«Толмач мировой культуры» Сергей Аверинцев (Александр Копировский)

Статья была посвящена 70-летию со дня рождения С. С. Аверинцева

Эта юбилейная дата, увы, отмечается в отсутствие юбиляра — Сергей Сергеевич не дожил до неё трёх лет. Однако это хороший повод для разговора о нём. Хочется именно поговорить, а не просто вспомнить. Потому что читавшие его книги и статьи, а уж тем более видевшие и слышавшие его лично забыть этого не смогут. Сказать же что-то о С. С. Аверинцеве каждый из таких людей почтёт за честь. Почему?

Наверное, почти любой учёный, получивший звание академика, — явление необычное. С. С. Аверинцев, подобно другим академикам, автор нескольких книг и сотен статей, лауреат престижных премий, обладатель различных научных званий, был тем не менее едва ли не самым необычным из них. Тем, кто видел его впервые, казалось, что он типичный учёный: очки, немного отсутствующий взгляд, непривычные до странности интонации, пересыпанная незнакомыми словами и цитатами речь… Погружённый в свою науку, вечно рассеянный Жак Паганель из «Детей капитана Гранта»? Через несколько минут эту ассоциацию уже не вспоминали или вспоминали со стыдом. Потому что, как писал об Аверинцеве М. Л. Гаспаров — известный многим замечательный учёный-филолог (тоже, к сожалению, покойный), «его лекции были понятны немногим, но ощущение причастности к большой науке и большой культуре было у всех».

Подчеркнём: речь шла не о причастности С. С. Аверинцева к науке и культуре — это было понятно и так, — а о тех, кто его в этот момент слышал. Самое удивительное, что их собственный культурный багаж мог быть при этом любым. Например. Начало 70-х, лекция Аверинцева в Большом зале Политехнического музея, где в эти же годы собирали многосотенную аудиторию Вознесенский, Евтушенко и Булат Окуджава. Зал забит не меньше. Негромко, чуть растягивая слова и фразы, Сергей Сергеевич ведёт рассказ о богах Древней Греции и их скульптурных изображениях. И оказывается, что за гармонией и покоем фигур Аполлона, Афродиты, Зевса часто стоит мрак ночных мистерий, стремление расторгнуть узы плоти — увы, недостижимое. Что именно об этой трагической недостижимости, о вечном разделении божественного и человеческого и говорят внешне столь знакомые многим образы. Тишина в зале была абсолютной. Казалось, говорил не просто знаток той культуры, а непосредственный собеседник Платона и Аристотеля (позже он скажет: «Платон современен, а Аристотель актуален»). Но не покинувший при этом и своего времени, эпохи, которую тогда именовали «расцветом застоя».

В ту эпоху считалось, что лекции — дело скучное, и для удержания на них публики в конце всегда показывали «кино». Так было и здесь. Замелькали документальные кадры античных храмов и статуй: Парфенон, Эрехтейон, Ника Самофракийская, Аполлон Бельведерский… И сочный «советский» баритон диктора за кадром возвестил: «Вот оно, жизнеутверждающее, реалистическое искусство!» Громовой, истинно «олимпийский» хохот всего зала ясно подтвердил, что приобщение к высокой культуре у присутствующих состоялось.

Подобных лекций было много. Особенно глубокий отклик они вызывали в аудиториях МГУ, когда студенты и даже некоторые преподаватели, пришедшие послушать Аверинцева, вдруг становились единым целым хотя бы на 2–3 часа. Может быть, нечто подобное испытывали те, кто находился в университетских аудиториях за 100 лет до этого — только не на Ленгорах, а на Моховой, рядом с Кремлём, — на лекциях Владимира Соловьёва о христианстве. Московский университет, оплот вольномыслия, если не цинизма по отношению к традиционному православию, и — невероятный успех «Чтений о Богочеловечестве»!

Задача Аверинцева была гораздо сложнее. Ведь вспомнить что-то из полученного в христианском детстве и юности абсолютное большинство его слушателей не могло, что называется, по определению. Открывать же ликбез по христианству было делом не только невозможным по условиям времени, но и неверным по сути. Как писал в это же время живший в Америке известный богослов и проповедник прот. Александр Шмеман: «Christianity is not a religion» — христианство не одна из религий, т. е. не система связи с Высшим, которая может быть так или иначе изучена. Христианство — это жизнь перед лицом Того, Кто даже настоящего праведника когда-то поставил на место вопросом: «где был ты, когда Я полагал основания земли?» (Иов 38:4).

