духа хотел я говорить на той конференции. Но слово взяла угрюмая дама-политик и сорок минут пугала нас экспансией западных ценностей на детском телеканале. Да-да. Всякие там «Лунтики», «смешарики» и прочие новые российские мультяшки — это что ни на есть вражеские атаки на нежные детские души. Это пропаганда разврата, насилия и гомосексуализма. То, что мышка в одном из мультфильмов обнимает мышонка — это жуть и катастрофа, так как, по всей вероятности, политики из партии вышеуказанной дамы размножаются исключительно почкованием, простите.

Мы не могли далее слушать этот бред. Ни о каком единстве теперь мне говорить было невозможно. На этом для меня и моих спутников конференция по национальной безопасности России закончилась.

С какой-то особой горечью вспоминаю об этом сегодня. Именно сегодня. Ведь на календаре неделя о мытаре и фарисее. Скоро, очень скоро зазвучит в полумраке храмов вселенской Церкви торжественное и печальное: «Помощник и покровитель бысть мне во спасение». И, припав коленями к святым полам, выплеснем мы в небеса сердечный крик: «Господи и Владыко живота моего»… Время великого покаяния, время великого очищения, время скорби и радости. Пост. «Если не будет покаяния у русских людей — конец мира близок», — взывал святой Иоанн Кронштадтский.

Великий пост. Чудесное, чудное время настаёт. Я вот вспомнил, как в армии нашей для несения караульной службы всегда выделялся «пост номер один» для охраны знамени воинской части. Пропадёт знамя — и воинская часть будет расформирована. А значит, умри, но знамя сохрани. И, кстати, просто так у знамени, словно дневальный «на тумбочке», не постоишь. Тут парадная форма, тут почти всё время по стойке «смирно». Священный долг и почётная обязанность. А великий пост для христианина сто крат священней, да и почётней, если хотите. Пройдёшь с честью великопостные подвиги, и будет тебе великая пасхальная награда.

Эх, какая бы награда была нам, если бы Россия-матушка, благодаря народу своему, забывшему вдруг распри, исцелившемуся от гордыни, ставшем единым во Христе народом-богоносцем, вновь воссияла бы Святой Русью, небесным градом Иерусалимом.

Сегодня неделя о мытаре и фарисее. Давно, более десяти лет назад написал я рассказ. Десять лет прошло. А что изменилось? Вот этот рассказ.

О мытарях и фарисеях

Серёжа Мурашов — редактор Православного радиовестника «Звоны» спешил в храм на воскресную службу. Погода была неважнецкой: серое небо, мокрый редкий снег, слякоть и грязь. Да ещё автобуса пришлось ждать минут двадцать. Настроение было не из лучших, но Серёжа утешал себя предстоящей красотой архиерейской службы, тем более, что на правом клиросе теперь поёт очаровательная Леночка Нестеренко — студентка консерватории да и просто красавица. Именно воспоминание о Леночке приободрило редактора, и к кафедральному собору он подходил чинно, не с кислой физиономией, а как подобает православному журналисту. Перекрестившись на собор и опустив в кружку для сбора пожертвований два рубля, Серёжа шагнул на ступени паперти.

— Серёжа! Вот хорошо, что я тебя увидела.

Прямо перед ним знакомая старушка, Петровна. Вместе в прошлом году ездили паломничать в Дивеево: в источниках купаться, по канавке пройтись, ну и всё, как полагается. Петровна помогает при соборе. Убирается, следит за подсвечниками, иногда на вечерне поёт на клиросе. Серёжу уважает, просит порой узнать адреса монастырей. Серёжа человек образованный, начитанный. Литературой христианской квартира доверху завалена. Несколько лет назад закончил заочные катихизаторские курсы, стал вхож в дом епархиального архиерея, всех батюшек в городе знает накоротке. Естественно, к такому человеку ходили иногда за советом прихожане собора. Серёжа этим не тяготился и всегда обстоятельно отвечал всем на интересующие вопросы.

Петровна отвела его в сторонку.

— Серёжа, вот мы хотим организовать сбор подписей или как там, не знаю.

— А что случилось-то?

— Как? Ты не в курсе? Ну, всё по поводу новых паспортов, ИНН, микрочипов.

— Что опять? Уже перестали, насколько я знаю, этим заниматься.

— Нет. Вовсе нет. Опять грозят микрочипы под кожу вводить. Всем поголовно. В Москве уже вживляют чипы-имплантанты добровольцам. Пока только добровольцам, но вскоре, говорят, имплантация будет всеобщей.

— Да кто вам сказал? Ерунда это. Только планируют, в качестве эксперимента. И не у нас даже, а где-то в Америке, кажется.

Петровна удивлённо и недоверчиво захлопала на Серёжу ресницами:

— А у нас говорят… Подожди-ка. Паша! Паш, иди сюда.

По ступенькам в это время поднимался церковный староста Павел — степенный мужчина, знавший наизусть все службы, включая великопостные.

— Паша! Вот наш журналист говорит, что всё это ещё не так страшно.

— Ой, да откуда эти журналисты знают? У них всё куплено давно.

Серёжа от неожиданности и от обиды за оскорблённую профессию взорвался.

— Ну, конечно! Продажные и тупые журналисты во всём виноваты. Миллионы за свою тупость получили и всех зовём принять ИНН и встретить приход антихриста.

— Я может, не так выразился. Хотя… Антихрист в самом деле у дверей, а вы молчите, делаете вид, что ничего не происходит.

— Слушайте, хватит. Откуда у вас эта жажда вечной борьбы? У вас лично есть благословение патриарха или правящего архиерея, чтобы собирать подписи или организовывать комитеты?

— У нас на Руси испокон повелось: истину ни патриарх, ни митрополит затмить не смогут. Правда выше архиерейства.

— Ага! Сами себе митрополиты, сами себе духовники. Да ведь вы просто самочинники.

Серёжа, увлёкшись, не заметил, как перешёл на крик. Вокруг них уже стал собираться народ. Повинуясь долгу журналиста, редактор Православного вестника решил довести спор до логической победы. Ох, и много ещё у нас забитых, недалёких людишек. Вроде и воцерковлённые, по многу лет в храм ходят. Проповеди слушают, газетки читают. А передача Серёжкина? Патриаршей грамотой отмечена, между прочим. Могли бы уж послушать. Неоднократно он вопрос об ИНН поднимал. Серёжа перевёл дух и ринулся в атаку.

— Сколько можно мутить воду? Сколько можно играть в «чёт-нечет» с сатаной? Есть решение синодальной комиссии, есть мнение патриарха, старцев.

— Старцы как раз и советуют не принимать ИНН и особенно микрочипы. Вы газету: «Православный набат» читали? Вот то-то. И в монастырях тоже уважаемые монахи советуют…

— Какие старцы-то? Брехня это. Есть кучка раскольников, есть Бичевская. Бог им судья. Их дело. Мы-то тут при чём?

— Кстати, а где сейчас Бичевская? — попыталась вставить слово молчавшая до сих пор Петровна. Серёжа не услышал.

— Раскольники уже сделали своё сатанинское дело. Вот мы здесь ругаемся, а служба идёт.

— Такие, как вы и служите сатане. Всё хорошо, мол, у нас. Мир да благодать. Нечего беспокоиться. А печать антихриста уже ставится.

— Чушь собачья!! Кто вам это сказал? Сторонники Гришки Распутина да Ваньки Грозного?

— Это святые люди, — вставила ещё одна прихожанка, внимательно слушавшая горячий спор, — Кто их за святых не считает, тот будет осуждён.

— Вот видите!!! — победно закричал Серёжа, — нас, несогласных с раскольниками, уже судить собрались.

— А сам ты раскольник, — крикнул из толпы кто-то.

— Неправда, он дело говорит, раскольники воду мутят, и нас, истинно православных с толку сбивают, — ответил мужской твёрдый голос. Это воодушевило Серёжу.

— Вот когда к вам придут товарищи в чёрных кожанках, да возьмут за грудки (при этом Серёжа машинально взял старосту Павла за лацканы пиджака), да заставят отречься от Христа, тогда бороться надо!

— Тогда поздно будет!! Тогда придёт Христос и таких, как вы, поразит мечом своего дыхания.

— Таких, как вы!!

— Нет, таких гадов, как вы!!!

— Сам ты гад!

— А ты чёртов прихвостень.

— Ах, так!

Серёжа плотнее схватил Павла за грудки и энергично тряхнул. Павел в ответ заехал редактору кулаком по темечку. Озверевший Серёжа зло, но не очень сильно ударил старосту в грудь. Павел ойкнул и кинулся на обидчика, зубами вцепившись ему в ухо. Заревев от боли, Серёжа, уже не сдерживаясь, стал бить повисшего на себе старосту руками и ногами. На ступени паперти закапала кровь. Люди закричали, но дерущихся растаскивать не стали. Наоборот, давешние анонимы столкнулись между собой. Началась свалка. Сквозь плачь, крики и стоны слышны были редкие:

— Вот тебе ИНН…

— Это тебе за Распутина…

— Не любишь Русь Святую?..

— Ага! Антихристово племя!..

У соборных ворот растерянно наблюдала драку группа молоденьких девчушек-студенточек.

— Вот видите, россияне, до чего эти православные озверели. Поубивать друг друга готовы. Бегите отсюда, девушки. Спасайте души. Вот возьмите журналы почитать. Там всё написано. Где правда, где Бог. А здесь Бога нет. Здесь ненависть и злоба. К нам приходите. У нас все друг другу рады, как братья.

— Где это у вас, бабушка?

— А вот почитайте журнал. Красивый, цветной. Там и адрес указан. Не пожалеете.

Опрятно одетая старушка раздаёт богато иллюстрированные журналы и, сплёвывая в сторону собора и дерущихся, уходит. Следом уходят студентки. Встревоженные шумом ввысь взметают толи испуганные, толи обрадованные вороны. Драка продолжается с ещё большим ожесточением.

А в соборе в это время идёт литургия. Епископ с амвона читает проповедь:

— И стоял мытарь, и боялся поднять глаза к небу, сокрушаясь о грехах своих. А фарисей, гордясь праведностью и учёностью своей, гнушался грешника. Но кто более оправдан из сих двух? И кто мы с вами? Кающиеся ли мытари или возгордившиеся фарисеи, ругающиеся в храме и вне храма? Получим ли оправдание за дела наши?..

В соборе стояла тишина, перебиваемая лишь игрой двух лукавых солнечных зайчиков под самым куполом, да всхлипыванием девчурки на руках у сосредоточенной женщины. Девочке было больно. Ей на руку накапал воск, вот и плачет глупышка.

+ + +

Десять лет прошло. А что изменилось? Мы мним себя патриотами, считаем себя христианами, гордо именуемся православными. А православные ли мы на самом деле? Все ли Божии законы неукоснительны для нашего с вами соблюдения? Ведь если жить исключительно по этим самым законам Божиим, то со всей очевидностью выявляется простейшая истина — православный человек тот, кто умеет ПРАВИЛЬНО славить, то есть правильно ЛЮБИТЬ Господа Христа, ближнего своего да и себя тоже. Подчёркиваю, правильно любить!

Насаждаемые повсеместно либеральные кумиры в виде всевозможных «свобод», заставляют всех нас стыдливо отказываться от познания законов Божиих, предпочитая им законы человеческого общежития. Сколько наших соотечественников, да что там, близких нам человеков, друзей, родственников живут, довольствуясь бесовским лозунгом: «Бог у меня в душе», что по сути читается как «я, знаете ли, сам себе бог». А мы сами? Далеко ли ушли от этих маленьких божков? Поверив либеральным бредням о человеке, как высшей ценности всего, мы попытались «обожить» без участия Бога самих себя любимых. Ох, проходили мы это, ох, проходили. Господи! Научи нас ходить путями Твоими! Господи! Помоги моему неверию.

Оплетается Русь законами.
Постигается даль препонами.
А на столике под иконами
Еле виден лампадный вздох.

У мальчишки глазенки нежные,
В них надежда на чудо, ежели
По законам, в которых не жили
Путь мальчишкам положит Бог.

Так какие же законы смогут объединить нас, сделать единым народом? Со времён Преподобного Сергия Радонежского знаем мы горячий завет святых предков: «Взирая на единство Святой Троицы, побеждать ненавистное разделение русских людей».

Вот ответ. Соединись с Небом, со Христом Спасителем, с Пречистой Матерью Его и святыми Божьими угодниками, возлюби ближнего, любящего Бога, и обретёшь себя, народ, Отечество.

«Люби отечество земное, — учил нас святой праведный Иоанн Кронштадтский, — оно тебя воспитало, отличило, почтило, всем довольствует, но особенно люби Отечество Небесное…то Отечество дороже этого, потому что оно свято и праведно, нетленно. Это Отечество заслужено тебе бесценной кровью Сына Божия. Но чтобы быть членами того Отечества, уважай и люби его законы, как ты обязан уважать и уважаешь законы земного отечества».

Из свойств Церкви Православной Всероссийский старец, как известно, особое значение придавал именно единству. А единство означает объединение, с одной стороны, Первообраза и образа, то есть Бога и рода человеческого, а с другой стороны —  небесных, земных и преисподних, то есть живых и усопших христиан. И тех, кто достиг святости, и тех, кто нуждается в молитвенной помощи. Объединяющим началом Церкви является, по слову отца Иоанна, Сам Бог. Единство Церкви — это образ единства Пресвятой Троицы. Единение с Церковью — жизнь, разрыв с Ней — смерть. Всё очень просто.

Такова логика многих высказываний отца Иоанна. Бог влечет всех людей к единению с Собой и друг с другом, а диавол, зная спасительность этого союза, всеми силами стремится его расторгнуть через влечение человека к греху и плотским страстям. По этой причине праведный старец называет единство, достигаемое в Церкви, «великой задачей христианства». Великой задачей. Человек должен дорожить честью быть членом Христова Тела. Чувство единения с Богом, с Его Матерью, с ангелами и со всеми святыми сохраняет человека от греха. Вот так. Такое единство во Христе не имеет ничего общего с глобализационными задачами теневых кукловодов либерализма. Вместо строительства «вавилонской башни нового мирового порядка» мы обязаны сохранять и беречь наше единое тело — Церковь Божию, главой которой, как известно, был, есть и будет Сам Господь, Иисус Христос. Любя и сохраняя Отечество небесное, мы преумножаем славу отечества земного. Это и есть русский патриотизм и русское почвенничество.

6

«Народа столько, сколько в нём памяти»
Валентин Распутин.

Прекрасен Питер ранним июльским утром. Проснувшееся солнце, разглядев себя в зеркале исаакиевских куполов, по-детски шаловливо брызгается золотыми лучами, перемешанными со свежими струями поливальных машин. Мутные сонные очи грибоедовского канала пытаются играть в «гляделки» с небесным синеглазьем. Месяц, уставший бороться с дремотой белых ночей, зацепился за шпиль Петропавловки, и, эх, кто теперь снимет его бедолагу? Над Казанским собором важно, царственно летит ворона, затем ещё одна. И ещё. Ещё… Много, очень много ворон. Да и не вороны это. Вон блеснули отражённые испуганным солнечным бликом кресты на распластанных крыльях. Вот до слуха притихших проспектов донёсся рокот винтовых турбин. Хенкели? Бомбардировщики? Господи! Как же это? Зачем? Почему? Ужас застыл в бронзовых глазах аничково-клодтовского укротителя. Куда бежать? Куда прятаться? При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна! Мама. Мамочка!

Прочь, наваждение! Слава Богу, всё это только пригрезилось. Над Казанским собором всё также неспешно летят вороны.

Не знаю, как для вас, а для меня самый страшный памятник Великой Отечественной — это как раз та самая синяя табличка с белыми буквами предупреждения об артобстреле на Невском проспекте. Не надо ни обелисков, ни вечного огня, ни скорбных скульптур. Только эти скупые слова, белые, как смерть, на синем фоне уходящей в небытие жизни: «Внимание! При артобстреле эта сторона…» Когда я первый раз увидел эту надпись беззаботным летним днём восемьдесят четвёртого, в круговороте жизнеутверждающей, мирной человеческой беспечности, в царстве развитого социалистического превосходства над заокеанско-забугорными военщиками, от неожиданности сначала застыл, как Александрийский столп, затем втянул голову в плечи, съёжился, как портик Перинной линии перед величием Невской башни, а затем, словно опомнившись, побежал сквозь бесконечный автомобилепоток и милицейско-свистковые трели на нечётную сторону проспекта. Словно бы сейчас, именно в эту минуту, залпы чудовищных «Берт» обрушат на то самое место, где только что глупо и беспечно я разглядывал красоты мирного Ленинграда, многотонные зубы смерти. Смешно, правда? Или не очень.

Кстати, есть добрая легенда. Фашисты, как известно, интенсивно обстреливали и бомбили Ленинград и его пригороды, разрушили почти весь центр непокорённого Кронштадта. Но ни одна бомба, ни один снаряд не упали туда, где некогда любил ходить на службы в Андреевский собор праведный Иоанн Кронштадтский. Он выходил из своего дома, переходил через улицу, шёл вдоль здания училища, вновь пересекал дорогу… И спустя десятки лет фашистские снаряды не тронули святой батюшкин маршрут. Легенда это или нет — не мне судить. Знаю только, что в дом, в котором проживал всероссийский пастырь одна немецкая бомба всё-таки упала. Пробила крышу, застряла в перекрытии и не взорвалась.

К чему я это всё рассказываю? К чему вспомнил войну? Ведь семьдесят лет минуло с тех чудовищно-трагических дней кровавой мясорубки, безжалостной бойни и беспримерного мужества и самопожертвования. Семьдесят лет нет уже фашизма. Проклят и забыт Гитлер, прокляты  и забыты его верные слуги. Забыты? Прокляты? О, если бы это было так! В реальности же всё выглядит не столь обнадёживающе. По всей Европе, да что там, на территории бывшего Советского Союза — страны победительницы в Великой Отечественной войне всё ярче и гуще разгораются жуткие факелы неофашизма, сливающиеся в единый пожар набирающей силы гитлеризации масс. По странам Прибалтики торжественно маршируют бывшие легионеры СС. На Украине героями провозглашаются фашистские молодчики из «Галичины». Пытки и казни пленных в Донбасе — зеркальное отражение зверств фашистов семидесятилетней давности. Как и много лет назад фашизм или нацизм взращивается, пестуется при молчаливом согласии, а то и прямом одобрении старой, доброй Европы, великой и несокрушимой Америки. Как некий противовес пытающейся жить самостоятельно России.