Аверинцев решил свою задачу. Его лекции, статьи и книги не были лобовой пропагандой христианства, но они рождали странные, свободные мысли, не диссидентские и не декадентские. Эти мысли сравнительно быстро подводили человека к необходимости радикальной переоценки ценностей, т. е. в плане мировоззренческом фактически на край пропасти. При этом почему-то возникала твёрдая и даже радостная уверенность в том, что эту пропасть не только можно, но и нужно преодолеть.

Такое чувство, безусловно, давала, например, напечатанная в 1972 г. в сборнике «Древнерусское искусство» статья с умопомрачительным (в прямом смысле) для неспециалиста названием: «К уяснению смысла надписи в конхе центральной апсиды Софии Киевской». Читающий её открывал для себя неожиданную связь слов: понятие «город» оказывалось приложимым к… Деве Марии, представления же о Ней самой неразрывно связывались с образом Софии Премудрости Божией и т. д. Границы познания от этого становились не близкими и не далёкими, а гибкими.

Ещё более ослепительное сопряжение смыслов, приводившее к новой целостности в представлениях о мире, содержала в себе его сравнительно небольшая книга «Поэтика ранневизантийской литературы». Учитель Аверинцева, светило с мировым именем А. Ф. Лосев, удивлялся: «Почему Серёжа занимается такой чепухой, как поэтика?». А в ней таились бескрайние горизонты, не имеющие к филологии никакого отношения. Как писал когда-то Александр Блок:

Не ты ли в дальнюю страну,
Страну, неведомую ныне,
Введёшь меня: я вдаль взгляну
И вскрикну: «Бог! Конец пустыне».

И Блок, и столь чтимый Аверинцевым Вячеслав Иванов, и многие, многие другие: восточные и западные, светские и церковные поэты, писатели, другие деятели культуры — вели в эту страну и потому становились для нас кто современным, кто актуальным, а некоторые — тем и другим вместе.

В чём же тайна его слова, поистине «царственного», которое «долговечнее всего», если использовать точное выражение Ахматовой? Хотя слово Аверинцева было далеко не всегда понятным, оно говорилось «со властью». Но это была власть любви: к своему предмету — филологии, а ещё больше — к человеку и миру, и она, подкреплённая невероятным объективным знанием, парадоксально соединялась с очевидной неангажированностью и незащищённостью. Человек, произносивший такое слово, откровенно признавался: «У меня нет нечеловеческой уверенности в себе». Он мог, сойдя с кафедры после успешного выступления на более чем сложную тему, искренне сказать: «А может быть, всё совсем наоборот». Но — и это принципиально важно — такое не означало, что чёрное может быть белым, белое — чёрным, а высшая Истина — чёрно-белой (наверное, кто-то вспомнит изначально белый, а потом пятнистый плащ волшебника Сарумана из толкиновского «Властелина колец»).

Переходя на академический язык, можно было бы сказать вслед за Ольгой Седаковой, что он одновременно сопротивлялся «как дурному иррационализму, так и плоскому, дурному рационализму». Сопротивление было успешным и позволяло перейти в победоносное выступление. Аверинцев, на дух не переносивший двусмысленных смешений «в слове, деле и помышлении», тем не менее расчищал путь к сближению высокой учёности, условно обозначаемой обычно словом «Афины», и глубокой веры, столь же условно и столь же точно обозначаемой словом «Иерусалим». А главное, он сам шёл по этому пути. Что блестяще и показала, в частности, его статья «Христианство» в знаменитом 5-м томе «Философской энциклопедии», вызвавшая высочайший гнев на уровне ЦК КПСС.

Открывая другим возможность веры через глубины филологии, философии, искусства и шире — через то, что именуется знакомым и всегда загадочным словом «культура», Аверинцев не боялся показать, что его вера прямо соотносится с церковью. Он открыто, не прячась, стоял на богослужении в православных храмах Москвы. Помнится, например, его появление в храме Свт. Николая в Кузнецах, у выдающего священника, прот. Всеволода Шпиллера. В проповеди о. Всеволода в этот день явно неслучайно прозвучали имена Платона и Аристотеля. Или в храме на окраине, в Ивановском, в который к настоятелю о. Николаю Ведерникову приезжал служить митрополит Сурожский Антоний (Блум). Он мог опять-таки без всякой боязни участвовать в богослужении в католическом костёле на улице Мархлевского, который тогда посетила знаменитая мать Тереза Калькуттская, позже причисленная к лику святых.