И самое печальное, что к новому рождению фашизма имеет прямое отношение и наша родная, собственная антиллигенция. Судите сами, почти три десятка лет наши антиллигенты — самопровозглашённая совесть нации с маниакальной настойчивостью вдалбливают нам, какой, простите, сволочью был Сталин, а уж заодно и все, кто на него работал, включая, например, Жукова, а заодно и прочий «совок», то есть наши отцы, деды и мы тоже. На фон этого мерзавца и негодяя Сталина даже Гитлер становится некоей жертвой сталинизма. Всё чаще звучат голоса, что немцы шли на восток вовсе не захватывать СССР, а освобождать народы России от большевистской тирании. Что цивилизованные страны Европы могли бы в результате своего блиц-крига наладить-таки и у нас нормальную, сытую жизнь. Но Сталин помешал и здесь, завалив половину Европы миллионами трупов. Я преувеличиваю, утрирую? Разве? Послушайте, что сегодня говорят лидеры самостийных и незалэжных «государств». На разных языках, с разной интонацией они твердят одни и те же фразы, словно в головах у них работает некий органчик, как у салтыково-щедринского героя: «Наши отцы и деды воевали с коммунистами и сталинистами за свободу!»

И никакие доводы и документы не могут потеснить с пьедестала убеждений новой Европы пресловутую «свободу». Итак, единственным душителем и противником свобод являлась и является Россия во главе со Сталиным-Путиным. А главным противником Сталина был Гитлер. Стало быть, именно Адольф великий и ужасный сегодня примеряет лавры главного символа борьбы с Путиным и Рашкой. Популярность Гитлера растёт. Одной из самых увлекательных игр на просторах «интеллектуального интернета» сегодня является: «Найди Гитлера за пять кликов». Серьёзно. Оказывается с любой (или почти с любой) странички «Википедии» за пять кликов можно выйти на фюрера Третьего Рейха. Ну, например, зашёл я на страничку реки, на которой имел честь родиться. Великая сибирская река Витим — приток Лены. И при чём здесь Гитлер? — спросите вы. Посмотрим. Так, в районе Витима добывают полезные ископаемые: слюду, медь, золото… Прекрасно, кликнем на «золото». Благородный металл, добываемый… и целый ряд стран. Кликнем на «Бразилию». Так, хорошо. История, экономика, ага, вот, в две тысячи восемнадцатом году здесь пройдут Олимпийские игры. Это третий клик. В списке летних олимпиад находим берлинскую. Переходим туда. А вот и Адольф наш, так сказать, Гитлер. Пять кликов!

«Глупая игра», — скажете вы. Согласен, глупая. Но молодёжь играет. Ещё как. Гитлер постепенно превращается в духовного властелина «Википедии». А там, глядишь, и вся паутина у его ног.

Дети фюрера, подросшие крепыши из «Гитлерюгенда», все эти Саакашвили, Яценюки, Турчиновы, Порошенки и прочие, имя им легион, сегодня управляют отнюдь не виртуальными странами.

А мы? А что же мы? Слепо принимаем условия навязываемых нам игр, теорий и идеологий? Сколько в нашей стране футбольных болельщиков, для которых любимым клубом является не «Торпедо» или ЦСКА, а мюнхенская «Бавария»?

В моём безоблачном, босоногом детстве все мальчишки, а заодно и самые отчаянные девчонки играли в «войнушку». Правила наипростейшие: есть наши, и есть немцы. Без всяких подробностей. НАШИ — это свои, хорошие, это победители, это самые лучшие солдаты. А НЕМЦЫ — это все негодяи и сволочи мира. И наши всегда, в любых условиях должны, обязаны победить, ну, а немцы, все как один, должны быть убиты. Наивно, но правильно. 

Сегодня всё смешалось в наших умах, головах, памяти. Нашими запросто могут стать немцы, американцы и прочие южно-корейцы. А мы сами с радостью готовы стать канадцами, американцами, немцами. Один из лидеров СССР в конце прошлого века был вообще назван «лучшим немцем». Сколько моих одноклассников и сокурсников без забот проживают себе в благополучных странах Запада или мечтают туда уехать, стать «немцами». Лишь бы подальше от Путина, лишь бы подальше от Рашки и её чокнутых героев: Матросовых, Космодемьянских, Чкаловых.

Да. В который раз во всемирной истории против нас весь мир. Даже наши ближайшие соседи. Даже те, кого ценой неимоверных потерь мы спасали от тирании, рабства, от фашизма, нацизма, от турецкого ига. Даже единоверные и единокровные братские народы ополчились на нас. И всё равно, победа будет за нами, за НАШИМИ. За настоящими. Кто не предел, не испугался, не продался и не поддался на сладкие пряники и горькую ложь либеральных полицаев. Ведь с нами Бог! И наши небесные покровители. А если идти за Христом, за Его великими угодниками, ни один снаряд, ни одна бомба лжи, клеветы и предательства не упадут на этом НАШЕМ пути. Никогда.

+ + +

Почему же так дорог нам образ русских святых? Почему абсолютно искренне, от всего сердца называем мы Сергия Радонежского, или Иосифа Волоцкого, или Иоанна Кронштадтского «отцами»? Любим их, стремимся вновь и вновь посещать их обители, места духовных подвигов? Только ли жажда некоего чуда, надежда на врачевание телесных недугов, а то и вовсе простое человеческое любопытство движет нами в паломничестве? Мне кажется, повторяю, это лично моё мнение: мы идём навстречу со святыми угодниками, как к СВОИМ. К НАШИМ, понимаете? К родным нам по духу и вере. Они, наши святые, никогда не прогонят, не посмеются над нашими неурядицами и проблемами. Терпеливо выслушают, а то и посоветуют что-либо и помогут. Они СВОИ, мы их истинные дети и внуки.

Как же так получилось? Попробуем понять. Вспомните, где и как стяжает святость Праведный Иоанн Кронштадтский? Есть такое выражение: «на дне». Нет, серьёзно, на самом дне общества. Выпускник духовной академии, отличник. Перед ним открываются блестящие перспективы: кафедральные соборы, высокие должности, миссионерское служение где-нибудь в Париже или вообще в Америке. Но Господь призывает его иной подвиг, в Кронштадт. А это город не только морских офицеров, бравых канониров, трудяг боцманов и просоленных шкиперов. Сюда из столицы ссылали бродяг, босяков, преступников. Это была такая большая морская гауптвахта. И отец Иоанн безропотно принимает крест служения на дне общества. И мало того, каждодневно он сам идёт в эти самые трущобы Кронштадта к униженным и оскорблённым, к брошенным и проклятым.

Когда-то Борис Гребенщиков в одной из своих песен сказал: «Я хочу видеть доктора с лекарством в чистой руке или священника, с которым я смогу говорить на одном языке». Кронштадтский пастырь знал этот язык. Язык обездоленного народа, язык страждущих и обремененных. На этом языке, а вовсе не на арамейском, русском или арабском говорил с падшими сынами Израиля Сам Господь Иисус Христос. На этом языке общался с погибающими в лютой сече на Куликовом поле русскими ратниками, за много вёрст от них игумен Отечества нашего Преподобный Сергий. Язык этот недоступен для лингвистического разбора или философских изысков. Это язык Света, Добра, Истины.

И дно общества поняло и приняло пастыря. Отец Иоанн не искал славы и почёта, известности и богатства. Но именно эти босяки, преступники, грубые и жёсткие люди первыми открывают свои сердца батюшке, признавая в нём СВОЕГО. Они первыми видят его святость. Точно также некогда первыми признали и поклонились Христу бедные пастухи и рыбаки. Все эти люди, разделённые столетиями и даже тысячелетиями, видят воочию, что небеса не оставили их: выздоравливают больные, исцеляются от дурных привычек падшие, тянутся к Господу те, кто прежде и думать забыл о дороге к Божьему храму. И народ, простой русский народ отвечает доброму пастырю любовью за любовь. Так начиналась всероссийская известность Святого праведного отца Иоанна Кронштадтского.

+ + +

Кстати, подлинным свидетельством всенародной любви и почитания того или иного человека является его прижизненная и посмертная легендарность. Имя святого праведного Иоанна овеяно множеством легенд, которые, помимо истинных житийных событий, ярко рисуют иконный образ всероссийского старца. Есть среди этих легенд и вполне себе допустимые, как, например, упоминавшаяся мной о дорожке, нетронутой бомбами. «Вот по этой стороне улицы, — вспоминаются слова экскурсовода, — любил ходить батюшка. Она и сохранилась полностью. А другая сторона сильно пострадала во время войны».

Есть легенды полуфантастические. В них народное самосознание наделяет своего любимца сверхспособностями мистическими, почти волшебными, смешивая реальность с фольклорным миром детских сказок, где добро всегда побеждает, а зло посрамляется и гибнет. Таковы, например истории о встрече отца Иоанна с Григорием Распутиным. Якобы, певчий соборного хора вспоминал, как по окончании службы к отцу Иоанну Кронштадтскому подошел Распутин, которому пастырь в резкой форме отказал в благословении. И тогда насельницы столичного Иоанновского монастыря, окормлявшиеся отцом Иоанном, сделали все возможное, чтобы Распутин прекратил посещение их обители.

Однажды, как гласит молва, Святой Иоанн Кронштадтский спас самого Николая II от покушения. Это произошло во время службы в Андреевском соборе. Неожиданно для собравшихся отец Иоанн начал истово и горячо молиться. Молитва будто бы дошла до государя, и тот отменил поездку на освящение после реставрации Никольского собора в Петербурге. Потом выяснилось, что во время посещения этого собора на царя готовилось покушение.

Есть и совсем фантастические легенды, связанные с именем Кронштадтского пастыря. Здесь уже народно-мистическое восприятие святости граничит с кощунством. Святому Иоанну приписываются почти Божественные поступки и откровения. Такова, например, псевдоправославная легенда об особом, секретном дневнике батюшки, в котором были описаны его видения и предсказания, касавшиеся будущего России. Оказывается, отец Иоанн за долго до начала мировой войны совершенно точно занёс в этот дневник всех участников войны, её исход, продолжительность господства большевиков и так далее. Правда, дальнейшая судьба этого легендарного дневника неизвестна.

А вот ещё одна такая легенда. В 1893 году был открыт повсеместный сбор пожертвований на сооружение Варшавского православного собора. Когда слух о предполагаемой постройке дошел до отца Иоанна Кронштадтского, известного своей прозорливостью, то он сказал своим собеседникам: «С горечью вижу я сооружение этого храма. Но таковы веления Божии. Недолго спустя по постройке его — зальется Россия кровью и распадется на многие кратковременно-самостоятельные государства. И Польша станет свободной и самостоятельной. Но я провижу и восстановление мощной России, еще более сильной и могучей. Но это совершится уже много позже. И тогда будет разрушен Варшавский собор. И тогда доля испытаний постигнет Польшу. И тогда закроется ее последняя историческая страница. Звезда ее померкнет и потухнет». Интересно, насколько данная легенда способствует укреплению и без того непростых взаимоотношений Польши и России?

К этому же ряду относится легенда о пророческом видении отца Иоанна в ночь на первое января 1908 года. Легенда эта весьма популярна в среде так называемых «ревнителей». Желающие всегда смогут найти её в сборниках типа: «Россия перед вторым пришествием» и иже.

А вот я, для продолжения нашей беседы вспомнил бытовую легенду о том, как некий сердобольный питерский рабочий, видимо тайно продолжавший верить во Христа, спас мощи праведного Иоанна от поругания. Узнав о готовящемся вскрытии гробницы батюшки для дальнейшего глумления и перезахоронения останков в безвестной могиле, он залил усыпальницу толстым слоем бетона. И власти остались довольны, и мощи не поруганы. Добрая легенда.

В действительности же было всё много интересней. Начнём с документа и документа прелюбопытнейшего. Это служебная записка уполномоченного третьего отдела следственно-оперативной части Петроградского ГПУ Алексея Макарова от шестнадцатого февраля тысяча девятьсот двадцать шестого года. Мы сознательно сохраним орфографию, ведь это реальный документ, свидетель времени.

«Ивановский монастырь закрыт, на основании постановления Губисполкома. В течение 2 лет церковное здание монастыря использовано не было. Бывшие обитатели монастыря — монашки, в течение 2-х лет, при содействии небольшой кучки верующих, руководимых анти-советским элементом, старались монастырь открыть вновь, и вновь начать эксплоатацию верующих могилой Ивана Кронштадтского. Все старания при этом были положены на то, чтобы гробница Ивана Кронштадтского сохранилась при монастыре. Они были против и того, чтобы Иван Кронштадтский был перенесен на одно из кладбищ гор. Ленинграда, и когда родственники Ив. Кронштадтского намеривались уже это проделать — монашки запротестовали вплоть до угроз: убить того, кто прикоснется к Ивану Кронштадтскому. Вследствие чего назначенный перевоз Ив. Кронштадтского на Богословское кладбище был приостановлен, в виду отказа св. Орнатского, из-за боязни. В настоящее время церковное и монастырское здания заарендовали Государственным Научно-Мелиоративным Институтом. Производится капитальный ремонт и помещение приспосабливается к институту (снимаются кресты, колокола и пр.). Остается разрешить вопрос с могилой Ивана Кронштадтского. Со стороны института, повидимому, с ведома Петроградского Райисполкома, предложено могилу Ивана Кронштадтского замуровать (проходы заложить кирпичами). 4-го февраля с. г., я, осмотрев помещение, где помещается могила Ив. Кронштадтского, нашел, что вследствие такого предложения Института — прежде всего: 1) теряется до 200 саж. хорошего подвального помещения с бетонированным полом; 2) при замуровке будет замурована часть труб парового отопления, а при порче парового отопления может явиться надобность замуровку разламывать. Кроме сего, оставлять могилу нетронутой, да еще замурованной — это равносильно сохранению могилы. В настоящее время монашки, да и та фанатичная масса верующих, почувствовав, что с занятием монастыря институтом, пропадает всякая возможность на эксплоатацию верующей массы могилой Ивана Кронштадтского, вновь возбуждает ходатайство о перенесении гроба Ивана Кронштадтского на одно из Ленинградских кладбищ, чтобы иметь возможность на эксплоатацию. Между тем, с занятием монастыря — Институтом имеется возможность раз и навсегда покончить с могилой Кронштадтского. Для чего мраморную гробницу разобрать, гроб Кронштадтского опустить на глубину 2-х метров, а пол забетонировать, предоставив для Института все подвальное помещение. С переносом гроба Ив. Кронштадтского на одно из кладбищ — появится новое поклонение и не пройдет несколько лет, как на месте захоронения будет выстроена церковь».

Вот такой вот документик. Вообще вокруг Иоанновского монастыря и усыпальницы святого батюшки в середине двадцатых годов прошлого века кипели страсти нешуточные. Петроградский губернский исполком, Петроградское ЧК-ОГПУ, партийные органы всерьёз занимались этим вопросом. Чтобы хоть слегка коснуться реалий того времени, давайте представим себе некое заседание ответственных товарищей. Подобных заседаний в то время было немало. Я заранее прошу прощения у своих читателей за отдельные резкие формулировки в речах властьимущих. Все эти выражения не выдуманы мной. А взяты из реально существующих документов. Прости меня, Господи! Итак, милости прошу на заседание.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПЕТРГУБИСПОЛКОМА: Товарищи! На повестке дня вопрос чрезвычайной важности, для решения  которого мы, в частности, пригласили на наше заседание начальника следственно-оперативной части Петроградского ГПУ товарища Фридмана и особого представителя петроградского епархиального управления организации «Живая Церковь» товарища проторея… протоирея… простите, неразборчиво, протоиерея Боярского. Слово для доклада имеет товарищ Чубиков.

ЧУБИКОВ: Товарищи, согласно особому постановлению Петргубисполкома от 25 мая 1923 года религиозно-обрядовое учреждение «Монастырь на набережной реки Карповка» в городе Петрограде надлежит закрыть, а его строения использовать под общественные нужды. В городе рабочим катастрофически не хватает жилья. У нас, товарищи, несколько сотен заявлений от членов коммунистической партии и коммунистического союза молодёжи на эту тему, понимаешь. Вот, к примеру, одно из  них: «Мы, рабочие завода «Электрик» требуем превратить дом чёрной своры тунеядцев в красную казарму тружеников». Подпись, член РКП (б) Булыгин. Или вот ещё: «Чёрные тени иоаннитов и белые платочки иоанниток всё ещё витают возле бывшего монастыря. Там, в подвале лежит их батя — Иоанн Кронштадтский, и потому они ходят туда плакаться и лизать пыльные стены подвала. Не пора ли разрушить старое гнездо чёрных ворон?» А? Каково, товарищи? Есть ещё письма. Где же это?..

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Товарищ Чубиков, ближе к делу.

ЧУБИКОВ: Так точно. Вот я и говорю. Объединённое заседание членов партии и комсомола завода имени товарища Скороходова выдвигает вопрос об организации общежития в бывшем Ивановском монастыре. Вопрос этот давно назрел. Надо принимать решение, товарищи. Но есть одна загвоздка. Так я говорю, товарищ Фридман?

ФРИДМАН: Как известно, в руководящие инстанции губкома партии и губисполкома стали поступать грозные письма, якобы от рабочих Путиловского и Балтийского заводов, в которых представителей советской ругают, понимаешь, запугивают, за то, что мы выслали из монастыря так называемых сестёр. Но врагам нас не запугать. Советская власть, в опоре на органы ГПУ, даст самый решительный отпор саботажникам, вредителям и прочей контре. Мы уже занимаемся поиском авторов этих, с позволения сказать, писем из народа. Продолжайте, товарищ Чубиков.

ЧУБИКОВ: Вот я и говорю. Никто, товарищи, никто из честных рабочих и крестьян никогда не поверит тому, что у советского человека в монастыре были сёстры. (смех в зале) По существу речь идёт о помещениях, простите, посещениях так называемых мощей Ивана Кронштадтского. Они находятся в подвале, и к окнам этого подвала, как мы видим, совершается целое паломничество. Идут, понимаешь, и идут. Что мешает нормальной деятельности социалистического общежития, да и нормам общественного порядка. Вот товарищ Фридман может подтвердить.

ФРИДМАН: Подтверждаю.

ЧУБИКОВ: Так точно. Товарищи, остатки недобитых эксплуататорских классов пытаются использовать так называемое святое место в своих антисоветских целях. По городу распространяются слухи о якобы имеющих место быть чудесах и исцелениях у могилы отца Ивана, простите, просто Ивана. У стен монастыря толпятся коленопреклонённые люди. Они целуют оконные решётки, понимаешь, целуют символ царизма. Ибо в Советском Союзе человек свободен от оков и решёток. Так я говорю, товарищ Фридман?

ФРИДМАН: Зачем спрашиваете, товарищ Чубиков? Разве сами не знаете?

ЧУБИКОВ: Так точно.

БОЯРСКИЙ: Позвольте мне. У меня тоже есть, что сказать по этому поводу.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Успеете, товарищ проторей, тьфу ты, прото… товарищ Боярский. Всё скажете. И нам, и товарищу Фридману. Продолжайте, товарищ Чубиков.