Но «свой» храм и «своего» священника Аверинцев нашёл только в 1990 году в подмосковном городе с жутковатым именем Электроугли. Туда его пригласил после знакомства на одной из конференций настоятель местного храма священник Георгий Кочетков. Это был даже не сам храм — его ещё предстояло восстановить, — а подвал рядом с ним. Тем не менее там служилась литургия и совершалось крещение, по большей части — молодёжи и взрослых. С переводом о. Георгия в Москву в собор Сретения Владимирской иконы Божией Матери на Большой Лубянке и позже — в храм Успения в Печатниках на Сретенке их связи ещё более укрепились. Здесь тогда уже член-корреспондент Академии наук С. С. Аверинцев выступил в совершенно новой для себя (и для других) роли. Он стал помогать в алтаре, служить как чтец (по-гречески это звучит очень красиво — «анагност», у нас же это всего лишь «пономарь»). Но главное — ему было поручено проповедовать с церковного амвона!

Первые его проповеди больше походили на лекции. Вот начало проповеди по притче о милосердном самарянине из Евангелия от Луки: «Великий итальянский поэт Данте назвал евангелиста Луку „писцом милосердия Господня“…». Но уже через 2–3 месяца ситуация изменилась в корне. К церковному собранию со словом наставления и утешения обратился носитель православной традиции такой глубины и силы, которые были, увы, недоступны многим «профессионалам».

Он смог овладеть даже тем, что казалось с ним абсолютно несовместимым, — чёткостью и координацией движений во время службы. Как будто о нём было сказано Мандельштамом: «…чтоб прирождённую неловкость / врождённым ритмом одолеть». Вначале чтец Сергий, облачённый в стихарь, выносил свечу неуверенно и, прямо скажем, довольно неуклюже. За что получил замечание от одной из пожилых прихожанок, Аллы Даниловны, и предложение потренироваться в выносе свечи дома с сыном Ваней. Это предложение Аверинцев смиренно выполнил и на следующей службе спросил у неё: «А сегодня у вас есть ко мне претензии?» «Никаких», — последовал ответ. «Вот что значит вовремя выругать человека», — с удовлетворением констатировал Сергей Сергеевич.

Храмом его церковная жизнь, разумеется, не ограничивалась. Он стал преподавателем созданного отцом Георгием Свято-Филаретовского института, где читал лекции не только культурологического, но и вполне богословского характера. И как член попечительского совета этого института защищал его и его основателя от нападок и отдельных представителей церковного официоза, и чёрно-красно-коричневых «ревнителей чистоты веры». Он, член редколлегий многих академических изданий, регулярно редактировал статьи для связанного с Филаретовским институтом журнала «Православная община». Наконец, он, знаток многих древних и современных языков, последовательно и непреклонно выступал в защиту переводов богослужения на русский литературный язык, сделанных отцом Георгием, и сам принимал непосредственное участие в редакции этих переводов.

Церковное служение Аверинцева было столь же органично, как и его учёная деятельность. Впрочем, «органичность» и «целостность» — понятия, применимые, пожалуй, ко всему, что он делал. О. Георгий, которого он считал своим духовным отцом и который как никто знал его внутреннюю жизнь, сказал о нём: «Как в редчайших случаях бывает природный абсолютный музыкальный слух, так у Аверинцева был абсолютный мистический слух». И ещё было дано такое определение: «Аверинцев — это человек, который чувствует себя в мировой культуре как дома, а дома — как в мировой культуре». Начало последней фразы понятно, тем более что такое отчасти доступно многим. А вот второе… Не эта ли целостность только и могла дать ему способность говорить, как древние святые, — «с дерзновением»? Так, как он сказал в уже далёком 1984-м о нашем времени, а скорее всего, и о ближайшем будущем: «Тот, кто сейчас выберет утерю исторической памяти, получит её с такой полнотой, какая до сих пор была просто невозможна. Тот, кто предпочтёт эстетскую стилизацию прошлого, имеет в своём распоряжении готовый набор разных способов сделать это — на любой вкус; совмещение несовместимых родов стилизации тоже стало допустимым. Ну, а тот, кто выберет трезвую, простую и в простоте своей почти немыслимую истину, увидит её с той ясностью, с той отчётливостью, которые раньше никому и не мерещились».

www.lgz.ru