ЧУБИКОВ: Так точно. Вот я и говорю. У подвала бывшего монастыря не прекращаются истерики, обмороки, завывания кликуш. Некоторые бесноватые, простите, несознательные граждане соскабливают штукатурку со стен в качестве целебного средства от горестей и болезней. До чего дошли товарищи! Пора, товарищи, самым решительным образом пресечь культ Ивана Кронштадтского, этого царского прислужника, мракобеса и реакционера. У меня всё. Доклад окончил.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Очень серьёзный вопрос. Вы, конечно, знаете, товарищи, мы делаем многое для того, чтобы не оскорбить чувства так называемых верующих в нашем социалистическом государстве. Бывший Иоанновский монастырь, даже несмотря на особое предписание Петрогубисполкома, мы не снесли, не замуровали. Мы передали помещения организации Петроградский епархиальный комитет группы православного белого духовенства «Живая Церковь». Но в результате мракобесы в стенах монастыря не стали более лояльны к советской власти. Товарищ протоей… Товарищ Боярский, доложите нам о своей работе.

БОЯРСКИЙ: Тут, товарищи, произошло целое недоразумение. Дело в том, что, действительно, по решению губисполкома, то есть по решению советской власти, а мы, представители «Живой Церкви» родную советскую власть приветствуем и одобряем, монастырь на Карповке, со всеми строениями и имуществом был передан, очевидно по ошибке, другой организации, также, к сожалению, именующей себя «Живая Церковь». Группе протоиерея Иакова Журавского. И Журавский даже по началу рьяно взялся за дело перезахоронения останков отца Иоанна Кронштадтского. И даже был командирован для решения этого вопроса в высшие правительственные инстанции, в Москву. Но, как оказалось, группа протоиерея Иакова занималась исключительно очковтирательством и обманом, фактически саботируя решения губисполкома о переносе мощей, простите, останков на одно из кладбищ Петрограда.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Да. Было такое решение. Мы предлагали перенести прах покойного проторея… товарища Ивана Сергиева на кладбище бывшей Александро-Невской лавры.

ЧУБИКОВ: Вот-вот. Получалось и волки целы, и овцы сыты. Простите.

БОЯРСКИЙ: Так вот, несмотря на решения губисполкома, протоиерей Журавский захватил в свои руки эксплуатацию Иоанновского монастыря, в смысле обслуживания религиозных потребностей верующих, почувствовал, что с ликвидацией общины из его рук уплывут колоссальные доходы. И тогда, идя в разрез желаниям советской власти, чьи интересы также важны для «Живой Церкви», как и для простого советского труженика, протоиерей Иаков начал искусственно подбивать верующих к выражению недовольства решением губисполкома.

ЧУБИКОВ: Вот ведь гнида, простите.

ФРИДМАН: Ничего-ничего. Мы уже занимаемся деятельностью так называемого отца Журавского. Продолжайте, товарищ Боярский.

БОЯРСКИЙ: В связи с открывшимися обстоятельствами мы просим передать бывший Иоанновский монастырь в ведение Петроградского епархиального управления  «Живой Церкви». Вопрос с мощами мы решим в самое ближайшее время, а обновленческое движение перестанет дискредитироваться перед лицом верующих рабочих и советской интеллигенции.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А где гарантии, товарищ про… Боярский, что, получив в управление помещения и имущество монастыря, вы также не займётесь проволочками и очковтирательством? Ведь и вы, и про, тьфу ты, пропасть, и Журавский члены одной организации.

БОЯРСКИЙ: Это не совсем так. Видите ли…

ЧУБИКОВ: Так. Так! Одна малина. И те, и эти жидо-церковнички.

ФРИДМАН: Я бы попросил вас, товарищ Чубиков, воздержаться от ваших антисемитских шуточек.

ЧУБИКОВ: Я… Это… Что вы, товарищи. Это случайно вырвалось. Живо, живоцерковники. Живо… Тьфу ты, чтобы им мёртво было.

ФРИДМАН: Всё шутите, товарищ Чубиков?

ЧУБИКОВ: Боже упаси!

ФРИДМАН: А может, вы ещё и верующий?

ЧУБИКОВ: Бо… Что вы, товарищи? Простите. Я это. Лучше помолчу.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Товарищи, товарищи, не будем отвлекаться. Вопрос ликвидации, вернее переноса останков Ивана Кронштадтского волнует сегодня не только рабочих Петрограда. С этим вопросом к нам недавно обратился лично председатель Коминтерна товарищ Зиновьев. (Чубиков и Боярский вытягиваются «смирно», Фридман сводит брови) Словом, так. С мощами этими надо кончать.

ЧУБИКОВ: Правильно! Долой контру и мракобесие!

ФРИДМАН: Правильно. Советская власть — это вам не повод для всяких там шуточек.

БОЯРСКИЙ: Это конечно. Это всё верно. Но всё-таки…

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что вы там мямлите, товарищ п… товарищ служитель культа?

БОЯРСКИЙ: А как же быть с родственниками?

ФРИДМАН (хватаясь за кобуру на поясе): С какими ещё родственниками?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Да , действительно, у покойного Ивана Ильича Кронштадтского есть живые пока родственники. Священник Орнатский, например.

ЧУБИКОВ: Та ещё контра!

ФРИДМАН: Известный черносотенец.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Ещё племянники, кажется, Гартц и Озерова. Так вот они обратились в Петроградский губисполком с ходатайством, выдать им гроб покойного попа Иоанна для погребения его на Смоленском кладбище.

ЧУБИКОВ: Причём, заметьте, товарищи. В своём доносе, вернее ходатайстве они величают труп покойного Ивана Кронштадтского «гражданином РСФСР». Нет, каково? Совсем обнаглели. Труп записывают в граждане. И чей труп? Злейшего врага советской власти, так сказать, реакционно-черносотенного попа. Так я говорю, товарищ Боярский?

БОЯРСКИЙ: Ну, как-то так.

ФРИДМАН: Ничего-ничего. Мы разберёмся.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Эти родственнички даже самовольно, без соответствующего решения Петрогубисполкома, без согласования с органами ОГПУ начали сбор денежных средств на вывоз и перезахоронение останков. Товарищ Худякова, вы не могли бы ни есть свои бутерброды на заседании губисполкома? Лучше бы вы так активно высказывались, как жуёте свои бутерброды.

ХУДЯКОВА: Прошу простить меня, товарищи, но у меня язва. Мне необходимо питаться по расписанию. А насчёт высказываний, я полностью согласна.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: С кем?

ХУДЯКОВА: С товарищами.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: С какими товарищами?

ХУДЯКОВА: С нашими, естественно. Вы продолжайте, товарищ Ларионов. Я кушаю, но я и слушаю.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Безобразие. Вот видите, товарищ Фридман, с кем приходится работать? На чём я остановился? Так, начался сбор денежных средств, и уже собрана значительная сумма.

ФРИДМАН: По нашим данным более пятнадцати тысяч рублей. Только одна гражданка Мария Трынкина пожертвовала десять тысяч.

ЧУБИКОВ (глядя на бутерброд Худяковой): Вот ведь контра. Здесь люди с голоду пухнут, а она… Десять тысяч!

ФРИДМАН: Исходя из имеющихся данных, мы, товарищи, не можем допустить передачи инициативы в руки религиозно-контрреволюционных элементов. Да и шествие с гробом Ивана Кронштадтского может обернуться нежелательными митингами, нарушением общественного порядка и прочими волнениями. А собранные денежные средства хорошо бы направить голодающим.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Товарищи, пора закругляться. У кого будут реальные предложения? Товарищ Чубиков, пожалуйста.

ЧУБИКОВ: Так точно. Где тут она у меня? (вытаскивает из кармана мятый листок) Ага, вот. Ввиду того, товарищи, что данный вопрос имеет значение политического характера, предлагаю: труп, почитаемый невежественным и контрреволюционным элементом за святого родственникам для перезахоронения не выдавать. Помещение гробницы в бывшем монастыре немедленно замуровать, а спустя два-три месяца, когда ажиотаж вокруг замурованного склепа поутихнет, опустить гроб, примерно на два-три аршина, а пол над могилой забетонировать. Так, товарищ Фридман?

ФРИДМАН: Так. И как можно скорее.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: На этом наше экстренное заседание окончено. Товарищ Худякова, бутербродом не поделитесь?

+ + +

Вот такое вот заседаньице. Полувоображаемое, полуреальное. Наверное, не стоило об этом рассказывать в виде полукомедийного трагифарса. Но разве не фарс творился в те дни на самом деле? Разве не страшный, плохо воспринимаемый здравым рассудком фарс творили эти люди, глумясь над вековыми ценностями, над святынями русского народа, над тем, что собственно и делает народ народом — его историей, его памятью, его верой? Мы помним. Всё помним. Помним и не простим.

+ + +

На Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви, восьмого июня тысяча девятьсот девяностого года отец Иоанн Ильич Сергиев, батюшка Иоанн Кронштадтский был причислен к лику святых. Было определено: «Телесные останки святого праведного Иоанна, покоящиеся под спудом в основанном им Свято-Иоанновском монастыре, считать святыми мощами».

Народа столько, сколько в нём веры, народа столько, сколько в нём памяти. 

7

Уже полгода, как нет папы. Уже полгода. Никак не могу с эти смириться. Да. Все мы смертны и всё такое, рано или поздно уйдём все, но… ведь это… мой папа! Мой дорогой, мой любимый папочка.

Он был в моей жизни всегда. Даже если мы не общались долгое время, даже если заботы о собственной семье укрывали толстыми сугробами зим и тополиным, пуховым одеялом лет, всё равно для меня важно было просто знать, что есть где-то человек, к которому всегда можно прийти. И не говорить ничего, не просить совета, нет, просто посмотреть в его добрые, лучащиеся морщинками глаза. «Здравствуй, сынок», — скажет он. И нет более никаких забот и проблем. Есть только вот это, незримое, тайное. Прочнее титана, чище горнородниковой воды. Отцовская любовь.

Папочка мой, как же мне не хватает тебя, как же томится по тебе моё сердце, как болит по тебе моя память. Болит. Потому что там, в книге моей памяти о тебе только светлые и ласковые страницы. Только свет и добро.

Вот мы едем в автобусе. Ты везёшь меня в пионерский лагерь. Ночь укрыла своими звёздно-светлячковыми крыльями истомившуюся от дневной суеты землю. Я уложил голову тебе на плечо, и ты думаешь, что я сплю. Но нет, я не сплю. Мне так тепло, так уютно и надёжно на этой ночной дороге с моим папой, что прочь летят десятки километров трассы заодно с сотнями всевозможных страхов, притаившихся в коварстве заоконной черноты. И ты не спишь, охраняя мой сон, охраняя моё беззаботное детство да и всю мою жизнь. Мой добрый сторож.

Вот пару лет спустя я лечу с товарищами из Симферополя в Иркутск. Мы возвращаемся из «Артека», но от Иркутска нам вдвоём с Сашкой Кощеевым нужно ещё добираться до Бодайбо. Нам по тринадцать лет. Мы, конечно, отчаянные ребята, но без денег и билетов далеко как-то вот не уедешь. Нам, конечно, Байкал по колено, мы, если надо, и Эльбрус покорим, и тайгу в три прыжка перескочим, но всё-таки, как-то тревожно на душе что ли. Я подхожу к старшему в группе, так, мол, и так, что нам делать-то теперь? Он заметно растерян. Насчёт нас ему указаний не было. Его задача доставить группу в Иркутск. И всё. Ладно, говорит, передам вас коменданту, вернее начальнику аэропорта. Что-нибудь придумаем.

И вот уже под нами летное поле, огни поздневечернего аэровокзала. Мы дружненько, едва ли не с артековской речёвкой сходим с трапа. Забиваемся в автобус. Шутим, смеёмся. Вот и вокзал. Встречающие. Чьи-то мамы и папы, и даже бабушки. И вдруг. Не может быть! Среди встречающих он, мой папа. Как он узнал? Как мог прилететь из Бодайбо специально к нашему рейсу? Папочка, родненький. Я бросаюсь к нему, забывая про положенную в таких случаях мальчишескую сдержанность, обнимаю, целую. Он везёт нас в гостиницу, а на завтра целый день водит нас по городу: в кино, планетарий, парк культуры и отдыха, молодёжное кафе. Он рад нашей встрече не меньше моего и тоже не может скрыть этой радости. Мой папа. Оказалось, он и правда не знал день и час нашего прилёта. Просто взял билет на самолёт и прилетел сам. А если бы наш самолёт летел бы в другой день, он снова и снова приходил бы в аэропорт, встречать симферопольские рейсы. Мой надёжный покровитель.

Вот мы приехали с тобой в Кисловодск. Дома меня уже ждёт повестка для призыва в армию, но у нас есть ещё несколько дней. Ты всё время суетишься вокруг меня, стараешься угодить, покупаешь мне, как маленькому, пирожные, конфеты. Мы идём по вечернему городу, и ты рассказываешь мне подробно эпизоды популярного приключенческого фильма. Где-то в парке играет духовой оркестр. Этот оркестр, эта мелодия, этот фильм потом три года будут дарить мне силы перенести тяготы и лишения моей флотской службы. Мой папа. Ты готов бежать в военкомат и умолять, чтобы вместо твоего сына на военную службу забрали тебя самого. Я ещё ни разу не видел тебя таким растерянным. Мой нежный ангел.

Вот десятилетия спустя мы с тобой пришли собороваться под своды кафедрального храма. Мне плохо, мне очень плохо. Злая и коварная болезнь лишает сил, превращает мышцы ног в вату, сжимает горло спазматической бездыханностью. Но рядом ты. Следишь за мной. Время от времени держишь меня за руку. Я ещё не знаю, что сам ты неизлечимо и безнадёжно болен, что самому тебе тяжело стоять на этой торжественной и сакральной службе-таинстве. Ты не показываешь виду. Ты никогда не показывал того, что и тебе бывает плохо. Даже когда не мог уже ходить, даже когда речь твоя стала невнятной, трудноразличимой, ты всё равно старался не показывать, как тебе больно и тяжело. Чтобы не огорчать близких, чтобы не пугать тех, кто был тебе бесконечно дорог.

Ты умел любить, ты весь был проявлением любви. Даже когда бывал строг, даже когда, как мне глупому казалось, бывал несправедлив ко мне. Помню, в далёком детстве я пнул ногой проходившую мимо бездомную кошку. Как же ты расстроился и рассердился даже, словно на себя принял этот жестокий пинок. Ты не разговаривал со мной неделю, и я плакал по ночам от обиды, подумаешь, какая-то глупая кошка. Но прошло более сорока лет, и никогда больше, даже в мыслях не возникало у меня желания причинить боль бездомной твари. Ты преподал мне прекрасный урок добра и милосердия, мой трепетный наставник.

Помню также, в раннем детстве, когда мне было лет пять, не больше, нас с моими сверстниками обижал во дворе мальчишка года на два старше меня. И вот после очередного подзатыльника я прибежал домой весь в слезах и соплях: «Папа, меня Игорюня побил». И тут же получил ещё один увесистый подзатыльник, теперь уже от тебя. «А не будешь ябедничать. Ты мальчишка? Вот иди и решай свои проблемы во дворе сам, иначе всю жизнь о тебя будут вытирать ноги. Иди, и дай этому Игорюне в глаз. Слышишь? Не смей возвращаться, пока не надаёшь ему как следует».

Вот это да! Я ожидал утешения, ласкового поглаживания по головушке, ждал, что ты, схватив саблю или, на худой конец, ремень, выбежишь на улицу и уничтожишь этого ничтожного обидчика твоего сыночка… но сам получил от тебя трёпку. И заслуженную. Я, конечно же, понял это только некоторое время спустя. И ещё, представляю, как ты волновался, как переживал до валерьяновых капель за меня, когда я, размазывая пыльным рукавом рубашки предательские слёзы, шёл со сжатыми кулаками на явно не ожидавшего такого поворота Игорюню. Ведь моя боль всегда была и твоей болью.

Ты был настоящим. Во всём. В работе, в быту, в семье. Родившийся в крохотном таёжном городке ты навсегда сохранил в своём сердце неповторимость русской деревенской жизни. Когда твой жизненный путь конной упряжкой выкатывал к шестому десятку лет, ты захотел вернуться жить на землю, променяв уют и удобства многоквартирного «минского проекта» на грязь и заросли огородно-хибарного недоразумения.

Сколько раз, пробираясь по топям окраинно-городского бездорожья к твоему домику, я ругал русские дороги, русскую грязь, русскую безалаберность. Для тебя же эта грязь была просто родной землёй. Колыбелью, кормилицей, домом. Что ещё нужно настоящему русскому мужику? Добротный дом на живой земле, верный пёс в конуре, кот-мышелов на тёплой печке, в меру ласковая и в меру ворчливая жена-труженица и дети, впитавшие в себя твою веру, твою любовь, твои радости и твою боль за родную землю и родной народ. Ты был настоящим, мой папа.

Сейчас на великом и свободном Западе роль отцовства сводится к минимуму. Родил — молодец. Будь добр теперь прокорми, одень и обеспечь возможность своему государству воспитать твоё чадо в нормах и традициях нетерпящей бунтов и прочих возражений идеологии прав и свобод. Воспитывать  сам не смей. Этим займётся детский сад, школа, колледж, университет.

Весьма показателен в этом плане многосерийный мультик, идущий по российскому телеканалу «Карусель». Называется «Свинка Пеппа». Невинные такие детские истории про всеобщую толерантность. Там волк дружит с овцой, кот с собакой, крольчиха с лисом. Все дружат. В центре историй маленькая свинка. У неё есть братик Джорж, умеющий говорить одно единственное слово. И слово это не «мама», тем более не «папа». Это слово «динозавр». Ничего себе воспитаньице! Есть у свинки мама, и есть папа Свин. Этот папа Свин откровенный идиот. Слова и поступки его, ну никак не могут вызвать уважения ни у Пеппы, ни у Джоржа, ни, тем более, у доверчивых юных телезрителей. Наоборот, после очередного его словоизлияния мультгерои падают на землю и закатываются звонким смехом. Пеппа неоднократно называет отца: «Глупенький», и это в принципе нормально. Однажды они всей семьёй отдыхали на пляже. По желанию Пеппы, а она, естественно, по нормам западной, либеральной морали и ювенальной педагогики является главой семьи, папу Свина зарывают по шею в песок, ну, как нашего Саида в знаменитом «Белом солнце пустыни». Семья веселится, отдыхает. Пеппе весело. Всем весело. Настало время уезжать. Собрали все вещи, уселись в автомобиль. И тут мама Свинка вроде как забеспокоилась: «Мне кажется мы ЧТО-ТО забыли». Нет, мама, всё в порядке, можно ехать. И всё-таки чего-то не хватает. Палатка здесь, полотенца здесь, надувной круг тоже здесь. А где же шляпа? Шляпы нет! Вот она на куче песка. Подбежали к шляпе, поднимают… а под ней спит закопанный по шею папа Свин. Вот ведь незадача, забыли, оказывается, папу Свина. Это нехорошо. Нехорошо? Ну, конечно. Кто поведёт нашу машину?

Вот так и нас хотят заставить видеть в своих папах всего лишь глупеньких водителей наших машин. Папам противопоставляются властные и эгоистичные Пеппы.

Но да не будет так н Руси! Отношение к отцам у нас ПОКА ЕЩЁ сакральное, почти священное. Недаром мы называем их папами — высшим титулом раннехристианской священной иерархии.

Весьма показательно в этой связи и то, что священников своих мы называем по-сыновнему  ласково: «батюшка». И это вовсе не есть проявление лести, заискивания, природного холопства или коварного лицемерия русского человека. В нашем русском иерее мы очень хотим видеть именно отца, духовного отца, доброго, ласкового, заботливого, но и строгого, когда надо, решительного и справедливого. Прежде всего отца, а уж затем пастыря, священнослужителя, тайновидца.

По поводу слова «тайновидец», уж простите, сделаю небольшое отступление. Был я недавно в Москве на съезде Православной молодёжи, на одной из секций обсуждалась проблематика молодёжного служения Церкви. Серьёзный разговор о наболевшем. Некоторые из выступавших были даже чересчур эмоциональны.. И вот слово берёт один провинциальный иерей. «Знаете что, — говорит он, — Вот вы все здесь либеральничаете, мол, надо быть ближе к народу, стать «своим» для молодёжи, а мне вот кажется, что таким образом народ перестаёт нас уважать, не может видеть в нас отцов, забывает, что мы тайновидцы!».

Интересно, этот тайновидец по утрам перед зеркалом примеряет на себя нимб преподобного или благоверного князя? Мне почему-то кажется, дай Бог, чтобы я ошибался, мне кажется, что как раз этого-то тайновидца прихожане не называют «батюшкой». В лучшем случае «святой отец». Хотя… недаром на Руси говорили, каков поп, таков и приход.

А вот святого праведного Иоанна Кронштадтского половина России считала духовным отцом, любимым батюшкой. И шли, шли к своему отцу люди со всех пределов необъятной Руси. В год к отцу Иоанну приходило до восьмидесяти тысяч паломников.

Священников, иереев много. В каждом городе, в каждом селе были пастыри Христовы. Но любимый батюшка, «отец родной», таких, пожалуй, было не так уж и много.

Опять-таки, по поводу слова «иерей». Оно произошло от греческого «жрец». Иереями в ветхозаветные времена были как раз те самые священники из рода потомков Аарона, и только они. Особое сословие, особая каста. В новозаветной Церкви иереями именуются священники второй степени священства — пресвитерства. Так вот, лет пятнадцать назад, когда по всей России, подобно весенним одуванчикам, цвели бесчисленные коммерческие ларьки, остановился я у киоска, торговавшего аудиопродукцией — всевозможными магнитофонными кассетами. Не помню, что уж там звучало в мощных динамиках у миленькой девчушки-продавщицы, но чтобы побеседовать с ней приходилось кричать. Знакомая картинка? Да уж, такие были времена.

— Девушка! — кричу я, — У вас есть Олег Скобля? Иерейские песни?

Для тех, кто не в курсе. Протоиерей Олег Скобля — один из самых уважаемых авторов и исполнителей Православных авторских песен. Девушка почти нехотя приглушает звук аудиодинамиков. Я повторяю вопрос.

— Дим, — обращается продавщица к своему дремлющему помощнику, — Посмотри, у нас там есть Олег Скобля? Еврейские песни.

— Девушка, не еврейские, а иерейские. Он священник.

— Какая разница! Всё равно ведь нет.

Вот такой весьма показательный почти анекдот. Дело не в духовной безграмотности «комковой» продавщицы. Просто нам дороги не иереи и тайновидцы, а родные, сельские, приходские батюшки, наши отцы и утешители.

Тут, кстати, я должен сделать оговорочку. Любовь к священнику не по разуму, влюблённость в него, а не сыновняя любовь может стать причиной чудовищной духовной болезни. Когда истинного, настоящего христианина, отличающегося благочестием и жизнью по заповедям Христовым, сверхревностные почитатели самовольно обожествляют. Так случилось, например, с последним российским императором, прославленном в лике страстотерпцев полнотой нашей Церкви. Очень многие его сверхпочитатели желают видеть в нём новое воплощение Христа, именуют Искупителем, Удерживающим и так далее. Это очень печально. Это признаки духовной прелести.

Так же, к несчастью случилось и с некоторыми сверхревностными почитателями святого праведного Иоанна Кронштадтского. Начиная работать над этой повестью, я вообще собирался добрую её половину посвятить иоаннитам — было такое религиозное течение в России, отколовшееся от Матери-Церкви в конце девятнадцатого века. Это была самая настоящая секта с чёткой иерархической организацией. Иоанниты были фанатично убеждены, что в лице отца Иоанна будто бы на землю вторично пришёл Иисус Христос. Они именовали его «селением Божиим», «жилищем Святой Троицы». Сами сектанты считали себя святыми, озарёнными светом нового Христа. И это при том, что сам отец Иоанн Кронштадтский иоаннитов не признавал и не допускал к причастию.

В итоге я не стал писать книгу об этих людях. Бог им судья. Несчастные, больные, забывшие, что вне Матери-Церкви нет и не может быть спасения.

Именем отца Иоанна, кстати, пытались спекулировать не только сектанты-иоанниты. Зачинатели и вожди так называемого церковного обновленчества Александр Введенский, Антонин Грановский, прикрываясь авторитетом всероссийского батюшки, в своей литургической практике «кронштадили». Громко, во всеуслышание собору читали тайные молитвы, допускали к причастию без всяких подготовительных постов, только после общей исповеди. Опять же повторюсь: Бог судья этим несчастным. На своих собраниях сектанты-иоанниты до сих пор «причащаются» из чаши с изображением отца Иоанна. Они считают это печатью, по которой Христос-Иоанн узнает их в день Страшного суда. Мне очень больно это говорить, но скорее всего, эти люди таким образом принимают на себя совсем иную печать. Апокалипсическую. Бог им судья. Бог им судья!

+ + +

К отцу Иоанну Кронштадтскому шли и по сей день идут тысячи и тысячи духовных чад. Идут поклониться доброму пастырю, истинному отцу, соразмерить свою душу с величием подвижника Православия. Уже почти сразу же после преставления великого чудотворца, к его гробнице в монастыре на Карповке потянулись богомольцы со всех концов Руси великой: с севера и юга, запада и востока, Туркестана и Сибири. Приезжали обездоленные искать утешения; привозили больных, жаждавших исцеления. Потянулось и духовенство, даже те из них, кто  при его жизни хулил и злословил доброго и кроткого молитвенника, кто писал на него кляузы священноначалию. Ежедневно тогда в храме-усыпальнице, у ещё непрославленного, но горячо любимого батюшки собором священнослужителей, в том числе и архипастырей, служилась ранняя обедня.

Существует множество реальных и вместе с тем поучительных историй о паломничестве русских людей разного возраста и сословий к Кронштадтскому чудотворцу. Например, известный рассказ о мальчике, в одиночку путешествовавшем к отцу Иоанну через всю Россию. Или история о пешем паломничестве к святому праведному пастырю родного деда схиигумении Серафимы (Волошиной) — бывшей настоятельницы Свято-Иоанновского монастыря на Карповке.

А в наше время! Показательным и поучительным, на мой взгляд, является паломничество, подчеркну, именно ПАЛОМНИЧЕСТВО в музей-квартиру святого праведного Иоанна в Кронштадте Президента Российской Федерации Владимира Путина двадцать пятого мая четырнадцатого года. Приезд Президента был неофициальным, без прессы, без помпезности. Глава государства пришёл к святому батюшке, как простой русский паломник, и это делает ему честь.

И здесь я снова сделаю отступление. Очень уж значительным для русского сердца является это необыкновенное состояние души и тела — паломничество к святыне, паломничество к святому, паломничество к Господу.

Паломничество. Особый мир. Особая вселенная. Мир таинственный, не земной, другой. Святой. Тут и особый настрой. Просто так, в качестве прогулки, не пойдёшь на богомолье. Тут и труд особый. Паломник — не турист. Комфорт и удобства — это, знаете ли, несколько о другом. А ты попробуй своё богомолье заслужить. Да-да, заслужить. Выстрадать его, если хочешь. В паломничество нужно не только ножками отправляться, но в первую очередь сердцем и головушкой тоже. Наши предки говели, да покаянной слезой ножки омывали. Кстати о ножках. В монастыри да к святынькам всё больше пешком хаживали. По «железке» да по «машине» — это каждый сможет. А ты своё богомолье через мозольки да сапоги стоптанные получи. И тут не удаль некая, как в известной телепередаче: а вам слабо? Тут во славу Божию.

Ведь и Сам Господь не по «железке», не в вагонах «СВ» Палестину исходил. И не только Палестину. А Русь-матушку? Где есть хоть самый дремучий уголочек в России, куда бы Христос, по слову Марины Цветаевой, не дошёл бы «в нищем виде»? В нищем! Ножками! И не надо думать, что здесь иносказание, образное выражение. Господь всегда и вчера, и сегодня, и завтра тот же. Также ходит от сердца к сердцу, от дома к дому по святой Палестине наших душ. И встречаем мы его почти ежедневно. Правда, не все, и не всегда узнаём, к сожалению.

И уж если Господь Сам ходит к нам, то как же и нам не пойти к Нему! Хоть раз в год или в два? На богомолье.

Нет, туристам здесь некомфортно. И коллекционерам — есть такая категория «паломников», что кочуют из монастыря в монастырь, увеличивая послужной список «посещённых» обителей — тоже будет скучно.

Своё богомолье, повторюсь, надо выстрадать. А уж если всерьёз, если от чистого сердца, то страдания будут. Обязательно. Искушений на богомолье более, чем достаточно.

Вот не буду далеко ходить. Расскажу о своём последнем богомолье. В конце октября сподобил Господь побывать в Саввино-Сторожевском монастыре. И вот, как это было.

Мы с супругой были в Подмосковных Липках, в семи километрах от Звенигорода, на писательском форуме. График работы там жёсткий, времени свободного почти нет, но мы специально заранее нашли лазеечку в расписании лекций, круглых столов и мастер-классов, чтобы побывать в монастыре у Преподобного Саввы.

Помолясь, покинули свой пансионат и пешочком пошли на звенигородскую трассу. Холодно, знаете ли. Ветер пронизывающий. Минус шесть. И это после наших «югов». Пришли на остановку. А автобус буквально минуту назад ушёл. Следующий лишь через полчаса будет. Ну что же. Во славу Божию можно и потерпеть. Богомолье ведь. Должны быть искушения. Должны.

Стоим. Замерзаем. Сначала даже пошучивали да посмеивались. Через двадцать минут как-то уже и не до смеха стало. Какие уж тут шуточки, это просто ледник какой-то. Ладно. Стоим. Приплясываем, чтобы согреться. Ещё десять минут проходит. Автобуса нет. Ну, может быть, опаздывает. Из Москвы ведь. Пробки и всё такое. Стоим ещё десять минут. Ледком покрываемся. А тут ещё девчонка молоденькая на остановке подначивает:

— Зря ждёте. Это старое расписание. Автобус где-то через час будет.

Настроение у нас в минус зашкаливает. Не глядя друг другу в глаза, переговариваемся с женой:

— Ну, давай ещё для порядка десять минут постоим. Если не придёт, двинемся обратно.

— Минут пять ещё. Не хватало только заболеть в дороге.

Проходит пять минут. Стоим. Замерз… э, да чего там, околеваем. Не помню, кто из нас первым не выдержал (пожалуй, всё-таки я).

— Пойдём. Не вышло у нас богомолье. Не судьба.

И вот мы горе-паломники шагаем по трассе к съезду в пансионат, замёрзшие, сердитые. Про молитву забыли, про помощь святых угодников тоже. А ведь веками проверено, стоит сердцем крикнуть например такое: «Преподобный отче Савва, помоги!» — и помощь не минует.

Уже на повороте к Липкам жена последний раз вглядывается в трассу и вдруг кричит:

— Есть! Едет!

Мы бегом назад. Это метров пятьдесят примерно. Бежим, руками машем. Только бы подождал нас водитель, только бы не уехал. Успели. Влетели в автобус запыхавшиеся и счастливые. На богомолье едем!

В Звенигороде стали спрашивать у прохожих, как до монастыря добраться. Никто не знает! Вот уж искушение. Наконец какая-то женщина подсказала, что нужно сесть на другой автобус, да только ходят те автобусы редко, через час, полтора. Опять полтора часа мёрзнуть? Простите меня, это уже слишком. Спрашиваем у этой женщины: а если пешком, далеко это? Нет, отвечает, километра два по трассе.

Два километра! Что такое для богомольца два километра? Вперёд. С Богом!

Идём. Большой собор миновали. Вдоль реки идём. Река широкая, горделивая. Оказалось, это Москва-река. Здорово. Красиво. Вот только два километра по всем расчетам мы уже прошли, а куполов монастырских что-то не видать. Конечно, идти — не стоять, не холодно особо, но стала у меня болеть нога. Натёр новыми туфлями. Спросили встречных, далеко ли до обители?

— У, это далеко. Это вам ещё километра три топать, может, больше. Лучше вернуться и дождаться автобуса.

Куда уж возвращаться-то? Раз уж пошли пешком, то и продолжать нужно пешее богомолье. Идём. Город давно за спинами остался. Устали. Нога болит, нет мочи ступать. Поглядываю на жену, жалею. Она ничего, тоже на меня с жалостью оглядывается. Идём. Хоть бы указатель какой. И прохожих нет. Пустая трасса. Может, и не туда идём вовсе? Ведь уже и два, и три, и пять километров прошли, уже и Москва-река влево убежала, в степи спряталась. Ух, как болит нога. Скреплю зубами, хромаю, но иду. Молитву шепчу: «Господи, помоги! Господи, не остави нас! Преподобный отче Савва, моли Бога о нас»…

Ну, а дальше всё просто. Со скрипом, со стоном доковыляли мы до поворота к обители, поднялись по дорожке. И в соборе побывали, и к мощам святым приложились, и усталость с жаждой святой водицей утишили, и по монастырю неспешно погуляли. Я и про ногу болезную успел забыть. Благодать! Благодарим Тебя, Господи! Благодарим тебя, великий подвижник, игумен Сторожевский Савва!

Обратно, как на крыльях летели. Только спустились к трассе, автобус подошёл. В центре Звенигорода мы и спросить никого не успели, явился, как из под земли московский автобус. Водитель вежливый, персонально нам нужную остановку объявил. Мы и на ужин успели, и в душ. Хорошо. А на душе как благостно!

Вот такое вот обычное богомолье. Самое что ни на есть обычное.

+ + +

Ну, вот, пожалуй, пора закругляться. И закончить свой рассказ о великом святом нашего времени я хочу двумя цитатами. Первая из них принадлежит авторитетному в начале ХХ века московскому священнику, прославленному в лике священномучеников, одному из самых известных православных проповедников своего времени, родившемуся, кстати, у нас на Кавказе  -  Иоанну Восторгову. Речь, естественно идёт о святом праведном Иоанне Кронштадтском. А на вторую я наткнулся совершенно случайно, хотя, как вы понимаете, ничего случайного у Господа не бывает. Пролистывая Патриарший календарь за 2015 год, обнаружил в день памяти праведного Кронштадтского пастыря, 2 января по новому стилю, фрагмент проповеди Святейшего Патриарха Кирилла. Это и об отце Иоанне, и о всех нас, кто наперекор жизненным стихиям, наперекор модным экуменическо-глобалистским, толерантно-либеральным установкам времени, остаётся верным двухтысячелетней традиции, кто, соединяясь в Святом Причастии с Самим Господом, остаётся до конца преданным Христу и основанной Им Церкви. Вот эти цитаты.

«Зачем плачет любящий сын около растерзанного отца или матери? Зачем в большом горе, оставив плач и, по-видимому, успокоившись, мы, видя близких, любимых, нам сочувствующих, молчаливые среди чужих, здесь, среди своих, не можем сдержать горести и слез и воплей? Так и ныне, в этом храме при виде этого множества молящихся, детей и почитателей отца Иоанна, дайте нам излить свое горе, выплакать свои слезы!

А затем хочется через вас, через все это великое множество народа, из этого храма на всю Россию сказать: о, храните святыню и святых! Берегите ваши духовные сокровища! Защищайте, отстаивайте их от тех свиней, что топчут их ногами. Или не знаете, что уста праведных каплют премудрость, язык же нечестивых погибнет? Или не верите, что идеже внидет досаждение, тамо, и безчестие — и это мы видели на всех этих усилиях свободы и «освободительного движения», полного одной злобы и досаждения? Или забываете, что в благословении правых возвысится град, а устами нечестивых раскопается? Или перестало быть непреложною истиною, что праведниками держатся царства человеческие, что семя свято — стояния их, что правда возвышает народ, а умаляют племена греси?

Или думаете, что вы избиваете пророков, подобно богоубийственным евреям, то не оставится дом ваш пуст? Или каждый год у вас будет новый Иоанн Кронштадтский, что вы не дорожите им?».  Священномученик Иоанн Восторгов.

«Искушения древнего мира по-прежнему остаются искушениями рода человеческого. Мы видим, как построенная некогда на христианской основе европейская цивилизация постепенно превращается в цивилизацию языческую, из которой изгоняется поклонение истинному Богу, а на место Бога возводится культ человека, культ потребления. Жизнь по закону инстинкта становится ценностью, которую эта цивилизация проповедует. И опять, как в глубокой древности, на стороне этой цивилизации — сила, которая поражает воображение; богатство, которое застилает глаза. И, наверное, многим хочется сказать: «Но ведь там так прекрасно, там такая сила, такое богатство, такие наслаждения! Я что, хуже всех? И я хочу жить так».

Как было трудно древним пророкам, ветхозаветным праотцам и отцам, противостоять искушениям! Они были в одиночестве и один на один боролись с окружавшей их языческой реальностью. Но мы сегодня не один на один противостоим языческому миру. Мы, все вместе — Церковь Божия, в которой живет и действует Святой Дух. Укрепляемые Таинством, мы просвещаем свой ум, закаляем свою волю, возвышаем свои чувства. У нас есть та сила, которой не было даже у пророков, — это сила общей веры и молитвы, это сила, которая даруется через сопричастность к Таинству Церкви». Кирилл, Патриарх Московский и всея Руси.

Нужно ли что-нибудь добавлять к этим словам?

Где-то в далёком от Майкопа Питере, сквозь плотные грозовые тучи вдруг вырвалось на свободу златосолнечное чудосветие. И тучи, явно не готовые к такому торжеству света и тепла, испуганно шарахнулись в разные стороны. Золотые блики, обгоняя лениво-сонное скольжение уток, россыпью зарезвились на струях Карповки. Монастырь улыбнулся солнцу крестами. А следом и соборный колокол заблаговестил торжество жизни. Снова пришло лето, и значит мы ещё пока живы. Все. И вы, читающие сейчас эти строки, и я, совершающий незримое паломничество к русской святыне, и те, кто ушёл уже, ибо у Господа живы все, и мой папа, которого я по-прежнему бесконечно люблю, и святой Иоанн Кронштадтский, которого по-прежнему любит Россия, и сама Россия. Родная, любимая, святая. Мы живы. С нами Бог!